Рудольф Бакховен вошел в город, в ее покои и ее жизнь с сертификатом chirurgo tonsores – его умение сыграло решающую роль в спасении госпожи от несносной зубной боли, которую Бакховен излечил так, что в отверстие на коронке засунул пальцем раскрошенный плод гвоздики. С тех пор он сделался ее врачом и любовником. Он не вмешивался в политику уродливого царства, хотя многое об ней знал и еще больше читал.
Бакховен не питал иллюзий о том, что жизнь людей можно переменить влиянием политики.
Народная воля – красивый термин и явно положительная политическая идея, однако народ есть масса без идентичности. Может быть, воодушевленная неким жестом или приведенная в активное состояние определенной потребностью народная масса обладает энергией стаи, силой бескрайнего океана и ужасающей красотой урагана, однако она не имеет гражданского эго и сложного психологического состава индивидуума. В таких случаях побеждает стадный инстинкт. Индивидуум пропадает в топи депрессии после видимости совместного триумфа.
Человек любит, чтобы его вели. Человека не воодушевляет интеллектуальный активизм. Человек ищет пищи для дракона развлечения в своем сердце. Человек одинаково сильно обожает и ненавидит. Человек не готов принять долю вины. Человеку недостает характера предпринять что-либо самому. Человек одинок и труслив. Человек, имеющий семью, не рискует. Человек не отрекается от комфорта…
Люди выбирают своих властителей для того, чтобы потом их оскорблять, отрицать их качества… Их сменяют до истечения законного срока, выбрасывают на улицу, убивают на площадях. Затем выбирают других, веря, что те будут лучше, честнее, праведнее, но вскоре выясняется, что новые власть предержащие такие же или даже хуже, чем их давно забытые предшественники.
Это как нелепая игра, на которую неохотно соглашаешься и от которой не получаешь удовольствия.
Первые вкладывают непоколебимую веру и щедрое доверие. Вторые на стол выкладывают свидетельство почтения и нераскрытый мешок обещаний.
Первые вкладывают листок сапоможертвования – вторые оставляют за собой право считать первых расходным капиталом.
Побеждает один из нескольких вторых, пятых, десятых, и он, триумфатор, обретший славу, делается самым важным – от его воли и мнения зависит все. И жизнь, и смерть.
Так было и с подмастерьем сапожника, которого народ избрал в президенты, но все знали, что госпожа карлица управляет.
Они были идеальной парой в том преступном danse macabre, и это держало их на поводке единства: абсолютная сила смерти, от которой никто не может ускользнуть и которая объединяет все слои общества. Жестокость и готовность к преступлению запечатали тот грязный брак между жестокими, необразованными, ревнивыми, властолюбивыми и чудовищно испорченными мужчиной и женщиной.
А может быть, эта история об обретении власти не так зловеще проста, может быть, щербатый сапожник – лишь хитрый узурпатор чужого права, а с другой стороны – народ, те, кто терпел эту муку десятилетиями, очевидно, имели потребность получить заверенный приказ оправдания за грех собственного участия в кровавой комедии.
Диктатор и подданные – история, полная стихов любви и ненависти.
Рудольф несколько мгновений смотрел на госпожу, а затем, зажигая сигарету, сказал:
– Да, один из многих, кто, принимая в расчет все, госпожа, тем не менее – не ровня моему ничтожеству, ибо они не здесь, в ваших комнатах, в ваших шелковых простынях, между вашими короткими, толстыми, белыми ногами, в отверстиях вашего тела, которые, подобно покинутым собачонкам, вопят, взывая к нежности моего языка и прикосновениям моих пальцев.
Госпожа поднялась из кровати и встала перед ним.
– И что же теперь? – спросила она.
– Нынче ночью, когда я встал из кровати, пока вы, госпожа, спали, я долго стоял в синеватом свете луны, пробивавшемся в окно. Я смотрел на свое отражение в зеркале. Тело казалось мне сильным, а взгляд – ясным. Старость еще не тронула меня, хотя мне и много лет. Определенно, я ее не боюсь – очевидно, мне не суждено умереть…
Откуда-то в комнату проникло дыхание холода – задрожали занавески, кожа на теле подернулась рябью. Как последователь Гиппократа, увлеченный и опытный, Бакховен знал, что это дыхание весеннего утра. Город находился близ места, где большая река впадала в море – дельта была полна насекомых, тяжелых запахов и густого тумана, и Бакховен ведал, что следует беречься от изменений погоды. И от воды, особенно питьевой, ибо она – источник многих недомоганий и заболеваний. В Букуровом городе Рудольф с самого утра пил белое вино. Это посоветовали ему опытные дубровницкие правители, которые бывали в Абу Куреше по торговым делам, но прежде – из-за красивых и легко доступных девушек. Компанию в кабаках и салонах им составляли фанариоты из семей Маврокордата и Вакареску, которые охотно принимали и Рудольфа Бакховена и при необходимости скрывали его в своих домах.
– Зачем же ты, идиот, раздернул шторы? Я запретила это делать всем: горничным, моему глупому секретарю и неосторожному мужу, так что правило относится и к тебе, душа моя. В мой заповедник не вступает ни золотая улыбка солнца, ни бледное лицо месяца. Ни запахи весны, ни ухмылка зимы. Ничто. И никто, дорогой мой мальчик, если я сама не приведу его. Это мое королевство. На которое никто не может повлиять.
– На площади никого не было…
– Может быть, и нет, а может быть, ты не видел. Осторожность необходима.
– Я голоден, госпожа моя. Есть ли у меня время поесть? – спросил Рудольф Бакховен.
Госпожа молчала. Взгляд ее серых глаз был мутным.
Рудольф смотрел на нее, зная, как она умеет быть злой. Опасной. Как легко госпоже карлице приказать убить кого-то, и человек пропадал мгновенно, погибал в несчастном случае на охоте, уносили его холодные воды…
– Я не желаю, чтобы этот проходимец был здесь хотя бы еще один-единственный день. Если бы меня здесь, в этой стране, о чем-нибудь спрашивали, это было бы легко решить автомобильной катастрофой или еще чем-нибудь в этим стиле. Однако моя пустоголовая дочь могла бы сделать из этого драму. Оттого я хочу отправить этого дурацкого типа за границу, чтобы он там сгнил. Вышли его в Гвинею, в Африку. Там, говорит наш посол, есть насекомое, которое через кожу откладывает яйца в голову человека. Хочу, чтобы голова Михая разлетелась на куски, будто арбуз, полная червей и личинок, – требовала однажды госпожа карлица от главы государственной службы разведки, узнав, что ее дочь Зоя встречается с молодым журналистом по имени Михай. Перед этим она приказала службе разведки не спускать с него глаз – ее ненависть подпитывалась записями телефонных разговоров и тайно сделанными видеоснимками интимных встреч Зои и Михая.
Рудольф Бакховен, скрытый в другой комнате, слушал этот монолог правительницы – ему было известно, что сапожник и госпожа карлица ничего не предоставляют случаю, все контролируют и все знают. Во всех комнатах у них подслушивающие устройства, а через внутреннюю видеосистему они следят за тем, что происходит в столовой, в коридорах, залах для собраний и спальнях. Все это сообщила Рудольфу сама госпожа карлица, когда выбрала его в любовники.
– Ночь заканчивается. Aurora окрашивает нас багрянцем. Это твой цвет, госпожа. Кровь и роскошь. Я уважаю их и не жалею, что всю ночь провел с тобой – уродливой и отвратительной. Любовь не сошлась на красоте. Один день, один месяц, целая жизнь. И эта ночь для меня была целой жизнью. Ты дала мне, госпожа, все, что мне было нужно, – сказал Рудольф.
– И?
– Теперь я ухожу. И ты знаешь, что я вернусь снова, – может быть, я не хотел бы или это не будет возможно, но эту ночь я буду помнить, покуда жив, – продолжал Рудольф Бакховен.
– Нет! – взвизгнула госпожа карлица.
– Ты не можешь меня остановить и знаешь это. Мы с тобой избрали ночь – день никогда не будет нашим союзником. Он осветит нас и пробудит отвращение. Сожжет, словно ночных бабочек. Ты стара и уродлива, я молод и красив. Ты низка, и руки твои коротки, а я высок. Ты обладаешь властью – твое слово передвигает горы, а я обычный человек, тихий, без желаний. Ты любишь красное, кровавое и мутное, а я – синее и ясное. Бескрайнее. Тебя обожают, так как боятся тебя – меня люди ненавидят всей глубиной души, ибо я то, чем они хотели бы быть. В этой слепой ненависти я бессилен противостоять им, я равнодушен ко всему, что они ненавидят еще сильнее. Я знаю, дорогая моя, каково тебе быть нелюбимой. Нет способа и нет такой силы, чтобы это изменить. Все будет тщетным, ибо тебя никогда не полюбят.
– Нет! Ты не можешь уйти. Проси чего хочешь. Я дам тебе… – кричала госпожа карлица.
– Ты, госпожа моя, можешь все: приказать казнить ужасной смертью десятки невинных людей, потребовать, чтобы тебе на серебряном блюде поднесли голову какого-нибудь вельможи, можешь убивать новорожденных – ты это и делала, гадкая женщина, пытаясь обеспечить безопасность своему потомству. Власть испортила тебя, госпожа, но ты мала и немощна перед этим неказистым человечком, что пляшет у меня в штанах. Тысячи смертей против нескольких минут страсти. Истину сказать, там – страх, а здесь, между моими ногами – петушиная гордость и живость. Жизнь и душа против каменной твердости и ледяного бездушия, которое отнимает дыхание, лишает знания, крадет разум… – говорил Рудольф Бакховен.
Госпожа карлица успокоилась. Словно пламя, которое не получает пищи, быстро угасла. Смирила дыхание и проглотила две-три слезы. В одночасье утих ее голос, который умел взрываться во внезапной истерике от ярости. Бомба. Холодная и неприятная в руке, которая, освобожденная от сжатия пальцев и подброшенная в воздух, ударившись о землю, делается разорительно горячей.
Голосом, полным льда и бесстыдства, которым она в свое время приказала уничтожить любовника дочери, Михая, госпожа обратилась к Рудольфу:
– А зачем ты, несчастный, приходишь, зачем ты, безумный мальчик, постоянно возвращаешься в эти покои, в стены, что пахнут кровью, в постель, в которой, как ты мыслишь, безумный, кроется зло? Зачем ты кричишь, словно олень, пронзая мое тело, и стонешь, словно иссеченный в поединке витязь, наполняя меня семенем?