продолжал: – Я знаю, что все это тебе давно хорошо знакомо. Кроме того, приятель, я знаю, что ты человек опытный и мудрый и понимаешь, что его грехи, как и грех твоего деда и твоей семьи, невозможно обойти – теперь и никогда, – как теперь ты, в этом узком проеме, пытаешься обойти меня, – сказал Трисмегистос.
– Вас подослали, – посмотрел на него Тиганич.
Перед ним стоял высокий, одетый в черную кожу человек со зловещим взглядом.
Страшный посланник. Экзекутор.
Тиганич помнил эту встречу, словно она была вчера – в его памяти жило каждое произнесенное тогда слово.
– Ошибаешься: я лишь вестник, Евангелос Трисмегитос, и моя задача – передавать сообщения, одно из которых в твоем случае гласит: почтенная госпожа сделала свой первый ход. Это означает, что у вас имеется еще достаточно времени, чтобы завершить начатые дела и подготовиться к замечательному путешествию. Правду сказать, я не знаю, почему мне пришлось проделать такой длинный и непростой путь всего лишь из-за греха семьи мошенника, последним отпрыском которого являетесь вы, – очевидно, кто-то остался у вас в долгу в результате вашего предыдущего дела, – заключил Трисмегистос.
Тиганича это не удивило. Когда чувства вправлены в суставы покоя, а дни и годы гниют, упакованные в непромокаемую бумагу одиночества, ожидаемо, что человек начинает понимать, что не существует внезапных перемен, неожиданных событий, удивительных сюрпризов, необъяснимых чудес, ибо все, что происходит с ним, ночью ли, днем, летом или осенью, наяву и во сне, для него приемлемо и обычно. И любовь, и богатство, и болезнь, и смерть. Все.
И жизнь, конечно, – суровая, бренная, утомительная жизнь.
Тиганич так же, как его прадед, как и все его предки, верил в скоротечность как неизбежность. Если бы у них был герб, на нем был бы изображен одуванчик. Красивый цветок. Но слабый. Ранимый дыханием ветерка.
Поэтому род Тиганича мало значения придавал себе и еще меньше – другим.
Встреча с посланником тоже не удивила его.
Может быть, Тиганича слегка смущало и в какой-то мере разочаровывало то, что это сообщение странствовало так долго, годами, поколениями – и что почтенная госпожа послала этого черного человека – влаха, грека или серба – со странной фамилией, чтобы тот принес ему долгожданную, даже желанную весть. А ведь это могло случиться без расходов, помпы и особых явлений, например: от сердечного приступа в привычном публичном доме Софи Шнайдер, или от укуса шершня в винограднике, или от внезапной эпидемии лихорадки. Но так не случилось. Нет. И теперь неважно, что сброшена та поклажа неизвестности, что сброшена последняя вуаль, под которой нет тайны. Впрочем, есть столько более важных вещей в этом мире, чем сообщение о смерти винодела с дунайского берега и приезда роскошного черного экипажа в небольшое поместье на солнечной стороне Карпат, оберегаемое левой стороной реки, через которую в давние годы Аполлодор из Дамаска спроектировал мост с двадцатью арками.
Тиганич посмотрел в сторону реки.
«Такого безопасного и красивого перехода через могучую реку теперь уже нет», – подумал Тиганич, пытаясь разгадать, каким путем всадник спустился к городку Дробета. – «Точно не с востока: его одежды пахнут снегами северных лесов, а грязь на сапогах желтого цвета и трудно стирается, подобно грязи с берегов Каспийского моря», – размышлял винодел о пришельце. «Он старше, чем кажется, и знает прошлое как свои пять пальцев, а время перед ним не показывает себя», – заключил про себя Тиганич.
Тиганичу всегда казалось, что прошлое лучше, чем отведенные ему дни – он верил, что нет истины, помимо вымышленной.
Вечер сокрыл их лица. Только глаза светлели в темноте. Словно у зверей.
– Выпьем по бокалу вина? Поблизости, господин, есть одно приличное и спокойное заведение, которое уже много лет я снабжаю вином, так что вы можете увериться, каков на вкус мой совиньон, хотя я рекомендую неповторимый cabernet franc, с ноткой дикой лозы nohe и несколькими тайными составляющими, – предложил Тиганич.
– С радостью, господин…
– Диганити, Тиганити, Тиганич или как вам угодно – может быть, как здешнему люду проще: Тиган. Алессандру Негру Тиган, – ответил винодел.
– Понимаю эту игру имен – и я бы в другом месте, в других обстоятельствах, может быть, отозвался бы на имя Викентий Маркович Гречанский, и это было бы мне куда приятнее, чем тащить за собой этот греко-влашский груз имени и фамилии. Но теперь по городам и странам на Дунае проще и легче путешествовать без сербских зацепок в именах, – сказал Евангелос Трисмегистос.
Тиганич не ответил ничего, лишь пожал плечами и зашагал по улице.
Пройдя мимо закрытой рыбной лавки и нескольких домов, в которых уже горели ночники, они дошли до двухэтажного дома, выпуклые окна и украшенные коваными оградами балконы которого смотрели на площадь перед причалом.
Поднявшись на несколько ступенек, облицованных жолнайской плиткой, они вошли в теплое, ярко освещенное помещение.
Дунайская стража.
Несколько бородатых, склонившихся над стаканами лодочников в непромокаемых плащах обернулись в тот миг, когда скрип петель на массивных деревянных дверях огласил вход двоих посетителей. Но это было лишь на миг, так как здесь, словно в любом порту, пришлых людей много и внимание привлекает лишь, если в корчму, затхлый кабак, холодный зал ожидания на станции на краю света, в элегантный вестибюль гостиницы или ресторан войдет хмурый полицейский, шумный офицер в сопровождении солдат, или если в отгороженное предрассудками мужское пространство вступит дама. В тот вечер в Дунайской страже все были отягощены собственными рассказами, неразрешимыми проблемами и хмелем.
Лишь только Панайот Греч, многолетний владелец кабака, до недавних пор житель Карашова, покатоличенный серб (его отец звался Стефан Греческий), знал, кто эти двое только что вошедших посетителей.
– Панта, брат, дай одну некрещеную склянку caberne frank из моего погреба, – сказал Тиганич, когда они проходили мимо стойки, направившись к свободному столу.
– Сейчас, Негру, – ответил кабатчик.
– Итак, почему вы еще важны кому-то, господин Тиган? – спросил Никос Евангелос Трисмегистос.
– Разве вы, господин, как вы сказали, не передаете только сообщения? Да и узнай вы это важное или потаенное обстоятельство, получи вы ответ на ваш вопрос, какой был бы прок для вас? Вы принимаете решения просто, без проявления чувств и стремления к справедливости, словно морейский паша, который приказал крестьянам на Пелопоннесе принести из дома чудотворную икону и бросить в пламя и обещал им, что святое изображение, которое пощадит огонь, примет и будет всегда почитать. Ничто для вас, господин, не важно из того, что я думаю или знаю, а вам известно, что огонь пожирает все, не распознавая ни красоты, ни святыни.
– Истина, Негру. Мы выпьем вина и пойдем каждый своей дорогой. Эти два золотых в кожаном мешке я оставляю вам. Пожалуй, за услуги Харона, – ответил Трисмегистос, достал черный кожаный мешочек и положил его перед Александром Тиганичем, как раз в тот момент, когда Панайот Греч опустил на деревянную доску стола бутылку с вином и два стакана.
– Заплатите в другой раз, сегодня за наш счет, господа, – сказал кабатчик и быстро удалился от их стола.
– Вы напугали человека, – рассмеялся Тиганич.
– Меня не знает грешная душа или только угадывает, кто я, откуда и по какому делу прихожу. Та мука собственной точки зрения и собственного заблуждения сооружает роскошное обиталище тягот, ибо если бы он знал, кто я, как знаете вы, ему было бы, как вам сейчас за стаканом этого восхитительного вина, возможно, намного легче. Человек очень хорошо знает, насколько тяжела его ноша и когда треснет хребет. Сам себе человек – самый честный судья.
– Я не знаю, печален свет или зол, меня это не занимает, ибо чужое страдание мне скучно и оставляет меня равнодушным. Знаете, кто это сказал? – спросил Александр Тиганич.
– Я слышал эти слова от одного португальца, который любил океан и часто сидел на песчаном пляже у Эшторила, погрузив ноги в песок. Он был писателем. Поэтом – и добавлял к этой мысли: если они не плачут и не вопят, что раздражает меня и мешает мне, я и плечами не пожму – так глубоко и тяжко мое презрение к ним – и к их страданию. Неприятный человек, можно было бы сказать после этого, однако нет, то была искренняя и неиспорченная душа, – ответил Трисмегистос.
– Это сказал мой предок, Георгий Диганити, – сказал Тиганич.
– Так странно, приятель, что тождественная мудрость может найтись в уме продувного мошенника и отыскаться в бумагах философа и литератора. Хотя, может быть, это вовсе не чудо. Преступность должна быть под рукой науки, на шаг впереди закона, ибо ее сохранение зависит от творческого ума, фантазии, знания математики и готовности измыслить преступное новшество. Она гонит вперед…
– Она – зло этого мира. Преступность, может быть, дорогой мой приятель, направляет вперед, но направление это ложно. Разве не лучше было бы, если бы его вообще не было, если бы ни у кого не было потребности выдумывать способ, как противопоставить себя неподобающему поведению, – разве не были бы люди тогда сосредоточены на здоровье, искусстве, долголетии, красоте… Сколько золота потрачено на опустошенные земли. Драгоценных камней на разрушенные города. Денег на кровь. Разве победитель заслуживает вечности? – промолвил Тиганич.
Никос Евангелос Трисмегистос посмотрел на него. Опытный вестник встречал немного таких смиренных и мудрых людей в неприятные минуты. Честных перед собой. Настоящих перед историей. Пытливых в определении заблуждений. И добра, и зла. Евангелос Трисмегистос, впрочем, обычно разговаривал с заносчивыми правителями и нетерпеливыми мятежниками. Кровожадными. Трусливыми. Убогими в шелках.
«Может быть, потому этот человек заслужил внимание вышних сил», – подумал Трисмегистос.
И прежде чем он успел что-то сказать, его собеседник продолжил: