урналиста Хемингуэя и занятного писателя из Латинской Америки Хулио Кортасара, а затем двинулся в Бретань и переправился через канал. На берегу Темзы, куда Гречанский попал по другим делам, он встретил печального человека в черном пальто и со шляпой-котелком на голове, чье покрытое морщинами лицо эмигранта скрывало груз печали по некогда минувшим дням. Это был писатель с Балкан, из болотистых земель села Иланджи, в равнинной земле меж реками. Он сказал, что его фамилия – Црнянский.
– Я как раз направляюсь оттуда, господин… – сказал Гречанский.
– Из равнинной земли меж реками – не кажется ли вам, господин, что все приходит оттуда? – ответил писатель вопросом.
– Не знаю. Я видел и другие края и города…
– Жизнь – это вечное возвращение одного и того же, – ответил писатель, глядя в мутную воду Темзы, которая в то утро походила на банатскую ниву.
Мимо них с шумом прошла баржа, оставляя за собой глубокую борозду на воде.
– Вы знаете, что ценнейший археологический памятник в Лондоне – это река Темза во время отлива? – спросил собеседника Милош Црнянский.
– И это когда-то было одним из мрачных мест планеты, – ответил Гречанский, цитируя Джозефа Конрада.
– Сердце тьмы, – подтвердил банатский писатель, не спуская глаз с гипнотической черноты речной воды.
Викентий Маркович Гречанский провел ночь в его квартире.
– В те дни случалось, что я оставался совсем один на пляже и лежал в шезлонге, усталый, сонливый. Меня все больше мучит, когда я вижу, как я мелок и бессилен, и я предчувствую, что все, что было мне близко и дорого в моей стране, снова исчезнет в пожаре и пепле, как уже случилось однажды, – говорил писатель Гречанскому, который, веря его искреннему беспокойству, скрыл, что пожар из его сна еще много раз, подобно бессовестной банде грабителей, будет сжигать эти пространства.
В жилище Црнянского на холме ветряных мельниц в ту ночь побывали Тиберий и Калигула, Толстой и Наполеон, в котором всегда, помимо военачальника, жил итальянский актер, Микеланджело и Муссолини, жена писателя Вида, стройная и улыбающаяся, и другие дамы из Белграда, Рима, Берлина…
Они проговорили всю ночь. Пили чай из сосновых иголок с несколькими каплями молока и ракию из шелковицы, тайком привезенную из Иланджи.
А потом, уже под утро, войдя в Conticinium, они погрузились в глубокие воды молчания, словно во тьму давнего прошлого.
Куда двинуться после ночи?
Куда двинуться после…
– Моя величайшая мечта – перестать мечтать… – цитировал поэта из Мокрина Викентий Маркович Гречанский, покидая Холм ветряных мельниц.
Он пожелал взойти на корабль, который в тот момент выходил из лондонского порта. Ему чудились запахи корицы и масалы – запах далеких Индий. Ему хотелось отправиться туда по великой воде, которая, словно грех, манила и пугала. К острову черепах. К кокосовому пляжу. Или двинуться еще дальше на север к таинственным берегам гейзера и льда, вулканов и эльфов, увидеть Аврору Бореалис – полярное сияние, которое принимает облик драконов и огненных птиц, а может являться и в форме дуги, завесы, полос, рассеянных пятен – таким, каким его создает солнечный ветер, попадая в магнитное поле земли. Да, может быть, сейчас нужно быть там, где встречаются Аврора, богиня зари, и Борей, бог северных ветров, – там, где планета Земля соприкасается со вселенной, с Юпитером и Сатурном…
Счастлив тот, кто может сбросить безнадежную ношу жизни, все туманы и обманы и сильным взмахом крыла отправиться ввысь… – написал кто-то черной краской на стене дома на Ливерпуль-стрит, в черной грязи которой, что обозначало когда-то бывшее здесь течение реки Уолбрук, строители нашли самый ранний слой лондонской истории.
Небо над Лондоном вдруг сделалось темным, как в тот день в далеком Лугоже. Приближалась непогода. Гроза разразилась на верху гранитных гор, спустилась в ущелья и к природным памятникам в скале. Молнии расцветили небо, и вдруг одна из них, сопровождаемая страшным раскатом грома, ударила в церковную колокольню. Язык пламени коснулся мха на темной черепичной крыше и искусно вплелся в сухие ползучие растения, что поднялись когда-то по стенам каменной башни. Колокола начали звонить вразлад, словно подавая сигнал тревоги.
Гречанский стоял и наблюдал невероятную картину.
Над городом парили безмолвные птицы.
Ветер буйствует,
Вода пенится.
Колокольный концерт, вызванный ударом грома, с трудом узнаваемый и для маэстро Константина Сараджева, создавал в то утро блестящую какофонию, но Викентий Маркович Гречанский, давно усвоив, что колокола – создания с душой, сумел какой-то до той поры не открытой способностью слуха в том безумии ударов металла о металл расслышать слова дивной песни:
Кому-то – начинать. Кому-то – уставать. Кому-то – говорить.
Кому-то – улыбнуться.
Кому-то – выстроить. Кому-то – сохранить. Кому-то – на свет родиться.
Кому-то – не умирать.
– Кому-то – не умирать, – повторил Викентий Маркович Гречанский.
Пошел дождь,
Сильный,
словно никогда не перестанет.
конец