— Чего трясёшься?
— Ничего, — насилу выговорила она.
Коль Раванга его с Маритхой отправил, коль за ним приглядывает, то пропасть не даст, позаботится. Таких верных людей, как Тангар, ему немного найти доведётся.
Хранитель все ещё медлил. Видно, не было в нем уверенности, что женщина с равнины до ночи продержится. А то и до утра придётся, до последнего срока.
— Ты старайся не спать, — сказал он, и сам понял, как глупо получилось. — Или давай я посижу, коль уже больше не можешь. Потом пойду, к вечеру, тогда обернусь к завтрашнему полудню.
— А что, до полудня камни есть будем? Иди, если решил. Скорее вернёшься.
Этот глупец все топтался над нею!
— И пошёл бы, да сердце не на месте. Боюсь тебя оставлять. Ведь если что…
— Великий тебе спасибо не скажет, — криво усмехнулась Маритха, едва держа глаза открытыми. — Скажет, не сберёг… Это тебя заботит?
Тангар сверкнул глазами.
— Однако дура ты!
— Это точно, — устало смежила она веки. — Дура. Иди. Не тревожься. Мне-то ни за что не дадут пропасть. Себя побереги.
Услышала, как он двинулся прочь. Глянула сквозь щёлки. Никого. Хранитель уже исчез за выступом, закрывшим от неё спуск в пещеру. Наконец все шорохи затихли. Маритха осталась одна. Навсегда.
Главное, это настрой не потерять, поняла она. Не бояться, в жалость не удариться — там и до слез недалеко. Зачем зря мучиться?
Зуб на зуб уже не попадал, пальцы заледенели. Несусветным усилием девушка вытащила руки из-под тёплого арчаха, который согревал её все меньше. Тангар на диво заботливый, даже свой арчах оставил, но ей все равно против здешних холодов не продержаться. Рано или поздно Маритха заснёт, так что лучше рано. Надо только дрожь не замечать, и она пройдёт, уснёт в стылом воздухе вместе с хозяйкой. Будет спокойно, тихо… Так лучше, чем треснуть пополам в клешнях горакха. Так лучше, чем орать меж каменных жерновов с выпученными от боли глазами. Что бы ещё ни приготовили Бессмертные, больше им над ней не измываться. Она их обманула… Она сдалась…
Холод охватывал её все больше, но девушка старалась не противиться. Лишняя борьба — лишняя боль. И лишний страх. Он непрошено напоминал о себе, вился вокруг облачком от её дыхания. Он силился заставить Маритху вскочить, бежать за хранителем, вернуть его. А вот и не выйдет. Она сама отправила Тангара подальше от соблазна, теперь уж не догнать её слабыми ногами, не вернуть. Раньше вот думалось, что, если решиться без поворота, если отсечь все нитки, страх уйдёт. Но нет, тут он, тупой, придушенный, но живой. Ещё какой живой. Ничего, только бы пережить этот холод, эту тряску, и все уйдёт. Сейчас визжать и метаться — ей же хуже.
Дрожь, треплющая девушку, помалу улеглась сама собой, сменилась оцепенением. Маритха даже не заметила когда. Стало уютно. Тела больше не было, вот ведь странно, только где-то внутри что-то живое… приятно зудело, что ли? Гудело? Переливалось? Пело? Наверное, все вместе. Оно расползалось, теряя форму, заполняя все вокруг, весь мир. Последние обрывки мыслей тонули в этом нечто. Поднимались, мимолётно беспокоя Маритху, и тут же уходили в бесконечную даль.
Тангар… он придёт, а она тут… Раванге на руку её смерть… Тангар не заслужил… И Тёмного она перехитрила… Теперь никаких дверей ему не открыть…
Обрывки убегали, наступала тишина, но они опять возвращались. Какая-то тревога держала Маритху, не давая до конца забыться. Какая-то последняя забота мешала отпустить свою Нить.
Нить… Вот она какая, эта Нить. Она так сияет, так ласково дрожит… вплетаясь в общий шелест этого мира… будто и вправду поёт. Нить… нет ничего прекраснее и… ценнее… Она пронзает все и движется сквозь… Моя Нить.
Зачем он ворует чужие Нити? Ну зачем? Это хуже, чем просто убить… это хуже всего на свете. Он держит её, крепко держит, а Нить не может не двигаться, не течь. Не может… Куда ей тогда девать свой свет, свою силу? Как остановить свою песню? Как остановить неостановимое? Как можно заключить то, что вечно тычет вовне? Собственный свет разорвёт её, разметает по миру, малыми песчинками раскидает, если не… если не отдать ему свою силу. Тому, кто держит. Тюремщику. Без конца отдавать и отдавать, все до последней капли, или сгинуть навсегда. Пока не исчезнет тюремщик.
Нитям не больно, им тесно. Больно людям. Невыносимо. Они не живут, не помнят, не дышат, они вечно ищут потерянное и не находят. Пока не исчезнет тюремщик.
Это их боль её не отпускает, зацепила крючком за сердце и держит. Это проклятое знание, Маритха, не даёт тебе уйти. Это человек по имени Аркаис спас тебя от смерти, чтобы мучить. Нитям не больно, им тесно, а это хуже боли. Какое тебе дело до чужих Нитей? Они сами виноваты.
Да, они сами виноваты. Никто другой, только сами.
Неужто это её слова?
Слова-то её, а вот песня другая, чужая. Вплелась в её струйку и проглотила. Слишком полная, слишком мощная, чтобы Маритха могла противостоять. Слишком красивая, чтобы можно было не услышать.
«Ты сама сказала, сама поняла».
Нет, она совсем не хотела…
Глупые мысли, как маленькие песчинки, отлетали в сторону. Оставалась песня, а она гудела только о том, что есть. В ней пелось о том, чего на самом деле хотела Маритха, потому что эта песня и есть… она сама.
«Они сами виноваты».
Ты тоже, чёрный Аркаис, ты тоже.
«Быть может. Но кто их принуждал? Не я».
Ты искусен, мне ли не знать. А соблазн велик.
«Нет закона, чтобы не соблазнять. Нет закона, чтобы не соблазняться».
Ты страшен.
«Я не страшен».
Маритха невольно вплелась в этот странный разговор. Мир вокруг между тем обретал очертания, уплотнялся. Вот проступила знакомая комната, знакомое длинное одеяние… До боли знакомые тонкие пальцы играли в непонятную игру над свечой. Только вот лицо… Другое, почти ничем не схожее с тем, что ей запомнилось. Осталась лишь жёсткая усмешка. Но и она изменилась.
Теперь он был огромен, под самый потолочный свод. И обличье под стать, точно вырезанное из кости искусным мастером — прямые, тонкие, нездешние черты. Безупречное, как его Нить, как его Песня.
— Ты…
Она может говорить! Это она или не она?
— Это ты?.. Откуда? Я помню: была пещера, холод, тишина и смерть…
Ведатель кивнул. Его новое лицо слишком быстро менялось, не уследишь. Как ураган.
— Была. И пещера, и тишина. И сейчас есть. Все, кроме смерти.
— Ты меня держишь? Так же, как их?
— Ты сама себя держишь.
— Уходи.
Он опять кивнул. На этот раз Маритхе почудилась тень непривычной мягкости, она легла на непривычное, чужое лицо и тут же истаяла.
— Уйду, если просишь.
Она сглотнула. Ну уходи же, прошу тебя… Навсегда.
— Ты просишь другого.
— Другого…. — пролепетала она. — Чего другого?
— Ты спрашиваешь «зачем». А ещё ты хочешь знать, есть ли другой исход из заточения, кроме моей смерти. Я слышу твою Нить лучше тебя самой. Я привык их слушать.
Маритха не ответила. Она ждала, затаив дыхание.
— Что до исхода, он прост, — услышала она тут же, — моя смерть или моя добрая воля. Не я их держу — их слово, их долг. Я могу освободить их от этого долга, когда пожелаю.
Аркаис замолк, она нетерпеливо дожидалась продолжения:
— «Зачем» — это гораздо сложнее. Для тебя. Я использую их силу себе во благо и тем самым сохраняю Нити целыми. Это ты уже поняла.
Маритха едва заметно кивнула.
— Я делаю то, чего они сами никогда не делали. Никто не думает о Нити, всех заботит иное. Не буду утомлять тебя, перечисляя эти мелочи. Они тратят силу своих Нитей без счета, ничего не умножая ни для себя, ни для них. Для чего людям даются Нити? Для чего эти люди вообще существуют?
Тёмный Ведатель презрительно усмехнулся, скрестил руки на груди. Маритха ждала. Наверно, ноги у неё давно б уже ослабели, но она почти не чувствовала тела. К лучшему.
— Для чего, Маритха? Да чтобы питать тех, кому есть дело до этого мира!
Маритха нахмурилась. Ничего не поняла, да и понимать уже расхотелось. Однако останавливать его она не смела.
— Ты же видела все, ты слышала свою Нить, одна из немногих! Нить неостановима, она живёт тем, что тычет, выплёскивается, даря свою силу — когда каплями, а когда и широким потоком… Потоком — это если её движение спутать, задержать да умело направить. Хвалёные человеческие страсти — вот ключ к беспрестанному пожиранию силы твоей Нити, Маритха. Это не больше и не меньше, чем стены на её пути. Поставил — и ждёшь, когда накопится столько, что пелена прорвётся. Кто-то где-то хочет твоего света — и ты бьёшься в глупых рыданиях, вспоминая любимого, что бросил тебя давным-давно и успел хорошенько забыться. Кому-то понадобилось сияние твоей Нити — и ты неистово алчешь смерти соседа лишь потому, что он богаче и удачливее. Но потребности их слишком велики, одна бедная несчастная Маритха, — он скривился, — не может их удовлетворить. И потому уже целая толпа побивает камнями случайного вора, вопя от восторга по поводу столь справедливого деяния… или бурно восславляет нового Покровителя. Или жаждет припасть к одеянию кого-нибудь из Великих. А чистые Нити… им чужды глупые страсти. Они отдают все и без остатка, каждый миг. Это гораздо больше, чем можно выманить у десятков человек. И без всяких уловок.
Маритха внимала, зло, ожесточённо, но внимала.
— Раванга говорил: они стали топливом. — Он обвёл широким жестом фигурки. — Они всегда были топливом и всего лишь сменили форму. Теперь питают не Бессмертных, а меня.
Фигурки, как и все вокруг, казались немного смазанными, но девушка помнила их слишком хорошо.
— Бессмертные милосерднее, — с трудом выдавила Маритха.
Это новое знание легло на плечи ещё тяжелее первого. Стоит только начать всматриваться в мир, что кажется привычным и понятным… Вернее, не стоит. Не стоило даже начинать, но её заставили.
— Да, так кажется, — холодно ответствовал он. — Но они бессмертны, и им всегда нужна пища. Потому они никогда не выпустят нас из плена. Я же умру. Не скоро, но когда-нибудь это случится. Вот тогда эти люди и обретут свободу. Как ты думаешь, смогут ли они себя тратить так же глупо, как до того? Такая память не стирается, она не может стереться. Она будет жить в них всегда, до самого конца их Нитей, неслышимая, невидимая… она будет направлять их, отводя от края. Они получат очень ценную возможность…