– Вот, приятель, может, когда-нибудь пригодится, – сказал ему тогда Агурцане Лон-Йера.
Тот, кто войдет в магический прямоугольник, выйдет из него неведомо где, в неведомом расположении духа, неведомого возраста или пола, но это лишь подтвержление того, что история жизни не начинается там, где мы думаем, и ее содержание часто не исполнено тем, что близко и связано с определенным человеком, но все обусловлено ответными делами и мнениями других людей, многочисленными событиями, на которые мы не можем повлиять, судьбоносными решениями, вследствие ошибочного выбора и задействованных благоприятных возможностей.
Александр Тиганич открыл глаза и в узком окне увидел, как черное веко облака покрывает красный зрачок только что рожденного солнца – словно намозоленная рука солдата, закрывающая глаза погибшего товарища.
Это был не сон, а начало небывалого путешествия.
Тиганич закрыл глаза и тихо, едва слышно проговорил:
– Я всегда хотел, чтобы последней фразой, которую я услышу, было:
«То, что пробудит тебя от сна, – будет твоя смерть…»
CONTICINIUM(тишина)
Из какого я рода?
Есть люди из прошлого, которые живут и сегодня.
Кто присмотрится внимательно, может заметить их уже где-то в будущем
Вот из какого я рода.
Ничто из того, что делает со мной преходящее, не приживается: ни поцелуи, ни шрамы, ни старение
Движение от меня до меня – не мастерство разноцветья,
Хотя мне все тканье известно, словно ковру.
Где-то здесь, подле глаз, подле губ, моя улыбка читает петли и приближает нескладность красок.
Прижимаю язык к небу. Тут – весь вкус пространства.
Скользит по мне тишина.
Conticinium
Тишина. Совершенная.
Этот совершенный, редко достижимый для человека миг в распорядке ступеней ночи вдруг нарушил бег серой мыши по узкому коридору дома.
Викентий Маркович Гречанский открыл глаза.
Посмотрел в открытое окно. Почти рассвело.
Женщина, чье имя исчезло с первым трепетом сна, крепко спала, лежа на боку. Ее крупные груди и растрепанный куст межножья красовались перед ним, словно нагота девушек-натурщиц, которых он видел в художественных ателье Флоренции и Парижа.
Что произошло минувшей ночью? Откуда взялась эта женщина здесь, в его кровати, и где он, старый скиталец, вообще заночевал? Что за город, что за страна?
Вопросы хмельного утра. Без ответов.
Снаружи доносился запах влажной травы и шум забытого моря.
Еще с детства он научился по запахам – соли, горных цветов, рыбы, пшеницы, спелых фруктов, запекшейся крови, серы, бензина, ячменя – определять место, в котором находится, а по звуку умел довольно точно понимать пору дня, поскольку знал, как звучит колокол с церковной башни утром, а как – в полдень, узнавал, как скрывается ветер в кронах и как ходит по крыльцу, любил музыку травы и давно запомнил, который час бывает, когда поет хохлатый жаворонок, а в какой час дня слышится совиный крик.
В Спасской мансарде все было ровным счетом наоборот: из-за неопределенности, растерянности в смеси запахов, которые ни о чем не говорили, в звуках мутных и едва слышных, трудных для сложения и подсчета часа, в сонных видениях и внезапных неприятных пробуждениях.
И, в самом деле, откуда взялась рядом с ним эта женщина?
Женщина, с которой он не знаком, которой он не знает, не любит.
Он любил Беатрису. Белую богиню. Даму смерти и вдохновения.
Она ждала его. Терпеливо и верно. Она верила, что одиночество лечит от себялюбия.
Любила ли его Беатрис?
Любовь всегда носит перевязь сомнения, ибо лишь только женщина начнет полагать, что все отдала мужчине, она боится, что он хотел всего лишь внести в свой список на одну больше. Викентий Гречанский знал, что Беатриса чтила его годы и военные отличия и никогда, никогда не упрекала его в бесконечно долгом отсутствии, когда он, словно вор, выкрадывался из теплой спальни и недвусмысленно бежал от нее, и никогда – хотя могла – не смеялась над последующими глупыми извинениями, лестью о недополученной нежности, неловкими ухаживаниями и являющейся по временам неприятной любезности…
Но любила ли она его в самом деле?
Он не мог этого знать, так как влюбленному мужчине постоянно требуются доказательства любви.
А он хотел вечно завоевывать эту крепость, выстроенную на твердой вере и принципах – но это было невозможно. Древняя это игра. Словно шахматы, словно война. Он и был солдатом, суровым воином, вечным шевалье – но не насильником в поединке с женщинами.
Потому он верил, что ему не удалось завоевать Беатрису – он стал ее навязанным выбором за недостатком лучших кандидатов, более утонченных, любезных, более остроумных мужчин в этом глухом краю вселенной.
И это его мучило.
«Она хочет быть со мной, но не чувствует никакой привлекательности», – так размышлял Викентий Маркович Гречанский. Это повергало его в растерянность, так как было слишком сложно для его простого солдатского понимания жизни, строившегося на кодексе приказаний и исполнений.
А потом он отступился. Нет, Викентий не отступился от любви, это невозможно, ибо любовь есть печать, которая отмечает мужчину или женщину насовсем. Шрам. Судорога в животе, когда на улице почудится знакомый силуэт или ритм шагов, слеза на глазах, когда кто-то произнесет знакомое имя. Этим добровольным отступлением лишь было внезапно и определенно угашено желание Викентия завоевывать, придумывать способы ухаживания, желание с неловкостью предлагать то, что он не мог исполнить, желание игры, лжи, навязывания себя.
Вечная любовь существует только тогда, когда она тронута тщеславием. Она делала это настойчиво, разрушая его до основания. Подвергата тщеславию. Нет страсти без борьбы. Такая любовь завершается только в своей конечной противоположности – в смерти.
Утро, окрашенное такими мыслями, не предвещает доброго лица дня.
Гречанский вновь оглядел тело женщины, распростертой в кровати. Белая гладкая кожа, длинные ноги, большие крепкие груди. У ее ног мог бы быть весь мир, а она заночевала в грязной каморке искателя приключений. Нет выхода из лабиринта похоти.
– Тебе пора, – сказал Викентий Гречанский, пробуждая незнакомку, которая, изнуренная грубыми ласками и крепким питьем, лежала в его кровати. – Прошу тебя, поспеши. Уже почти рассвело. Выйди в коридор и спустись по льняному канату, что свисает вдоль башни, чтобы тебя не увидел Денис – он обычно неласков к незваным гостям, – добавил Гречанский.
Женщина медленно, с трудом поднялась из кровати. Ее волосы были растрепаны. Тело в синяках. Она искала свое платье из грубого полотна и старые башмаки.
Викентий Гречанский, не дождаясь, пока женщина уйдет, по деревянным ступенькам спустился в студио.
Денис Александрович Литвинов сидел за огромным столом и пил чай из шиповника. В ту ночь он не сомкнул глаз.
– Я искал уединения, но мне не удалось скрыться. Так-то оно, голубь мой, не получилось, ибо легко найти уединение, но трудно сохранить в тайне путь в его покои, – тихо проговорил Денис Александрович Литвинов.
Викентий Маркович Гречанский пожал плечами и направился к креслу цвета старого золота.
Его шаги раскатились по мощенному кирпичом полу, словно бисер, словно бусины порванного ожерелья. Зазвенели, будто выпущенные из рук медные монеты.
Викентий все чаще приезжал в Спасскую мансарду изнуренный бродяжничеством, с душой, втиснутой в обилие пустоты, с разбитыми пополам чувствами, жаждая запаха акации и укрепляющего сна. Он ходил по запущенному вишневому саду и едва проходимым зарослям боярышника, по пшеничным полям и заболоченным лугам, полным небольших, поросших травой озерец, останавливался под кроном граба, где тишина глубока, словно полночь, а затем продолжал свой путь до Чертовой трубки, грязевого оазиса недалеко от Денисова дома, где горячая вода, пахнущая магмой, с силой вырывалась на поверхность и пропадала в мелком песке пустыни, образуя целебную грязь, что помогала против ревматизма и болезней дыхательных путей. Ему доставляло удовольствие ночью раздеться и, скованному лечебным пелоидом, смотреть на звезды, которые казались ему такими низкими, что впору было их достать рукой.
И перед наступлением утра, укрепленный и веселый, Викентий возвращался в Спасскую мансарду, омытый ночной росой.
Ему нравилась приготовленная Денисом яичница со швабским сыром, шнитт-луком и толченым высушенным острым перцем, крапивный суп, домашние макароны в грибном соусе, небольшие колбаски из мяса вепря с острой паприкой и зеленым перцем. Хлеб из кукурузной муки, масло и варенье из диких груш и черной ежевики. Он просыпался отдохнувшим, наслаждаясь туманным утром, а вечера проводил в библиотеке, полной занятных книг наподобие Камасутры, Науки любви или наставлений Шейха Нефзауи Благоуханный сад.
Иногда Викентий приготавливал для них двоих напиток из artehisia absinthium’a и, словно любопытный мальчик, слушал рассказы Дениса о последних событиях в мире. Об оружии массового уничтожения, основанном на ядерной энергии, о скором перемещении от места к месту, где люди смогут выбирать капсулы, которые со скоростью света проносятся по гладким трубам, вкопанным в землю, или огромные небесные ладьи, медленные и роскошные, в которых подают икру и игристое вино. Космос станет досягаемым, как соседний дом, а путешествие в глубину моря – доступной забавой. Денис рассказывал о больших, грандиозных фабриках и машинах, которые в них будут заменять людей. Викентий Маркович Гречанский не верил Денису, так как был человеком прошлого и каждое новшество, которое на бесцельном пути сквозь время задевало его плечо, заставало его врасплох, словно лихой разбойник или женская хитрость.