Денис Александрович Литвинов не любил рассказов о жестокостях войны. Он бежал от знания и его гнева. Спрятался в глубину тишины собственной души, в лабиринт чертежей и проектов, в заповедное место, которое трудно отыскать. Он нашел жизнь, к которой стремился вдали от людей, от теплого мяса, одетого по таинственным правилам разнообразных исторических костюмов.
Все более частые посещения Александра и его демонические военные рассказы нарушали его тишину, напоминали ему о людской глупости и грозили призвать на его порог ту праздную гадину, что живет в пламени битвы.
– Моя история – другая, – говорил Денис Александрович Литвинов. – Летом я потею, а зимой у меня болит каждая кость. Потому я и живу здесь. Ты удивляешься, батюшка мой, но посмотри – вот до той заросли акаций, через которую идешь по пути к Чертовой трубке, видишь, только до нее доходит зима: порой бывает и два метра снега, но никогда не опускается в русло, в ту расщелину, где находится колодец. Там когда-то текла полноводная река, но необъяснимо внезапно пересохла, однако тем путем, которым бежала когда-то вода, продолжает струиться ветер – теплый и сухой. Дождь идет только ночью, так что я могу наполнить емкости для воды. Для травы бывает довольно влаги, чтобы она осталась храброго зеленого цвета. Я никогда не купаюсь, лишь каждое утро валяюсь по росе. По крапиве, ради кровообращения. Лето короткое, как в России. Осень красная. Понимаешь, батюшка? Это мое жилище выстроилось в некоем чуде времени, так как это место – расщелина в климате, в совершенстве подходящая для моего организма и моей головы. Я никогда не уеду отсюда. Даже в Россию, а матушка Россия – одна такая и единственная. Она осталась там, в ветреном утре, в доке номер семь в порту Керчь. Впрочем, если бы я и отправился, то днем затерялся бы в пространстве: я могу ориентироваться, как моряк, только по звездам, но с детства верю, что ночь – не для путешествий… – рассказывал Денис Александрович Литвинов.
Александр Денисович молчал.
Он размышлял…
«О смерти и красках мы не умеем спорить. Смерть я видел в глазах других людей, моих братьев и опасных недругов, собственного опыта у меня нет, к этой встрече я не могу подготовиться, ибо дивная госпожа приходит по собственной воле. В благоуханном саду, в дороге, на корабле, пока перед вами распростирается неохватный горизонт равнины, в сливовом саду, в березовой роще, в затхлом подвале, где громом гремит музыка цыганского оркестра и аками[19] льется вино…»
Смерть мастерски проста, а тайна художественного ремесла непостижима. Желание заниматься живописью всегда сдавливало душу Александра Денисовича Литвинова и смущало разум, призывая его в свои покои, словно старая шлюха, которой больше хотелось компании и забавы, чем заработка. Но Александр Денисович не отваживался, ибо знал, что ремесленник, что обрабатывает золото, – не кузнец; он ювелир, чья мастерская, в отличие от кузни, вовсе не похожа на преддверие ада.
– А краски?.. – спросил однажды Александр Денисович Литвинов.
– Краски? Что ты хочешь знать о красках? – ответил вопросом Денис Александрович.
– Все…
– Тогда тебе нужно было отправиться в Орловат, к маэстро Урошу Предичу – он художник и знает все о красках, – сказал Денис Александрович Литвинов.
– Я был там, дорогой батюшка. В Орловате, в доме, во дворе которого растет огромный старый тутовник. У Уроша прекрасные картины, люди на них словно живые, но он очень несчастный человек, так как влюбился в девушку на шестнадцать лет младше себя, Анну Накараду, которой мать не позволила выйти за него – за старика, – ответил Александр.
– Разве это и не твоя печаль тоже? – спросил Денис.
– Одиночество имеет свойство исцеления от себялюбия. Она – не отделение, а срастание с вещами. Здесь существует бесконечности и существует близость. Другого мне и не нужно, – сказал Александр каким-то чужим голосом.
Часы пробили полдень.
Стая птиц, сокрытая в тишине крыши, громко вспорхнула в неохватность неба.
Солнечный луч прорезал серое облако.
– Думаю, пришло время тебе отправляться в путь, Александр, ты потратил много времени. Существуют смертные люди, мой батюшка, которые не завидуют вам, бессмертным. В этом нет счастья, ты знаешь и сам. Ты продолжи странствовать, а я желаю прожить довольно долго, чтобы окончить все, что я начал и что считаю нужным выполнить, – проговорил Денис Александрович Литвинов, взял графитный карандаш и начал писать на бумагах, разложенных на стоне.
Запахи, проникавшие сквозь открытое окно, подтверждали, что они находятся в равнинной земле меж реками, а какофония звуков – отдаленный колокольный звон, поступь лисицы в густой траве, шорох крыльев ласточек, что скрылись под крышей, – указывала, что над Спасской мансардой стоял чертов полдень.
Александр Денисович Литвинов, он же Викентий Маркович Гречанский, постоял несколько мгновений у стола, а затем взял металлическое ведерко, полное пепла розового дерева, вышел из Спасской мансарды и устремился через высокую зеленую траву к зарослям акации…
AURORA(рассвет)
Париж тебе отдал себя
Часть неба навсегда
Что беспокоит тебя в конце пути
И помнишь ли ты Испанию
Ты говоришь мне об идее
О патриотизме поколения
Собрание ли это интересов бесполезных людей
Или нечто, что стоит каторги
Мы говорим о свободе
Помнишь ли ты Испанию
О, Павел
Чудовище у ворот
Он открыл глаза.
Почувствовал руку печали на плече.
Маска уверенности соскользнула с его усталого посеревшего лица.
Сухие губы горели, словно забытые в огне пальцы.
Душа, прижатая камнем греха, еще сильнее распухла.
– Ночь длинна, да, мальчик? – сказала госпожа карлица, вытянувшись в кровати, покрытая лиловым плащом, в котором крылись бабочки ревности.
– День еще длиннее после встречи с тобой, госпожа, – ответил Рудольф Бакховен, вставая.
В комнате было темно, и только по звукам – голоса, трепыхание голубиных крыльев, отдаленный звон трамвая – можно было заключить, что ночь миновала. Аврора для Рудольфа Бакховена приходила как лавровый венок победы. Как избавление.
Бакховен включил Божью светлость – лампу, что работает на воде. Бразилец Альфредо Мозер первым воспользовался этим способом освещения комнаты, а затем его усовершенствовали инженеры госпожи.
– Должна сказать тебе, дорогой Рудольф, что никого храбрее и наглее тебя не вступало в эти комнаты, – сказала госпожа, поворачиваясь в кровати. Лиловый плащ соскользнул с постели, словно змеиная шкурка. Маленькое, старое, голое тело, белое, как известь, было отталкивающим и не скрывало в себе никакой привлекательности.
– Гордость – не характеристика высокого происхождения и привилегий, – сказал Рудольф Бакховен, глядя на госпожу карлицу. В черноте постели ее тело казалось еще более студенистым и дряблым.
– Вы льстите мне, милая госпожа. Вы простите мне все, ибо любопытство заставляет вас верить, как уже следующей ночью, или в одну из грядущих ночей, или в одну из тех, что вы увидите во сне, вы снова получите то, что нынче ночью приняли как величайшее откровение. Эта скачка счастья и страдания, которая вас, подобно примитивному механизму, вела поочередно от адского пламени до перистых вершин блаженства – туда и обратно, вводила в оцепенение и с шумом возвращала на землю, среди живых. Нескольких комьев воздуха и лоскута замутившегося сознания достаточно, чтобы желания ожили, чтобы напомнить вам, что вы ненасытно жаждете этого удовольствия, как голодный волк жаждет крови. Ваша кровь, госпожа моя, отравлена этом желанием, а мозгу не удается отбросить отражение удовольствия. Вы сейчас, госпожа, словно участник секты убийц. Они вырастают в изобилии, в искусственном раю фонтанов, в аромате роз и сирени, среди хорошей пищи, красивых женщин и мужчин, и когда их на некоторое время отлучают из этого вымышленного мира, они готовы на все, чтобы вернуться в это сказочное пространство. И вы, дорогая моя госпожа, убивали бы, запирали в тюрьмы, обманывали, сжигали на площадях противников и ученых, начали бы беспричинную войну – лишь бы еще раз познать мою сладость, лишь бы вас еще раз пронзило горячее копье, раня сердце сладострастием, – говорил Рудольф Бакховен, подбирая с серебряного блюда последние крупные ягоды сладкого черного винограда, финики и кусочки засахаренной груши.
– Ты лишь один из многих, – продолжала дразнить его госпожа карлица. Ее власть была основана на неповоротливости и слабом характере ее мужа, близорукого человека с кривыми ногами, бессильного в любви. Его привела к власти воля народа. Люди, которые верили, что происхождение из бедняков и рассказы о равноправии и общественной справедливости означают доброту и честность того, кто о них говорит.
Голосуя за будущего суверена, оставляя свой листок с сообщением о доверии в утробе деревянного или прозрачного ящика, поставленного на стол в грязном холодном зале или учебном классе, народ, по существу, подписывает общественный договор и тем самым переносит на правителя свои естественные права. И Томас Гоббс, и все, или почти все таким образом избранные властители великодушно полученные от граждан права считают невозвратными, что недвусмысленно лишает смысла оказание доверения.
Римский Сенат во времена кризиса назначал – bonus pater familias – диктатора с неограниченными полномочиями, который представлял единственную власть, пока не успокоится ситуация в государстве, – так, с небольшой долей послевыборной процентной комбинаторики, к власти пришел Адольф Гитлер. Подобным образом и заика Николае сделался обожаемым kondukatoru, а его жена, госпожа карлица, – демонической царицей в демократической республике.