Таня ТрунёваСтужа
Белая гадость лежит под окном,
Я ношу шапку и шерстяные носки.
Мне везде неуютно, и пиво пить влом.
Как мне избавиться от этой тоски…
Виктор Цой
Маринка поднесла к губам рюмку с янтарной жидкостью и причмокнула:
– Да, кайфовый запах!
Слово "аромат" не водилось в лексиконе девчонок, выросших в краю царских ссылок и сталинских лагерей. Аромат вин я вкусила позднее, в Батуми и в Одессе, – в Сибири же мы пили водку. Самое острое воспоминание моего детства – холод, а с ним и онемевшее от мороза лицо, саднящая ломота окоченевших коленок и постоянно ледяные ладони и пальцы ног.
На кухне в нашей тесной хрущёвке я угощала лучшую подругу вином. Мама привезла из южных краев несколько красивых бутылок. Незнакомый кисло-сладкий вкус мягко растекался во рту.
В замерзшее окно глядел серый февраль, и рыжие кудри Маринки на фоне блёклых кухонных стен и полинявших занавесок сверкали желанно солнечно. Неуёмно любопытные, в ту пору мы искали запретное и удивлялись неожиданно обрушившимся на нас чувствам: любовь, гнев, ревность.
Разомлев от выпитого и пережёвывая школьные новости, я рассказала подруге, как случайно подслушала разговор четырёх наших одноклассниц. Задорно хохоча, они ввалились в раздевалку. Я запоздала с переодеванием и, услыхав смех, спряталась за дверью. Это были наши активистки, я узнала их голоса, они оценивали девушек в классе по привлекательности. Из двенадцати наших девчонок мне досталось одиннадцатое место.
– А Танька – нет! – язвительно прозвучал первый голос. –У неё только кожа хорошая и глаза, а остальное… Да и зубы, как у зайца.
Я выложила Маринке секретную информацию: ей за яркие губы и тонкую талию "Великий совет" присвоил шестое место.
– Про тебя они из ревности, – усмехнулась Марина. – Злятся, что Серёга с тобой дружит. Он ведь теперь у нас первый парень. Я это уже несколько раз слышала – те же, ну… "ценители красоты", шушукались. Так Серёгу единогласно признали первым красавцем в классе.
– Какой Серёга? – удивлённо обернулась я, расставляя в шкафу посуду.
– Как какой?! – вскрикнула подруга. – Известно какой! Ты что, кроме женатых стариков, уже никого не замечаешь?
Зная про мою безнадёжную любовь, "женатым стариком" она называла тридцатисемилетнего тренера по волейболу, Владимира Николаевича.
– Серёжка, что ли? Власов? Он ведь мне как… – я запнулась, подавившись словами "друг" и "брат".
Наши родители крепко дружили, а дома стояли окна в окна. Связав нас "общим горшком", лесными походами и ночлегами в одной палатке, детство почти породнило меня с Серёжкой. Даже попав в первый класс, мы, не сговариваясь, заняли одну парту, так и просидев почти десять лет бок о бок.
Мы с Серёжей всегда делились потаёнными секретами, и последней тайной, выплаканной ему, и была история моей любви к тренеру. А началась она с жуткого случая. Волейбольные тренировки проходили в спортзале мясокомбината. И в те годы, когда многие выносили с рабочих мест всё, чем можно поживиться, работники комбината воровали мясо, временно пряча разделанные туши в раздевалках спортзала. Влетев в душевую после тренировки, я задохнулась от стойкого запаха крови. Тусклый кафельный пол будто сочился алым месивом говяжьих рёбер.
Я с истошным криком выскочила из душевой и тут же попала в крепкие объятия Владимира Николаевича, пытавшегося меня успокоить. Его колючая щека обожгла мне лицо, а терпкий мужской запах словно проник в моё дрожащее тело. Мгновенно тренер стал для меня спасителем и самым нежным и желанным мужчиной. Так началась моя девичья страсть, продолжавшаяся уже два года. Она изнуряла меня тренировками, ревностным стремлением доказать, что я лучшая в команде, упоительным счастьем от близости с Владимиром Николаевичем в пределах спортзала и полуобморочной эйфорией от его редких прикосновений, когда, сжимая рукой моё плечо, он показывал правильные движения подачи мяча.
Через несколько дней после наших с Маринкой посиделок мы с Серёжей возвращались из школы.
– Пойдём ко мне. Мама пельменей налепила. Ты ведь любишь… – я потянула его за рукав куртки. – Родители в Читу уехали: у тётки юбилей.
– А ты?
– А у меня эти два дня тренировки, соревнования на носу. Вот только сегодня нет.
Серёжа кивнул. Мы прошли две заснеженные улицы с выцветшими кирпичными домами. На морозе скрипели задубевшие шины автобусов, на ветру гудели провода, по ледяному тротуару цокали каблуки. Разговоры прохожих, запах курева и аромат свежих булочек, на ходу уплетаемых идущими домой школьниками, – всё тонуло в холодной унылости зимы.
У мусорных баков возле обледеневшей кучи помоев стояла милицейская машина. Несколько бомжей, пьяно качаясь, указывали почерневшими пальцами в сторону их собутыльника, распластавшегося на студёной земле.
– Замёрз наверное, – я тяжело вздохнула. – Не люблю стужу. Хочу в тёплые края.
– Летом кончим школу – можешь поехать поступать… в Краснодар или…
– Какой Краснодар?! – перебила я. – Родители меня так далеко не отпустят. Если попаду в региональную команду, тогда в Новосибирск. Всё же не такое захолустье, как тут. Хотя… тоже стужа.
– Ты всегда зиму так называешь, – хмыкнул Серёжа. – А почему не говоришь "мороз" или "холод"?
– "Мороз" и "холод" – это внешнее, а "стужа" – она внутри. Понимаешь? Как настроение.
– Понятно, Тань. Твоё настроение мне понятно. Ты его ещё любишь?
Ключ несколько раз щёлкнул, открывая входную дверь, и мы уже бодро снимали обувь в нашей тесной прихожей, казавшейся после улицы особенно тёплой. В ней пахло мамиными духами и меховыми шапками отца. Согреваясь в родных запахах, я размышляла, что ответить Серёже. Люблю ли я моего тренера? За два года терзаний и самобичеваний моя любовь прошла разные метаморфозы, превратившись в злость. Я злилась на свою слабость, на безволие, на неспособность победить свои чувства.
Как-то в тайге, когда отец взял меня в геологический маршрут, мы встретили лесника с собакой по кличке Вера. Папа тогда вспомнил, что у лесничего в сторожке живут ещё две лайки, и в шутку спросил: "Если ты эту собаку зовёшь Верой, то другие, стало быть… Любовь и Надежда". На что лесник, помедлив, сухо процедил: "Про Надежду не знаю. А вот самую злую суку я бы назвал Любовь. Злая она, любовь-то!".
– Ну, как тебе? – вдыхая аромат горячих пельменей, я глянула в раскрасневшееся лицо Серёжи.
– Вкуснятина!
– Ольга ведь тоже хорошо готовит.
– Она теперь важная, за профессорского сына замуж идёт, – фыркнул Серёжа, жалуясь на старшую сестру. – Постоянно придирки: то я нос не так вытер, то я чавкаю, когда жую. Тань, я чавкаю?
– Ты? Конечно, нет. Это сестрёнка твоя строгой прикидывается.
Серёжа облизнул тонкие юношеские усики. Чавкает ли он или не так вытирает нос? Он всегда был мне слишком родным, чтобы замечать его недостатки. Меня забавляла и умиляла даже его мальчишеская ершистость.
– А знаешь, я их видел… – глядя мне в глаза, прошептал Серёжа.
– Видел кого?
– Ну, Ольгу. Они думали, я спал.
Прихлёбывая горячий бульон, Серёжа рассказал, как ночью подглядывал за сестрой и её женихом. Возбуждённо жуя сладкие ягоды из компота и сосредоточенно упёршись локтями в стол, я выслушала интимные подробности про шуршащие простыни и ритмичные движения.
– Дак ты теперь знаешь, как это делается. Ведь знаешь? – запальчиво бросила я. – А Маринка притащила старую книжку "Откровения халифа". Про гарем и как там жён обучают. Написано примитивно, будто сказки, но есть… моменты.
Я подошла к замерзшему окну. Через узкую полоску, не тронутую инеем, виднелась спортивная площадка. Пацаны на морозе играли в футбол. Почему не в хоккей? Ведь скользко. Болезненно в мыслях выстроилась цепочка: мяч, футбол, волейбол и… опять мой тренер.
– Чай остывает. Бери варенье и пряники, – я отвернулась от окна и, будто чужим голосом, выпалила: – Давай сделаем это!
– Что?– Серёжа удивлённо отставил чашку.
– То, что Ольга с женихом.
– Ты шутишь?
– А ты боишься?
– Прямо сейчас? – по лицу Серёжи пробежала рябь смятения.
– Да, мне интересно. Раньше в шестнадцать замуж выдавали, а я сказки читаю и страдаю, как Маринка говорит, по женатому старику.
Серёжа медленно встал и взглядом пробежался по кухне, словно ища, где спрятаться. Резким движением волейболистки я бросила ему большое полотенце.
– Помой руки!
– Я… мыл уже, – Серёжа замялся.
Через минуту из ванной послышался плеск воды и нервный кашель. Внутри у меня пропели слова из принесённой Маринкой книжки "…и омыл он свой жезл...".
Я зашла в спальню, задёрнула шторы, быстро разделась и легла на кровать в позе, как на иллюстрациях в "Откровениях халифа". На тех непривычно смелых картинках пышногрудые красавицы, закинув руки за голову и раздвинув колени, ждали возлюбленного.
Я взглянула на своё тонкое тело и, не найдя в нём сходства со сдобными формами женщин халифа, укрылась простынёй. Комната показалась мне меньше, словно я заполнила её своим густым дыханием. Старый, лоснящийся полировкой, немецкий шифоньер, ветхая полка с книгами и даже письменный стол выглядывали из полумрака, будто ожидая чего-то и прислушиваясь к голосу Маринки, читающей ту запретную книгу, "… и укус шмеля поразил её, открывая впервые ворота…"
"Значит, первый раз должно быть больно,"– вздохнула моя подруга. Я пожала плечами. Выбитые на тренировках пальцы, синяки, ссадины и кровоподтёки, порванные связки и разбитые колени – укус шмеля показался бы мне шуткой.
Дверь в комнату шелохнулась, и появился Серёжа, замотанный в полотенце. Нерешительно топчась на месте, он пробормотал:
– Ты всегда что-то придумаешь, а потом…
– А потом тебе это нравится, – хрипло отрезала я.
Наши детские приключения, спланированные мною, Серёжа принимал с восторгом. Нам было по десять, когда летней ночью в пионерлагере мы отвязали чью-то лодку и катались, пока рыбаки на рассвете не подобрали нас на середине озера, а в тринадцать мы с Серёжкой забрались на пятый этаж недостроенного здания, откуда нас сняли громко матерящиеся пожарники. Мы прятались в глубоких пещерах и залезали на огромные сосны, уверяя обалдевших от нашей прыти родителей, что это