– Человек на своем веку мог быть всем: инженером, воином, литератором, правителем, помещиком, кузнецом, земледельцем, поэтом, каменотесом, моряком – чем угодно, а я с детства хотел быть отшельником, хотел предаваться одиночеству в отдаленном месте, куда только друзья знают дорогу, – продолжал говорить Денис Александрович Литвинов, словно повторяя самому себе положения, что направляют его жизнь.
Он был стариком, с лицом покрытым морщинами, и носил рубашку оливкового цвета.
Викентию Марковичу Гречанскому никогда не удалось узнать, как Денис Александрович Литвинов обрелся в этом пустынном месте на краю Паннонии, какая мука заставила его покинуть объятия матушки России и уехать из Киева или Керчи, из Москвы или Ярославля. Однако равнинную землю меж реками он воспринимал как пространство, в котором находился испокон веков.
Денис Литвинов жил в доме с мансардой и башней, окруженной соленой, дурной, неплодной землей. Необычное здание он спроектировал сам и редко покидал его. В нижнем этаже была просторная мастерская – со стенами из еловых досок, которые могли по желобам смещаться в сторону и на веревках подниматься вверх, – полная необычайных инструментов и разнообразных устройств, а над ней располагалась комната, студио с библиотекой, несколькими разрозненными креслами и огромным столом посередине, по которому было разбросано множество книг, карт, чертежей, карандашей, линеек и циркулей…
Над студио поднималась высокая башня с несколькими уровнями, а в ней располагалась комната удовольствия, со стенами, расписанными любовными мотивами из Помпеи и Китая. На потолке висело несколько зеркал, а в середине – огромная кровать, минуты страсти на которой напоминали плавание на ладье, что покачивается посредине далекого моря. На последнем этаже башни стоял телескоп для наблюдения за звездами.
Уединение Дениса было неразрывно связано с его буйной фантазией, которая порождала различные истории и гнала его в нескончаемый путь по комнатам, лишала сна, заставляла скудно одеваться, мало есть, убеждая его, что пред ним осталось мало времени и что каждое из этих важных для обычных людей дел – пустая его трата…
Денис Литвинов конструировал странные, невероятные устройства.
Летательный аппарат он хотел сделать на основании чертежа, тайком привезенного из Италии ловким Викентием Марковичем Гречанским, который по Спасской мансарде, Бибичевым грязевым ванным, Сент-Дьердь и по всему Денисову заповеднику ходил с документами, на страницах которых значилось: Александр Денисович Литвинов.
Из-за этого паспорта все думали, что Александр – это сын Дениса Литвинова, но старик, который долго жил в своей необычной мансарде, никогда этого не подтверждал и никогда ничего не говорил о своем потомстве.
Однако ему никто не верил, ибо годы его молодости были обозначены бесконечной чередой женщин сквозь комнаты и четвероугольную башню, возведенную в честь Нимрода. Впрочем, и водную кровать в башне Денис Александрович Литвинов выдумал именно в те годы – для тех бурных звездных ночей.
Судьбу человека определяют его столкновения, так что для него имеет роковое значение, как его ловкость, человечность и доброта влияют на разрешение конфликта.
– Мне жаль, что я нарушаю твой покой, батюшка мой… – сказал Викентий Маркович Гречанский.
– Тебе не жаль, – грубо ответил Литвинов, не отрывая взгляда от бумаг, которые он просматривал. – Сколько я тебя знаю, ты себялюбив и верен только сам себе. Жертвуешь людьми ради идеи. Ты бы дал все, что есть ценного в мире, за толику личного удовольствия – потому ты и избрал теплый кафтан слуги и шлем бессмертия. Ты сам свой потомок и предок. Но поверь мне, я одного не могу понять, Александр: ты так силен, а лжешь. Значит, голубчик мой, это не потребность, это не выбор, не неизбежность в выбранных обстоятельствах – это грязное удовольствие демонического человека. В твоем мире обмана есть место только для тебя, дурная твоя душа… – проговорил Денис Александрович Литвинов.
Мимо них бесшумно проскользнула змея-белоушка. Агафья, старая домохранительница, хитрости которой боялись неученые люди и мыши. Они хорошо знали черно-бурую змейку: та была тут долгое время, за много лет до того, как Денис выстроил это здание с башней, пронзающей облака…
– Борьба, батюшка, борьба – это моя жизнь, а все, что в промежутках: обед у ручья, ночь любви с незнакомкой в шатре или теплой конюшне, бокал вина на приеме в дворцовом парке, фейерверк в порту, улыбка девочки, которая думает, что могла бы быть любимой женщиной, в кофейне, песня музыкантов в узкой венецианской улице – все это моменты, что заполняют время до следующего зова трубы, – тихо сказал Гречанский. – Ты, Денис, не понимаешь мира, не понимаешь людей, потому что ты ученый facies nigra[18], укутанный в свою гениальную бесконечность.
Денис Александрович Литвинов молчал – ему льстило такое определение philologus’a, хотя он и знал, что единственно Михаил Идворский, необычный интеллигентный паренек, что жил по соседству, для которого комплексная математика и новейшая физика были подобны детской игре, может носить нимб ученого.
– Знание, господин, – это золотая лестница, что ведет в небеса, – сказал однажды Литвинову юноша, когда они познакомились в его доме в селе Идвор. Дениса приняли у себя отец парня, земледелец Константин, и мать Олимпиада. В тот день они долго сидели под огромным старым деревом, крона которого создавала приятную тень, защищая от солнца, а ночью закрывала от звезд. Возвращаясь из Идвора в ту ясную майскую ночь, пешком через поля, Денис Александрович Литвинов беспрестанно повторял слова, которые сказал ему на прощанье молодой Пупин: «Знание – это свет, что освещает наш путь по жизни».
Знание – это свет…
Знание…
Что может думать об этом Александр Денисович Литвинов или Вернер Базилковский, Джованни Баттиста Кастальдо или Викентий Маркович Гречанский? Наполен или Кутузов, Ромель или Диаз?
Солдат – это безусловное прилежание, безукоризненная физическая готовность, безоговорочная решимость к исполнению всякого приказания и спокойствие в миг, когда начнется битва.
Говорят, что война и битва делает людей грубыми. Конечно. Опыт насилия, изуродованные тела, словарь воплей и стонов о помощи, раздражающий запах пороха и крови, грохот взрывов, звук пуль, что терзают плоть, ведут путем от первичного страха и сдержанности через принятие каждодневной грубости и бесстыдства к пустым берегам резкого равнодушия и двойственного отношения к противникам.
– Разлет первой выпущенной пули был словно крик новорожденного, но после того, когда я увидел, как солдат подле меня, с которым я некоторое время назад разделил последний кусок хлеба, падает с разнесенным лбом, для меня ничто больше не было необычно. Ничто больше не было странно. Или страшно. После первой кровавой победы я прошел по полю сражения в поисках места, где погиб мой друг. Я не нашел его в бескрайних грудах трупов, выпачканных в грязи и запекшейся крови. Но я увидел много разбитых голов, оторванных ног, отсеченных саблей пальцев, шрапнелью распоротых утроб, изуродованных лиц… Жертвование собственной жизнью и живучесть, часто в безвыходных положениях, стали отличием моего жизненного пути, – рассказал однажды Александр Денисович Литвинов, когда они смотрели в окно, как тихо падает крупный снег, пили caberne franc с дунайских берегов и ели печеную тыкву, украшенную панчеттой, сыром и листками мяты.
Что знал о войне Денис Александрович Литвинов?
Это…
…вода в ботинках, мокрая кожа, грязные ноги, рваные сапоги, гнилые портянки, подкожные гнойники, черные ногти, недостаток чувства какого бы то ни было хорошего вкуса. Фотографии на досках – несимпатичные жены или порнографические открытки, дурные романы, словно обязательная программа в школе, цирюльни под дождем, и всегда кто-то где-то из ямы откачивает или спускает желтую грязную воду, соломенные тюфяки гниют по наводненным канавам, а спать приходится в мокрой грязи без зонтика.
Так думал служащий арьергарда Денис Александрович Литвинов, ибо каждая его война была, по существу, упорной борьбой против дождя, бесконечного стояния в грязи и лихорадочного претерпевания холода.
И все же его участие в этом провинциальном цирке имело значение. Он изучал труды Роджера Бэкона (Opus Maius) и Альберта Великого фон Больштедта (De Mirabilibus Mundi) о возможностях черного пороха, Иосифа Эгса – о взрывчатых свойствах фульмината ртути. Усовершенствовал аркебузу по поручению Джованни Баттисты Кастальдо, спроектировал противопехотную мину, увеличил зону досягаемости пушки корабельной артиллерии с гладкой трубой, конструировал легкие понтоны, призванные преоодолевать водные препятствия и первым употребил обычную траву – банатский пырей ползучий – в качестве связывающего средства, арматуры при строительстве насыпи на рыхлом грунте.
Технология отняла у войны душу. Дуэли и рыцарство, затем фронт с его точно определенными правилами исчезли перед отвратительностью столкновения, которое с передовой перенеслось в тыл, где гибнут неготовые, немощные, где уничтожаются дома, библиотеки и театры. Университеты, больницы, железнодорожные станции, парки попадают под удар ни с чем не считающегося змея войны. В таком взгляде на правила войны нет милосердия, и лицо ее – лицо зверя.
– Мобилизованный солдат ненадежен, он в страхе. Он пришел сюда не по своей доброй воле, и от него не приходится ожидать ни храбрости в бою, ни терпения в ожидании окончания войны. Доброволец – очень часто решительный и храбрый боец, но зачастую дерзкий, так как полагает, что в ответ на его добровольное самопожертвование за определенную цель должны полагаться почести, награды или иные привилегии. Только профессиональный солдат понимает свое задание, свое место в подразделении, он – душа войны. В мирное время жизнь солдата неприглядна. Трясемся за жито, заглядываемся на чужих женщин, играем в карты на деньги, врем наивным слушателям о храбрости и страдании, обманываем горюющих вдов за еду и деньги, ездим на воды, где отсчитываем одинокие дни, обременяем родственников своими визитами, портим детей лживыми историями о героизме… – говорил Александр Денисович Литвинов.