– Мой предок Георгий Тиган обманул Дьердя Дожу. Предал вождя крестьянского восстания и вместе с его соратником Радославом Челником перешел на сторону князя Ивана Заполи. В битве под Тимишоарой он сыграл ключевую роль, показав Петру Петровичу и его коннице, где ударить, в каком месте войско повстанцев слабее всего.
Георгий Диганити из интереса и из-за дурной репутации сменил имя и веру, а был он, господин, тоже мошенник, сладкоречивый обманщик и женский угодник. Много наивных душ за царские дукаты привел он в грязные равнины земли меж реками. Три года он непрестанно путешествовал. Отправлялся из Страсбурга или Вердена, мрачных городов в Эльзасе и Лотарингии, через Мюнхен и Эмону, следовал дальше по зеленым полям вдоль реки Дравы, а дальше по грязи междумурских лесов и бескрайним лугам славонским, переправлялся через Дунай и часто вышедшую из берегов Тису и приезжал в Банат. Он водил караваны, платил пришельцам золотом, раздавал участки, деревянные дома и неустроенные хутора, потом уезжал в Вену, в теплые, опрятные царские канцелярии, в которых переселение народов было выдумано и устроено как важный государственный план. В царствующей Вене ему из государственной казны платили деньги за службу монархии, а он, довольный и богатый, из этого дивного города отправлялся в поисках новых наивных жертв zuckerwasser рассказов о новой жизни в благородной земле паннонской.
Однажды Тиганити убедил жену кузнеца из Остхауса пуститься с мужем в далекий и неизвестный путь.
У Штефана и Эммануелы Гойгнер не было детей, они едва сводили концы с концами, работая в небольшой кузне, под натиском долгов и конкуренции в городе и окрестных местах. Обещание, что, когда они прибудут в «прекрасный и благородный Банат, где есть имение, чей край неохватен взгляду», Тиганити возьмет Эммануелу в жены, было достаточной гарантией для наивной женщины. Кузнецу Тиганити сразу дал двадцать дукатов и царскую грамоту, которая подтверждала владение кузницей в имении у Валканя. В ту же ночь Эммануела вошла в мастерскую, пока Штефан спал в комнате на втором этаже. Кузнец был доволен предложением Диганити и изнурен изготовлением подков, которые в те дни в Эльзасе расходились как хлеб и соль. Ночь была холодна, но непогашенный огонь еще оставлял приятное тепло в мастерской.
Февраль в Альпах – не приятный месяц. Тиганити лежал на распростертой медвежьей шкуре (он много раз рассказывал, что опасная зверина напала на него на горе Медведнице у города Аграма и что он перехитрил разбесившуюся самку так, что отсек у себя мочку уха и положил между двумя скалами, где и застряла голодная неуклюжая медведица, привлеченная кровью. Он убил медведицу ножом, длинным и тонким, который хранил в кожаном футляре с металлическими вставками по краям. Ледяную ночь на горе он провел в утробе мертвого животного, а наутро стер кровь снегом. Потом он снял с медведя шкуру, которая с тех пор защищала его в пути от холода, а звериные когти – от всякого другого зла). Не знаю, рассказал ли он эту историю и жене несчастного кузнеца, но когда она пришла к Георгию, тот был уже полностью наг и готов.
Эммануела, не колеблясь, подняла длинную ночную сорочку из грубого полотна и отважно села на престол. Груди, крупные и белые, которые выбились из широкого выреза, Георгий Диганити сразу начал целовать и покусывать. Мороз за стенами ломал деревья. Луна стояла желтая, словно дукат. Жена кузнеца тихо стонала, покачиваясь, легко, терпеливо, словно плыла по волнам теплого моря. Диганити, как рассказывали, был одарен природой как мужчина и искусен как любовник, готовый отложить собственный миг наслаждения и продлить удовольствие женщины. Эммануела Гойгнер проходила с ним сквозь огненные обручи, ледяной дождь и водопады страсти. Она умирала и снова оживала с каждым его движением. Эта игра продолжалась всю ночь, и было в самом деле неожиданностью, когда Эммануела – внезапно, словно пробужденная песнью петухов в миг, в который Диганити с тяжелым вздохом падающего от усталости зверя оставлял свое семя в ее глубине – поднялась с его тела, быстро и легко, словно ничего не произошло в ту февральскую ночь, холодную настолько, что вместе ночевали пес и кот. Когда несколько месяцев спустя они прибыли в Банат, Диганити сообщил, что срочно вынужден ехать по делам в Вену. Эммануелу, уже давно беременную, он оставил с мужем, который ничего не знал об их связи и планах. Вернувшись в конце зимы в равнинную землю меж реками, в доме близ Валканя он не нашел ни кузнеца Штефана, ни его жены Эммануелы, – рассказывал Тиганич.
– Их тела обнаружили в густых зарослях камыша у реки Златицы. В документах городской полиции значится, что из-за разложения не представилось возможным утвердить причину смерти. И так осталось навсегда невыясненным, убил ли Диганити кузнеца Штефана Гойгнера и его жену Эммануелу или кто-то, подосланный им, или, поняв, что их обманули, и представляя себе скорый крах, они сами свели счеты с жизнью… Остались две могилы на местном кладбище и ребенок. Голодный ребенок, которого Диганити нашел в ветхой конюшне на почтовой станции в местечке Валкань, чья метрика была на имя Георгия Тиганича, – подхватил рассказ Трисмегистос.
– Да, господин, это был мой прадед. Маленький незаконорожденный впоследствии сделался солдатом. Суровым воякой без сердца и без размышлений. Он служил под началом Петра Чарноевича. В ходе революции 1848 года Эммануел Тиганич гарцевал на коне перед Великой Кикиндой, предводительствуя в нападении на своих земляков, окопавшихся в мелких рвах у Мокрина. После победы венгерской армии в этом столкновении Тиганич принялся запугивать население, прибегая к жестокостям для острастки. Жители Великой Кикинды ненавидели Тиганича больше, чем Петра Чарноевича, о котором давно говорили, что он предал своего славного предка. Эммануел Тиганич был так ненавистен народу потому, что решения полевого суда, вынесенные по кратком рассмотрении дела, претворял в жизнь мгновенно и безоговорочно. Он не проявлял милосердия ни к мужчинам, ни к женщинам. После экзекуций и наказаний палками он сидел в кабаках, пил и веселился, – говорил его потомок.
– Его сын родился в Вене.
– Это был мой дед, – подтвердил Тиганич.
– Но горячая кровь не дала ему успокоиться в этом городе, так? – спросил Трисмегистос, словно полицейский следователь.
– В одну ночь, полную ледяного дождя, он пропал. Стоял январь. То была такая же январская ночь, как та, в какую он был рожден, под нечленораздельные крики Юлианы Фернетти, моей прабабушки из Сотомонте, – сказал Тиганич.
– Так он попал в Монфальконе? – спросил Трисмегистос.
– Да. От награбленного у невинных путников по темным альпийским лесам в Триесте он выстроил дом недалеко от Palazzo del Governo, из герцеговинского камня и дубового дерева из города Делнице. Большой дом, с балконами, обращенными к морю. Его имя было Амадео, а фамилию он произносил на итальянский манер: Тиганити. Он владел небольшой флотилией, кабаком и торговлей на Ponte Roso, а на самом деле предводительствовал в разбойничьей шайке, которая промышляла на южных склонах Трновского плато и по Идрии. Когда неосторожных бандитов окружили у Лозицы австрийские солдаты, те, нечистые и неверные, выдали своего главаря уже после первых угроз и пощечин. Амадео Тиганити не испугался, поскольку знал, что денег у него довольно и что мешком золота можно легко искупить и тягчайший грех. Эту неприятность он решил деньгами. В суде он не появлялся, а газеты обошли этот случай, словно прошлогодний снег. Вскоре после этого случая Амадео Тиганити умер от тоски по потерянным деньгам, но еще прежде от неуспеха авторитетом, подкупом, настояниями снять запрет, по которому ему возбранялось покидать город иначе, кроме как с письменного разрешения графа Помпео Бриджидо, управляющего Свободного портового города Триест. Он молчал несколько месяцев, претерпевал этот стыд и раздумывал, что ему делать, а потом, скрытый под плащом, в ночном мраке, полном дождя, прокрался из дома к порту и на своем бриге La luce вышел в Триестский залив. Он повесился на корабельной мачте и висел так два дня, словно старый стяг. Граф Бриджидо приказал снять его с виселицы только после того, как наглые чайки стали разносить по всему городу части тела Амедео. Глаза, печень, кишки… – увлеченно рассказывал, очевидно желая наконец разделить эту историю с собеседником, Александр Тиганич.
– И что было потом? – спросил вестник.
– После него осталось достаточно имущества и двое детей: мой отец – человек без образования, но с врожденным умом, и Кристина, красивая девушка с телесным изъяном. За Кристиной дали большое приданое, и она вышла замуж в Мюнхене. А мой отец Флорентино Тигатини продолжал жить в Триесте, как пустой мешок, полный высокомерия. Он стал ненавидимым городским ростовщиком, наживающимся на военных действиях. Человеком, чей лучший друг – тайный счет в швейцарском банке. Флорентино без необходимости не покидал дома и не выходил на улицу. Его охраняли двое парней родом из Черногории. Он не платил им жалованья, а за услуги позволял их семьям вести торговлю в Триесте.
– Убит неподалеку от церкви святого Спиридона? – спросил Трисмегистос.
– Именно тем утром он подумал о том, что мог бы хоть на день стать честным и щедрым человеком. День святого Василия был славой тех, кто, плывя сквозь вечность, носил фамилию Тиганич и определял себя как православные. Вспоминая о прадеде, который двинулся в путь из древнего Тергеста, и мой отец подумал, что под заступничеством святого Василия мог бы хоть немного облегчить душу. Ему не суждено было передать конверт, который он подготовил для священников церкви святого Спиридона. Его убили в ста шагах от храма на Ponte Roso.
– Дом остался пустым?
– В том доме я родился.
– Он был завещан Сербской православной церкви в Триесте. По твоей воле? – спросил Трисмегистос.
– Не знаю, приятель. Я так никогда и не прочел отцовского завещания. Не знаю, писал ли он его вообще. Я уехал из Триеста, когда узнал о существовании этого виноградника и каменного дома, окна которого смотрят на Дунай. Живу здесь, пытаясь не думать о прошлом, – пояснил Тигани