В первую минуту я даже не поверил, а ночью долго не мог уснуть — лежал с открытыми глазами, смотрел на большую круглую луну, которая, казалось, вот-вот закатится в комнату через окно, и шепотом разговаривал с ней:
— Ты уже знаешь? Завтра мы едем. Море, наверно, очень-очень далеко, потому что добираться туда надо поездом. Я еще никогда не катался на поезде. Скажи, а ты хоть одним глазком видела настоящее море? И почему оно называется Черным? Неужели вода в нем и правда черная? А как красиво — Каролино-Бугаз!.. Ты не обижайся, я бы и тебя взял с собой, но дядя Изя, наверно, не позволит… Что ты сказала? Хочешь со мной попрощаться? Нагнись, я поцелую тебя в лоб. Так меня иногда целует дедушка… Ой, как щекотно!
Я проснулся, а за окном вместо луны — солнце. Дедушка склонился надо мной, и его борода щекочет мне нос. Я зажмурился и засмеялся.
— Вставай, внучек, уже день на дворе!
Неужели проспал?!
— А где дядя Изя? Уехал без меня?
— Куда же он без тебя уедет? — улыбнулся дедушка. — Нет, ушел за билетами.
— И мне тоже возьмет?
— Возьмет… если сразу встанешь.
Я пулей вылетел на кухню. Бабушка возилась с примусом, который никак не хотел разжигаться. Он коптил и недовольно фыркал на нее, а бабушка сердилась:
— Чтоб ты не лопнул! Чтоб ты не взорвался!
Мама в комнате укладывала в чемодан мои вещи и без конца оглядывалась вокруг: не забыла ли чего.
— И зачем столько барахла? — удивился я. — Ведь не на Северный полюс собираюсь.
— Тебя не касается! — прикрикнула она. — На море всякое случается, не дай бог…
Я не стал спорить: вдруг возьмет и оставит меня дома. Томительно слоняясь из угла в угол, я думал: «Как медленно тянется время… А вдруг на меня не хватит билетов? Вдруг на поезд до шестнадцати лет не сажают?..»
На вокзал нас провожала вся родня, словно мы и в самом деле собрались в Арктику. До последней минуты я только и слышал:
— Не сиди в воде!
— …Не лежи долго на солнце!
— …Хорошо питайся! Приезжай поправленным!
— …Помни про свои гланды!
Наконец поезд тронулся, но папа и мама, бабушка и дедушка долго махали руками и, кажется, все еще посылали нам вслед наставления.
Ты помнишь, дядя Изя, наше путешествие в Каролино-Бугаз? Я хотел бы верить, что ты его не забыл, потому что никакими границами и расстояниями не разломить годы, прожитые нами вместе, на твои и мои. Со стороны, пожалуй, и покажется, что в нашей жизни ничего особенного не произошло. Мы по-прежнему живем на одной планете, под одним небом, и одни звезды смотрят сверху на тебя и на меня. Разве можно все это разделить? Выходит, можно… Как же случилось, что в один несчастный день наша жизнь распалась, рассыпалась, как песочный замок того пятилетнего мальчишки, которому ты первый показал настоящее море?..
В поезде, как выяснилось, можно не хуже, чем дома, есть и спать. В одном купе с нами ехал розовый толстяк, так он, например, всю дорогу только и делал, что ел и спал. Я еще подумал: «Что же будет, когда он покончит со своими припасами? Неужели возьмется за наши?» И я с опаской покосился на нашу сумку.
Дядя Изя, забравшись на верхнюю полку, листал журнал «Огонек», а я примостился внизу, и в окне передо мной сменялись кадры цветного, но, увы, немого кино. Только стучали колеса: «Тиги-динь-динь, тиги-динь-динь…» Меня качало, как в люльке.
Бабушка любит вспоминать, что когда я был еще маленьким, только ей удавалось меня укачать. Если кто-нибудь другой, даже мама, перехватывал у нее люльку, я тут же начинал орать.
Наш толстяк, посапывая, выдул подряд три стакана чая, а потом, едва коснувшись головой подушки, захрапел. Дядя Изя перестал шелестеть страницами — наверное, решил взять пример с попутчика. В купе стало тихо, слышалось лишь дребезжание ложечек в пустых стаканах да стук колес: «Тиги-динь-динь, тиги-динь-динь». Поначалу мне даже понравилась эта веселая дорожная песенка, но чем дольше я в нее вслушивался, тем тоскливее становилось у меня на душе. Поезд уносил меня далеко-далеко, куда-то на край света. Красивые картинки, которые мелькали в окне вагона, как на экране, начали расплываться… я снова увидел наш двор, дом, где остались мои родители, бабушка и дедушка. Мне стало вдруг так грустно и одиноко, что я не удержался и заревел во весь голос:
— Не хочу ни на какое море! Хочу домой!..
И все-таки в нашей жизни был такой день — день твоего отъезда. Мы стояли лицом к лицу на перроне кишиневского вокзала. Ты всматривался в мои глаза, я — в твои. Не знаю, чего ты искал в моем взгляде, но я разглядел в твоих зрачках застывшее отражение того дворика, того маленького уголка земли, где остались близкие и дорогие тебе люди.
Ты тихо сказал:
— Так, наверное, суждено…
Едва проснувшись, я снова припал лицом к окну. На мгновение мне показалось, что за ночь мир перевернулся вверх тормашками: небо стало землей, а земля — небом.
— Что это? — испуганно спросил я дядю Изю, стоявшего рядом.
— Море…
О том, что еще вчера вечером я ревел, как маленький мальчик, я, конечно же, сразу забыл. Солнце, море, песок дразнили меня и манили к себе.
— Так суждено… — повторил ты еще тише и поднялся на ступеньки вагона. Через несколько мгновений твое бледное лицо замаячило в окне. Ты был совсем рядом, но что-то уже отделило тебя от всего, что прежде нас связывало… Тиги-динь-динь, тиги-динь-динь… Затихает стук колес уходящего поезда, точно вернулось из моего детства запоздалое эхо давнего нашего путешествия к Черному морю.
Я еще долго стоял на перроне, и упрямая мысль не давала мне покоя: «Ты остался моим должником…»
В Каролино-Бугазе мы с дядей Изей первым делом взялись за поиски жилья и потеряли полдня. И как мне прежде не приходило в голову, что на море надо где-то жить? А найти там крышу над головой не так-то легко. Куда бы мы ни сунулись, всюду нам отвечали: «Занято… сезон». Хоть садись и поезжай обратно!
Место это со сказочным названием Каролино-Бугаз оказалось всего-навсего приморской деревней. По обе стороны дороги, прошивавшей бесконечную песчаную косу между морем и лиманом, стояли деревянные халабуды, которые назывались здесь дачами и которые были похожи на тот сарайчик, где мы держали дома нашу козу Нону. В дачах жили дачники.
— На море дворцы не нужны — было бы где голову приклонить.
Можно было подумать, что дома у него остался дворец!
Дядя в изнеможении опустился на чемодан, утер со лба пот и добавил внушительно:
— Народ… народ приезжает сюда дышать морским воздухом. Ясно? Вот и дыши.
Я послушно закрыл глаза и изо всех сил потянул носом. Воздух как воздух, ничем не лучше, чем у нас, только не хватает удушливого запаха моченых шкур, к которому мы так привыкли, живя по соседству с меховым комбинатом. А здесь пахнет не то аптекой, не то рыбой.
— Йод! — поднял палец дядя Изя. — Озон!
В конце концов мы нашли то, что искали, — место, где можно было приклонить голову. С этого дня мы тоже стали называться дачниками.
Едва освободившись от вещей, отправились на берег. Взрослые, дети, кто на животе, кто на спине — пуговице упасть негде! — лежат на солнышке и дышат знаменитым морским воздухом. Вокруг шум, галдеж — оглохнуть впору. Это и есть пляж.
Во время первого же купания, нечаянно нахлебавшись воды, я сделал открытие: она в Черном море ужасно соленая. Теперь понятно, почему селедка, которую бабушка покупает в магазине, тоже соленая.
Дядя Изя сказал, что я плавал, как топор. Ха-ха, где это он видел, чтобы топор плавал? А я как зажмурюсь да как замашу руками — только брызги летят во все стороны. Настоящий пловец!
— Хватит! — кричит, стоя на берегу, дядя Изя. — Вылезай! Ты уже дрожишь, как цуцик.
По правде говоря, я и в самом деле немного замерз, но из воды выходить не хочется, так и плескался бы до ночи. Однако с дядей Изей шутки плохи. Все напутствия, которые я выслушал перед отъездом, он усвоил в тысячу раз лучше меня.
Я бросился на горячий песок и задумался: «Странное дело! Здесь, на пляже, взрослые, кажется, забывают, что они взрослые, — возятся в песке, выискивая необыкновенные ракушки, лепят замки и дворцы, гоняются друг за другом, брызгаются, закапывают друг дружку в песок, так что одна голова торчит наружу, точно кочан капусты… Все это, по-моему, происходит оттого, что на пляже взрослые, как и дети, разгуливают почти нагишом».
Рядом с дядей Изей, набросив на голову белую простыню, сидела маленькая старушка. Нос у нее был прикрыт клочком бумаги, одну руку она козырьком приложила ко лбу, как пограничник в дозоре.
— Знаете, — обратилась она к дяде Изе, — на пляже какое-то особенное солнце. Только вчера приехала, а уже вся сгорела.
Как сгорела? Я открыл глаза и с любопытством поглядел на старушку. В этот миг легкий порыв ветра сорвал с ее носа приклеенную бумажку. То, что мы обычно называем носом, у бедной старушки было больше похоже на недочищенную морковку.
— Вот видите, — сказала она спокойно, словно не о себе. — Сгорела. Если бы мой муж — будь ему земля пухом! — поднялся сейчас из могилы и глянул на меня хоть одним глазом, он бы, наверно, от страха снова умер. Скажу вам правду: это море мне нужно, как вам — мои болячки. Но дети — чтоб они были здоровы! — прицепились, как репейники: «Поезжай, мама, на море, погрей свои старые косточки. Всю жизнь работала — хватит, отдохни немножко!»
И «сгоревшая» старушка с ходу, не переводя дыхания, принялась расспрашивать дядю, откуда мы приехали и где остановились. Узнав, что мы бельчане, она очень обрадовалась: в Бельцах, оказывается, живут ее родственники, и даже странно, что мы их не знаем, потому что их знает весь город и, можно сказать, вся Молдавия, не говоря уже о Теленештах, откуда она сама родом, хотя после смерти мужа — будь ему земля пухом! — ей пришлось перебраться в Оргеев к дочке, хотя, как известно всем бессарабцам, в Оргееве могут жить только сумасшедшие, но это не совсем так, потому что такую умницу, как ее дочка, еще надо поискать, да и зять работает не кем-нибудь, а старшим экономистом в «Заготзерне», и это вам не абы что, а о внуках и говорить нечего, и если бы она, старушка, не была отроду такой молчуньей, а если мы этому не верим, то можем на обратном пути заехать в Теленешты, где, конечно, все еще помнят ее, Гитл Тихоню, и выложат нам все, как на тарелочке, то…