Глава первая
В комнате было темно, как в преисподней. Шагнув за порог, точно на берег Стикса, я закрыл дверь. Даже вслепую я знал, что попал туда, куда нужно; я чуял его присутствие.
– Мог бы и постучать, – проговорил доктор из кресла у окна. Его голос, тонкий и напряженный после нанесенного ему удара, все же пронизывал собой тьму, растворяясь в ней, точно туман.
– Простите, если разбудил, – сказал я, замирая в неподвижности.
– Я мог принять тебя за грабителя. Еще пристрелил бы в темноте, хотя это не так просто – мой револьвер куда-то запропастился.
Он включил свет.
– Что ты делаешь? – спросил он. – Почему стоишь как вкопанный?
– Да так просто.
Я подошел к нему поближе. Он смотрел на меня из-под набрякших век.
– Мне снился странный сон, – сказал он. – В нем я спускался по узкой-преузкой лестнице. Без перил, с гладкими, какими-то осклизлыми ступенями. Я не видел, куда она ведет, но мне почему-то было очень важно дойти до самого дна. Сделать это нужно было быстро, однако ступать приходилось осторожно, чтобы не поскользнуться и не полететь вниз, где я мог сломать себе шею. Внезапно я понял, где нахожусь: на Харрингтон-лейн, спускаюсь в подвал у себя дома. На тринадцатой ступени лестница сделала поворот, так что я не мог судить, сколько еще мне осталось идти. Я все шел и шел, пока свет не померк окончательно, и тогда я понял, что мне уже не свернуть с этого пути, не вернуться назад. Это был мой последний путь, спуск, за которым не будет больше ничего.
– Последний путь… куда? Что ждало вас в конце лестницы?
– Я проснулся раньше, чем смог это узнать. – Он положил голову на спинку кресла и закрыл глаза. – Где мой револьвер, Уилл?
– У мистера Фолка.
– А почему он у мистера Фолка?
Я сделал глубокий вдох. У меня была заготовлена целая речь, но я вдруг забыл слова.
– Доктор Уортроп, сэр, это нельзя было оставлять безнаказанным.
Он со стуком опустил руки на подлокотники, но глаза не открыл.
– Ты приказал ему убить Франческо Компетелло.
– Это нельзя было так оставить, – повторил я снова. Поправлять его я не стал.
– Хватит твердить одно и то же, – рявкнул он. – И что? Компетелло мертв?
– Да.
Он опять ударил обеими руками по подлокотникам.
– Ты понимаешь, что это значит. Нет, конечно, ты ничего не понимаешь, иначе ты бы этого не сделал. Ты развязал войну.
– Он хладнокровно убил доктора фон Хельрунга, – сказал я. – Невинного человека, не имевшего ровно никакого отношения к тем трем убийствам. Это нельзя было оставлять без ответа.
– Без ответа? Вот, значит, как? Без ответа, значит? – И он выскочил из кресла так проворно, что я вздрогнул. – Компетелло был могущественнейшим падроне самого безжалостного преступного синдиката нашей страны – а ты его убил! Мало тебе того, что по твоей вине погиб бесценный биологический образец, а с ним и мой друг! Нет! Тебе, злодею, давно достигшему последней ступени той самой проклятой лестницы, этого показалось недостаточно…
– Это нельзя было так оставить.
– Хватит твердить одно и то же. Что с тобой? Где ты, Уильям Джеймс Генри? Куда ты подевался? Я ищу тебя, и не нахожу. Тот мальчик, которого я знал, никогда бы…
– Где тот мальчик, которого вы знали? Он в Адене, доктор Уортроп. И на Сокотре. И еще на Элизабет-стрит.
Но он упрямо помотал головой.
– Нет, это не он, – это совершенно другой биологический вид. В Адене у тебя не было выбора: русские убрали бы нас обоих, если бы ты ничего не предпринял. И на Сокотре тоже – что еще мы могли поделать? Кернс решил не выпускать нас живыми с этого острова. Даже на Элизабет-стрит ты вел себя честно, хотя и заблуждался, полагая, будто моя жизнь зависит от твоих действий. Но это! Это была месть: поспешная, безжалостная, жестокая, чудовищная…
– Вы ошибаетесь! – закричал я. – Между этими случаями нет никакой разницы! Я тот же, каким был тогда, каким останусь и впредь. Я тот же, во мне ничего не переменилось. Это вы бессердечный. Вы чудовище. Я не просил вас делать меня таким. Но у меня не было выбора, вы ни о чем меня не спрашивали!
Он затих.
– Каким ты не просил тебя делать?
– Таким, каким вы меня сделали.
Склонив голову набок, он смерил меня тем жутковатым пылающим взором, каким обычно созерцал очередной распластанный на лабораторном столе образец.
– То есть это я во всем виноват, – произнес он медленно. – Таков твой аргумент.
– Скорее, констатация факта, – возразил я.
– Я виноват во всем, что ты совершил с тех пор, как попал ко мне. Русские. Итальянцы. Кернс. Все они на моей совести.
– Да, как и все, чего я не делал. Даже смерть мейстера Абрама. Она тоже на вашей совести, да, Уортроп, и она тоже.
Он скрестил на груди руки и отвернулся. Я продолжал:
– Жалость, любовь, прочая сентиментальная чепуха тут ни при чем – я убил Компетелло не для того, чтобы отомстить за мейстера Абрама. Мщение – подходящий мотив для Компетелло, но не для меня. В той коробке было послание, которое нельзя было оставлять без ответа, вы знаете это не хуже меня, но в одном доктор Кернс был прав: у вас есть слепое пятно, и оно не дает вам ясно видеть вывод, который с неизбежностью вытекает из вашей же философии…
– Хватит! – завопил он. – Это неслыханно… это смешно… это неприлично!
– Это правда, – продолжал я спокойно. – Та самая, которую вы, по вашим словам, цените превыше всего на свете. Вы спрашивали меня, кто я, но вы сами знаете ответ: я тот, кто ждет вас у подножия лестницы.
Рванувшись вперед, он схватил меня за грудки и поднял в воздух, приблизив мое лицо к своему.
– Я сдам тебя им. Я расскажу им все, что ты сделал, и обсуждай тогда неизбежные выводы с бандитами!
Я рассмеялся ему в лицо. Он отшвырнул меня и, пошатываясь, пошел к двери. Я остался стоять; я не упал.
– Какую ужасную ошибку я совершил, – сказал он. – Нельзя было брать тебя в свой дом – в этом отношении ты прав: я лицемерен. Жалости нет места в нашем мире, а я пожалел тебя. Нет места милосердию, а я был с тобой милосерден…
– Милосердие? Это вы называете милосердием?
– Я пожертвовал для тебя всем! – взревел он. – А ты только и делал, что тянул меня назад, ставил мне подножки, предавал меня на каждом шагу! Все шло великолепно до того самого момента, пока ты не сунул нос туда, куда тебя не просили.
Я распахнул дверь. Он рявкнул, чтобы я закрыл ее, и я, как верный слуга, уже сделал движение, чтобы затворить ее, но остановился.
– Я сказал, закрой дверь.
– Я ухожу от вас, доктор Уортроп, – сказал я, глядя через открытую дверь в коридор и на лифт, который увезет меня вниз, в фойе, откуда я выйду в мир без монстрологии и убийств, без тварей, беспомощно копошащихся в банках, и без несказанной, устрашающей красоты куколок, из которых еще не вылупились чудовища. У меня закружилась голова, по рукам и ногам побежали мурашки, сердце часто забилось от избытка адреналина. Свобода.
Он громко захохотал.
– И куда же ты пойдешь? А главное, что ты станешь делать, когда придешь туда?
– Куда я пойду? – переспросил я. – На край света! Где буду изо всех сил стараться забыть вас и все, с вами связанное, даже если на это уйдет тысяча лет!
Каждый имеет право защищаться.
Вот в чем суть. И только она одна имеет значение.
Я вышел.
Глава вторая
На Риверсайд-драйв я пришел почти бегом.
Как абсурдно просто – и просто абсурдно, – думал я, – цепь, державшая меня все эти годы, оказалась сотканной из воздуха! Дом, бывший моей тюрьмой, имел стены не плотнее воды; понадобился лишь хороший пинок, чтобы пробить в них брешь и оказаться на свободе. Свобода! Я несся вперед со скоростью, в сотни раз превышающей скорость света, и теперь, не связанный ничем, не ограниченный прошлым, которое сжалось в крохотную точку где-то далеко позади меня, я побежал в кассу. Свобода! Я больше не слышал голосов из пламени, а главное, я не слышал его голоса, надсадно вопящего в темноте ночи – Уилл Генри-и-и-и-! – и к черту всех, танцующих в огне, и скребущихся в банках, к черту плен янтарных глаз, жестокую насмешку чудовищ, безбожие усовершенствованной природы, и его, его тоже к черту: того мальчугана в потрепанной шапчонке, который, потеряв однажды бога, сотворил себе другого из того, кто нашел и приютил его. К черту все, к черту его и все кровопролития, к которым привело служение ему. Кровь, кровь, кровь, реки крови, они текут, захлестывают, удушают; надо рваться изо всех сил, пинать ногами, и тогда можно будет проложить путь к свободе и снова начать дышать.
Дышать.
– Где она? – задыхаясь, выпалил я, появляясь в дверях.
– Мисс Лили? Она уже легла и не велела…
Но я оттолкнул его и кинулся вверх по лестнице, перескакивая через две ступеньки за раз, наконец-то восходя, поднимаясь, чтобы ворваться в ее комнату, где тут же больно ударился ногой об угол раскрытого дорожного сундука и, потеряв равновесие, упал и растянулся на полу лицом вниз.
Я услышал, как закрылась дверь. И тут же ее голос:
– Как у тебя только наглости хватает…
Я перекатился на спину и вынул из кармана пиджака бумагу.
– Хватает – и не только на это! У меня есть вот что.
– Что там у тебя еще?
Я сел и помахал бумажкой.
– Мой билет на утренний пароход. Завтра я отплываю с вами в Англию, мисс Бейтс!
Она нахмурилась.
– Это вряд ли.
– Совершенно точно. – Я, смеясь, вскочил с пола. – Третьим классом, конечно – я же не дитя Риверсайд-драйв!
Она сложила на груди руки и поглядела на меня, нахмурившись.
– Что-то я ничего не понимаю.
– Я свободен, Лили! Покончил со всем, и с ним тоже.
Я схватил ее запястья и потянул ее руки на себя. Она вырвалась.
– Ты пьян.
– Пьян, но не от вина. Не знаю, почему я никогда не замечал раньше – а вот ты видела, ты с самого начала все видела. Ты называла его моим доктором. И была права: я не принадлежал ему, это он принадлежал мне. А то, что принадлежит мне, я могу сохранить, а могу и выбросить, как захочу. Как я захочу!
– Но почему именно сейчас? Что он натворил на этот раз?
Я покачал головой.
– Дело совсем не в нем. – Я снова протянул к ней руки, она опять попыталась увернуться, но не успела: охотник поймал добычу. Притянув ее к себе, я сказал:
– Я люблю тебя, Лили.
Она отвернулась.
– Нет.
– Да. Я люблю тебя. Я люблю тебя с двенадцати лет. И сделаю для тебя все, что угодно. Только скажи. Скажи, что ты хочешь, я все исполню.
Она посмотрела на меня. Ее глаза были голубыми и прозрачными до самого дна, точно воды того озера на Сокотре, в которое я бросился, чтобы смыть грязь. Я был осквернен, и ледяная вода очистила меня. Да, думал я. Вот в чем наше спасение.
– Оставь меня, – сказала она тихо. – Иди, куда пожелаешь, только оставь меня. – Она высвободилась из моих объятий. – Ты пугаешь меня, Уилл. Нет, я говорю не так – а как, не знаю, у меня нет таких слов – но в тебе чего-то как будто не хватает. Чего-то важного, того, что, как мне кажется, было однажды, а теперь пропало.
– Не хватает? – Я чувствовал, как кровь приливает к моему лицу. О чем это она? Мне показалось, что я знаю. – Я не лгу. Я правда люблю тебя.
– Перестань повторять одно и то же, – сказала она. – Убегай, если хочешь. Но не прикрывайся мной, как предлогом.
– Я не убегаю, Лили. Я бегу к цели.
Я сделал к ней шаг. Она отступила. В этот миг меня охватило ужасное желание ударить ее, и я едва справился с ним.
– Пожалуйста, Лили, не отвергай меня. Я этого не вынесу. Я никогда не говорил тебе об этом, хотя должен был; не знаю, почему я молчал, – твои письма были единственным, ради чего я жил. Они возвращали меня к реальности, не давали окончательно сбежать от нее в пустоту. Пожалуйста, Лили, прошу, позволь мне поехать с тобой завтра. Позволь хотя бы попытаться доказать тебе, что ты не предлог, а причина. Мое чувство к тебе цельно. Я сам целен. Я человек.
– Человек? – Она поглядела на меня с изумлением.
– Однажды он сказал мне, что я – единственное, что еще помогает ему оставаться человеком, но я не понял тогда, что он имел в виду, а теперь, кажется, понимаю: я привязывал его к реальности, как ты привязываешь меня. Ты связываешь меня, Лили, но связываешь светом, не тьмой. Твой дядя говорил мне, мы сами должны решать, что выбрать: тьму или свет… Нет, не могу объяснить толком!
Я ударил кулаком по ладони. Я настигал ее, но она ускользала. Почему, почему я не мог нагнать ее?
– Я все никак не могу забыть то, что ты рассказывал, – сказала она. – Маленький мальчик под столом…
– Какой еще мальчик? – Я не сразу понял, о чем она. Моя растерянность быстро перешла в гнев. – А. Он-то тут при чем?
– Ты хотел его убить.
– Ну и что? Не убил же.
– А почему ты его не убил?
– Не знаю; не помню; теперь неважно.
– Ты говорил, что это Уортроп. Уортроп тебя остановил.
Я понял, к чему она клонит, и рассердился еще сильнее.
– Это была случайность. Кто угодно мог…
– Правда, Уилл? Что еще мог кто угодно?
И тут тварь внутри меня вырвалась на свободу – с такой силой, что едва не разорвала мир пополам… Лили стояла передо мной, приоткрыв рот, я сжимал ее лицо обеими руками, и чувствовал ее череп, хрупкий, как у птички, и распускавшуюся внутри меня тьму, бездну, ничто, мою специфическую особенность, чистое безумие моего совершенного здравого смысла, а ведь он говорил мне об этом, он, тот, кто сорвал человеческое лицо, обнажив трагический фарс за ним, за что и заслужил ироническое прозвище Потрошитель, он говорил: «Теперь твои глаза открылись. Ты видишь даже там, куда другие боятся обращать взгляд».
Свет, как желатин, сгустился вокруг ее лица. Свет пробивался наружу.
– Человек, – зарычал я. – Я не знаю смысла этого слова. Расскажи мне, Лили. Объясни, что оно значит. Что в нем такого особенного? Может, способность любить? Крокодилица будет защищать свой выводок до последнего издыхания. Надежда? Львица сутками способна караулить добычу. Вера? Кто знает, что за божества обитают в воображении орангутана? Человек – строитель? То же и термит. Человек – мечтатель? Домашний кот грезит изо дня в день, сидя на подоконнике и греясь на солнце. Я знаю правду. Я видел ее своими глазами. Я наблюдал, как она скребется за стеклом в банке. Как она извивается в холщовом мешке. Она смотрела на меня янтарными глазами. Мы живем в ветхой постройке, Лили, наспех слепленной поверх провала глубиной в десять тысяч лет, и муслиновыми занавесками отгораживаемся от правды.
Она плачет. Лили плачет, ее лицо по-прежнему зажато в моих ладонях, и слезы прокладывают неровные дорожки по ее щекам, сдавленным моими руками.
– Ты видишь теперь, что мне не нужен тот, кто будет хранить мое человеческое начало, потому что никакого человеческого начала у меня нет.
Я отшвыриваю ее от себя. Она падает на кровать, всхлипывает. Кричит мне:
– Уходи!
– Я имею право защищаться, – с трудом выталкиваю из себя я. Мне не хватает воздуха: я ощущаю чудовищное давление; я точно вдруг опустился под воду на много миль. – Вот что главное. И только это важно.
Я ушел.
Глава третья
А потом у меня была встреча с мистером Фолком возле Большого Центрального вокзала. Я опоздал; он пришел вовремя, с потрепанным чемоданчиком в одной руке и с билетом в другой.
– Я уж думал, что вы не придете, мистер Генри, – сказал он.
– Возникли кое-какие проблемы.
Я подошел к нему вплотную, он вложил мне в руку револьвер. Я опустил его в карман пальто.
– Серьезные? – спросил он.
– Философские.
– А! Ну, значит, очень серьезные. – Он улыбнулся.
– Как все прошло в полиции?
– Детектив попался славный. Тот самый, друг доктора фон Хельрунга. Сошлись на том, что была стрельба: они стреляли в меня, я в них. Они остались лежать, я поднялся. Оказал городу услугу, ни дать ни взять. То есть вслух он так, конечно, не сказал, но смысл я понял.
Я кивнул.
– Вижу, вы уже взяли билет.
– Решил прокатиться в Калифорнию – там я еще не был, да и погода в тех краях, говорят, подходящая.
– А как насчет Европы? – я показал ему мой билет. – Земля ваших предков.
– О, мистер Генри, это соблазнительное предложение. – Он взял у меня билет. – Третий класс?
– Можете поменять. Я доплачу.
– Не приходилось мне еще путешествовать на пароходе. Вдруг укачает?
– Ешьте соленое печенье. Говорят, танцы тоже помогают.
– Танцы?
– Впрочем, как хотите. Отправление все равно завтра.
– Зато мой поезд уходит через десять минут. Хотите поменяться?
Я покачал головой.
– Я никуда не еду, мистер Фолк.
– Напрасно. Полиция знает, на кого я работал, и еще они знают, что каморра не успокоится, пока не разберется с вами со всеми.
– Мне случалось сталкиваться с людьми похуже каморры, мистер Фолк.
Он пожал плечами.
– Зато про них этого не скажешь, верно, мистер Генри?
Еще с минуту мы стояли, улыбаясь друг другу.
– Та девушка, – сказал он. – Взяли бы вы ее с собой.
– Вы неисправимый романтик, мистер Фолк.
– А как же иначе, мистер Генри?
Он хотел вернуть мне билет. Я покачал головой.
– Сохраните оба. Если кто-нибудь спросит меня о том, куда вы уехали, я не буду знать, что ответить.
Он сунул билет в карман, подхватил потрепанный чемодан и слился с толпой.
Я повернулся и пошел.
Глава четвертая
Я сказал правду: я никуда не ехал. Идти тоже было некуда. Не обратно же в отель. И не к Лили. Не в дом фон Хельрунга. Не в Общество. Я отдался на волю волн, и так, без руля и без ветрил, меня подхватил человеческий поток большого города.
Я не мог вспомнить, когда я в последний раз ел, но голода я не чувствовал. А когда спал? Усталости тоже не было. Я болтался в вечерней толпе, как пустая бутылка в огромном и безликом море.
Все шло прекрасно, до той самой минуты, пока ты не сунул нос, куда тебя не просили.
Да, доктор Уортроп, вот тут-то и встал вопрос о том, кому нужна моя голова.
У меня возникло слабое желание вернуться на ту улицу, где женщина звала меня с крыльца: может быть, если я лягу с ней, то не буду чувствовать себя таким заброшенным и одиноким.
Даже чистейший из поцелуев…
И Сибилла ответила: смерть.
Свет стал из желтого алым, над фонариками из золотой и красной бумаги взмыл дракон. Запахло рыбой, имбирем и чем-то едким, вокруг скорострельные вспышки их языка, беспримесная темнота их узких глаз на фоне желтоватой кожи; я зашел в Чайна-таун.
Улица была заполнена людьми; я свернул за первый попавшийся угол, и яркий свет остался позади. Из дверного проема вышла женщина.
– Ты к нам, да? Заходи.
Она втолкнула меня внутрь. В маленьком вестибюле сидели на деревянной скамье две девушки. Обе американки, как и женщина, но все трое в китайских халатах с красными драконами. При виде меня они встали, подошли ко мне с двух сторон, и каждая вязла меня под руку. Обе были прекрасны. Я не сопротивлялся, когда они провели меня через занавес в плохо освещенную, задымленную комнату. У меня слезились глаза; меня тошнило. Валы дыма накатывали один за другим, вызывая подобие морской болезни.
– Что это за место? – спросил я у девушки, которая держала меня под правую руку.
Стен видно не было. Комната словно уходила в бесконечность. Я различал лишь смутные силуэты, отдаленно похожие на человеческие, – они лежали на матрасах, на кроватях и скамьях, крытых одеялами, кто-то парами, но чаще поодиночке. Тела лотофагов хранили расслабленную неподвижность, и только глаза метались под опущенными веками. Мои мысли разбегались: я чувствовал, как они полуоформленными ускользают от меня в дымную мглу.
Девушки вместе со мной опустились на свободный матрас. Он зашуршал – внутри была солома.
– Опиум, – сказал я той, что сидела от меня слева. – Да?
Она улыбнулась мне. У нее было тонкое лицо с большими темными глазами. Девушки красивее я не видел никогда в жизни. Ее подруга – сестра? они были очень похожи – извлекла из какой-то выемки в стене тонкую, длинную трубку и стала ее набивать.
– Хочешь попробовать? – спросила она.
Первая девушка уже грела над огнем чашку трубки. Понаблюдав за ней с минуту, я сказал:
– Вообще-то мне хотелось бы чего-то невероятно эйфорического, – оргазмического, за неимением лучшего слова.
– Тебе понравится, – ответила девушка. – Как тебя зовут?
– Пеллинор, – ответил я.
Ее сестра вложила трубку мне в руку. Взяв мою ладонь своими, девушка поднесла стебелек трубки к моему рту.
– Дыши глубоко, Пеллинор, – прошептала она. – Затягивайся глубже, а дым выпускай через нос, медленно, очень медленно.
– Не уходи, – сказал я.
Я сделал глубокий вдох. Мой желудок протестующее заворчал, но я задержал дыхание и не выдыхал так долго, что само время, текущее сквозь меня, натянулась, точно леска, которая вот-вот лопнет, лицо девушки поплыло и вытянулось, а ее глаза заняли все поле моего зрения.
– Он действует необратимо, – сказала она. – Как эдемский плод.
Сестра вторила ей с другой стороны:
– Раз попробовав, его уже не бросишь. Каждое новое причащение порождает желание причащаться снова, снова и снова.
– Чего ты хочешь? – спросила первая.
– Смерти, – был мой ответ.
Ее лицо стало размером с Землю. Зрачки превратились в континенты. Губы раздвинулись, точно тектонические пласты, пропасть, открывшаяся меж ними, имела сотни миль в ширину и неизмеримую глубину.
– Чистейший поцелуй, – сказала она, и ее дыхание было свежо, как дуновение весны.
– Лили, – сказал я.
– Оставь непорочность, – ответила Лили, и я поцеловал ее. Я летел сквозь ее атмосферу, неизмеримо малый, и жар моего вхождения в нее выжег сначала плоть с моих костей, а затем и сами кости, обнажив мозг, и я, раскаленная добела песчинка, продолжал падать, освобожденный от своей скверны ее незамутненным эфиром.
«Я умру, Лили, я умру».
«Тогда умри во мне».
Глава пятая
Я беспределен.
Нет места, где бы не было меня.
Я круг, окружность совершенна.
Я изначальное яйцо в момент разрыва оболочки.
Я тот янтарный глаз, что смотрит на тебя, и я твой взгляд, что возвращается к нему.
Я – Унгехойер. Все наоборот.
Я спасенье. Я – чума. Я совершенство.
Как сбрасывает кожу змей, так я стряхнул с себя природу человека. Мне нет границ, а значит, нет тебя.
Вот мой секрет:
Я – Унгехойер.
Обернись.
Мир кипит. Злое красное солнце заполнило полнеба. Его кровавый свет сочится по трещинам земли, пустынной, мертвой, сожженной, как на пепелище черепок.
Нет ничего живого, только я скитаюсь, несломленный, прошедший горнило тьмы. Я – тьма, и я же совершенство.
Чего ты хочешь? Смерти?
Обернись. Я здесь, в одной десятитысячной дюйма от взора твоего. Я здесь всегда. Я тварь безликая, чье имя ты назвать не можешь, я тварь без имени, чей лик не смеешь зреть.
Я – ненавистное твое желанье, я руки, что обняли тебя, я утроба, которой ты бежишь.
Теперь ты видишь? Понимаешь? Зубами я сдеру твои покровы. Комариным жалом твою я выпью кровь. Прибрежной галькой сотру во прах скелет. На атомы я тело разделю.
К чему притворство? Ты знаешь, кто я. Так обернись.
Мир придет к концу кровавым светом на спекшейся земле, но я все буду жить, и так же раскрываться в бесконечность.
Все сущее есть круг, круг совершенен.
Вот в чем тайна.
Обернись.