ачале этой истории перед залой для упражнений в крепости Бечкерека.
Он не вырастал. И медленно старился.
Он шел своей дорогой и находил чудеса.
Лон-Йера никогда не принадлежал ни к одной группе. Ни к одному движению. Сообществу. Артели. Не принадлежал и Иоанну благородному Нако. Никому. Он не позволял затолкать себя во множества. Одиночество обостряло его чувства и прочищало мысль. Он был олицетворением необычайного феномена, который бывает у многих, – кто знает, может быть, и у всех? – случайные обстоятельства его жизни были выкованы по образцу его инстинктов, которые тяготели к самодостаточности и обособлению.
И в эту ночь в concubium – время сна он сидел за небольшим деревянным столом и писал договоры о займе, заполнял расписки о переданных деньгах и составлял счета, предназначенные для актеров. Для людей с гордой осанкой и прекрасными манерами, опрятно одетых – и с призрачно пустыми карманами.
Агурцане Лон-Йера каждый день наблюдал, как эта зачарованная беззаботностью и зараженная созвездием чуда толпа по существу своему добрых, неповторимых, прекрасных, удивительно талантливых людей, очаровательных на подмостках перед публикой, после представления, в будуарах за сценой, в окраинных кабаках, где цыгане рвут струны на тамбурах, в роскошных салонах дворцов, в домах и квартирах, в роскошных садах вилл, дичает до неузнаваемости и ведет себя разнузданно, нерасчетливо, глупо, разбалованно, как дети. Лон-Йера смотрел, как пьяные актеры тратят деньги, слово безумные графы или разнузданные фабриканты, влезают в долги легко и без страха перед приятелями, наивными поклонниками, коварными ростовщиками. За вечер они могли потратить вознаграждение, которое им причиталась лишь в следующем месяце. Ночь кутежа обходилась им в еще один год мучительного труда. Будущее казалось им вечностью, ибо они обладали только своим зыбким умением, чей срок ограничен памятью публики.
Агурцане Лон-Йера не верил в постоянство имущества, однако не понимал и этой постоянной потребности в развлечениях, с обидными шутками, с сальным и грубым словарем, оголтелыми кутежами, массовым гипнозом. Это был не его мир. Писатель, вне зависимости от неуспехов, непризнания со стороны читателей и критиков, разнообразных унижений от издателей, никогда не является частью группы. Писатель – всегда одиночка. Одинокий волк. Всегда, а в особенности когда он проживает свое искусство, которое есть идея о мире, а не картина его.
Да ведь разве жизнь не только сон?
Актер правит преходящим.
Актеру сопутствует или не сопутствует успех.
Театр – это сотворение иллюзии.
Агурцане Лон-Йера убедился в этом, уезжая в Тимишоару, чтобы созерцать на театральной сцене выступление прославленного актера Бургтеатра Людвига Леве, который играл Карагеоргия, а также знаменитого американского артиста Айрю Олдрича в роли Отелло. И невероятную Розауру молодой Султаны Циюк, чей взгляд его коснулся мельком, а губы ранили, шепча: watre auf mich[13].
Иллюзия – это автономная индивидуальность, лишенная своего эго.
Что есть писатель?
– Я – путешественник во времени, а лучшие из бродяг – те, что преследуют души, – сказал Агурцане и завязал папку с бумагами.
Густые чернила ночи начинали бледнеть, когда Викентий Маркович Гречанский тихо вошел в затхлый полуподвал, где в те чумные весенние дни жил Агурцане Лон-Йера.
Маленький писарь сразу узнал его, хотя они не виделись десятилетиями.
– Mas fatigaso camino que fatigado el caminante[14], – сказал Лон-Йера.
– Мы выбрали это сами, не так ли, компадре? – ответил Гречанский.
Пуля утреннего света пробилась сквозь небольшое полуподвальное окошко и впилась в деревянный стол, стоявший посередине комнаты. Гречанскому показалось, что бутылочки с чернилами, аккуратно расставленные с правой стороны стола, зазвенели, будто кто-то коснулся их пальцами. Его не покидало впечатление, будто каждая из них – и та, где были чернила черного цвета, цвета сокрытых устремлений или злых душ, и с красными, что символизируют живую страсть, и бутылочки с золотыми или зелеными чернилами цвета счастья и рока, добра и зла, надежды и отчаяния, – звучит по-своему.
Бумага лежала слева, прижатая к столу мраморной головой мудрого Сократа.
– Хранишь ли ты еще, Агурцане, тот аусвайс на имя Рудольфа Бакховена? – спросил собеседника Викентий Маркович Гречанский.
Лон-Йера встал из-за стола, открыл деревянный сундук, который насчитывал несколько веков, и через некоторое время вынул желтую бумагу, перевязанную красной лентой, протянув ее гостю.
– Добро пожаловать, друг. Мы давно не виделись, – сказал Агурцане.
– Это значит, что все шло в верном направлении, друг, – ответил Гречанский.
– Что теперь происходит, компадре? – спросил Лон-Йера.
– Ничего необычного, ничего, что могло бы тебя удивить, то есть ничего, чего бы ты не видел за свою жизнь в разъятом времени на этом безумном пространстве, – ответил Гречанский.
– Война?
– Война.
– Турки?
– Немцы снова завладели равнинной землей меж реками. Посыпь солью свой еврейский корень, чтобы его не унюхали псы, и береги себя, Агурцане, ибо грядет время без иллюзий и воображения, а в такое время человек твоих склонностей есть не что иное, как чужак, – сказал Викентий Маркович Гречанский, надел шляпу, аусвайс поместил в темноту сумки, сумку – на расшатанное плечо и вышел из комнаты маленького писаря.
Золотой след зари все яснее виднелся в небольшом окне.
Комнату наполнил опьяняющий аромат чая из лекарственных трав со склоном Семеника, тщательно отобранных и искусно смешанных на кухне знаменитой травницы Анджелии Дарчувич.
Заслышался отдаленный гром.
Агурцане взял черный зонтик и вышел из дома. Во дворе начинался сад, полный гигнтских кедров, диких роз, кипарисы клонили ветви с приятельским видом, а чем дальше, тем чаще являлись и серебристые ели, и огромные пальмы с разноцветными плодами…
Пробираясь сквозь этот сад, странно счастливый, Лон-Йера дошел до поляны, которая отличалась от всех других, виденных им прежде.
Он видел перед собой большое округлое пространство без травы, с песчаной почвой. Песок покрыт волнами – как будто кто-то нарисовал на нем волнистый узор или как будто слегка взволнованное море начертило такой узор в той части косы, что лежит на границе воды и суши.
– Все зависит от тебя, ибо нет никого, кто мог бы остановить тебя в настоянии быть добрым человеком. Но тебе следует найти силы больше не жить, если не имеешь сил быть таким, – сказал Лон-Йера, стоя на границе круга.
С ветром доносился запах гари.
Полотно неба распорола молния.
Мир дышал в своем ритме.
– Пора сменить историю, – произнес маленький писарь.
Агурцане Лон-Йера вступил на песок.
В год под номером перевернутого числа дьявола в веке с двумя ХХ, на исходе воскресенья стервятники взъярились на балконе дворца президента, расклевав проволочную сетку, распростертую по окнам, и крыльями возмутили время, застоявшееся среди стен…
– Все вы поэты, а я – на стороне смерти, – кричал президент, мчась по коридорам дворца.
Лон-Йера опустил книгу на колени.
Мартовская ночь была тепла, словно летняя.
Акции протеста на площадях столицы длились целыми днями.
Запах горелых автомобильных шин и музыка сопротивления достигали до дворца, словно роковые вести.
Революция всегда направлена на разрушение храма и подвергает сомнению всемогущество богов.
Когда разгорится огонь, когда взорвется ярость бедных, когда гнев обманутых вытечет, подобно гною из запущенной раны, все замолчат, исчезнут, укроются на дне, посыплют себя пеплом, испарятся словно капли росы с листьев травы. Когда разразится пожар, тогда многие, что лестью добыли себе положение у власти, те, что были призваны шумной и непоколебимой поддержкой, верой обязали себя оберегать своих господ и богов, восхваляя их мощь, напоминая об их доброте и указывая на господскую храбрость в опасных положениях, – тогда они станут искать густую тень оправдания и убежище принуждения. Спрячутся под порог. Забьются в мышиные норы собственного страха.
– Никого нет, – говорил президент, добавляя к своим словам самые хлесткие ругательства. Он входил и выходил из помещений дворца, охваченный безумием. – Все ушли. Дерьмо, а не люди. Где они, где они теперь, сладкоречивые льстецы, что с восторгом одобряли каждое мое решение. Где это несчастные пьяницы, которых мы не могли выгнать из дворца, расчетливые подлизы, легкомысленные пройдохи, амбициозные параноики, продувные обманщики с сумками, полными лживых проектов, те, что вечно мутят воду, партийные негодяи, фамильярные мерзавцы, заплесневевшие советники, столетние тугодумы… Пропали трусливые сволочи, как будто могут скрыться, как будто могут умереть дважды.
Президент увидел Лон-Йеру.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он.
Лон-Йера не ответил. В тот миг он размышлял, в самом ли деле добродетельной Летисии Насерно, как он уже много лет называл жену президента, в то время как она торговала историями, удавалось командовать элитным подразделением армии, который совершил в стране множество злодеяний.
Президент выругался и вновь стремительно ушел по длинному коридору дворца.
Заданием придворного поэта всегда было возвеличивать дела своего господина. Этим и занимался Агурцане Лон-Йера, который в те годы скрывался во дворце под именем Златко Павлович.
Его могли звать, скажем, Желько Йованович, Владимир Илич или Мирослав Радонич, у него могло быть многозначное имя Александр Югович, но имена в тот непростой момент поистине были неважны. Они ничего не стоили, словно бумажные деньги, на которых с каждым днем печатали все больше нулей.