ыли приплюснуты к самому потолку, представьте себе, я ничего не слышал. Всё произошло с такой молниеносной внезапностью, что я не успел никого предупредить — ни вас, ни инженера, ни хозяйку, ни живодера. Для меня это было величайшей бедой. Я плакал, потому что убил всех. Череп силился взорвать гостиницу из страха быть задушенным. Голова могла легко теснить стены, но это не открывало доступа воздуху. Не было ни единой щелки, стены растягивались, точно резиновые. Я с ума сходил. И вдруг голова сморщилась до прежних размеров, а раздавленные люди и вещи, вся эта каша, вообразите себе, твердыми сплющенными листами попадали на пол… И вдруг эти пластины вновь превратились в людей. Все сидели на своих местах, пили, ели, заказывали блюда, рассчитывались, а хозяйские дочки, представьте себе, скакали через скамейки как ни в чем не бывало. Я проснулся с ощущением страшной усталости и понял, что сбросил с себя шерстяное одеяло. Я встал и снова прилег и плотно укутался. Однако между бодрствованием и сном я снова сделал в высшей степени интересное, хотя и болезненное, открытие: в моей комнате стояла хозяйка, она пыталась расшугать черную стаю птиц, облепивших дерево, которое стояло в центре моей комнаты. Она хлопнула в ладоши, стая взметнулась, и тут всё померкло. Я встал и решил сделать холодную ножную ванну. Это действительно принесло облегчение. Во всяком случае, больше не было никаких видений. Пожалуй, так, ведь я тихо сидел на кровати и листал своего Паскаля. Пожалуй».
«Должен вам заметить, — сказал художник, — что всякий дальнейший шаг замышляется совершенно иначе, что дальнейший шаг совершенно иначе осуществляется; это те же самые добродетели и те же самые вопросы, те же разъемы внимания, те же впечатления, те же причины, но до ужаса иные следствия… Только мне трудно вам объяснить, я мог бы заговорить с деревом, с силуэтом, да-да, я заговариваю с силуэтом, с растяжимым до безумия понятием, но вы человек, чье состояние чутко ко всякому звуку. Я мог бы указать вам, что, привлекая такое понятие, как "бескровные ландшафты", его просто выращивают и надувают, как воздушный шар, гигантский шар, употребляя неслыханную силу легких, выдохом всего неимоверного универсума, и тогда появляется возможность движения и за пределами теневой стороны мира наших представлений… Я не избегаю столкновения с невероятнейшей степенью холода, которая воспринимается мышлением как нечто истинное и острое, как нечто в высшем смысле жалкое и смешное… То, что я сказал, — весьма неверный кружной путь подлейшего разрушения человека, нет, вы послушайте: я осуществляю здесь "переохлаждение памяти", которую осмеливаюсь назвать просто «внепочвенной», я бы сказал, я отвлекаюсь, уходя в самого себя с тем, чтобы самого себя оставить в покое! Хотелось бы сказать: мой мозг отстраняет меня от родственных отношений с миром, уводит меня от меня самого, уводит от коварства изобретений, которые сделали возможным мое угасание… В кромешной тьме убеждает только непонятность. Понимаете?! Я хотел бы отдать вас во власть какого-нибудь чарующего сравнения, как бросают в океан собаку, как бросают птицу в глубокое подземелье, как оставляют человека наедине с его памятью, чтобы вы знали: это не высота, это не глубина, что высота и глубина — смешные пустяки в сравнении с обстоятельствами, что катастрофическое — забава в сравнении с милосердным… но ради этих своих идей я должен буду скоро исчезнуть, сгореть ради этих понятий, меня никогда не покидала мысль о сожжении, необходимость сжечь себя всегда была моей тайной славой, тайным узлом обстоятельств этой славы… Когда я приостанавливал умирание, я всегда замышлял, делая это, учинить великую путаницу… когда я кончал со всеми своими идеями… Понимаете?!. Я собираюсь в дорогу и обманываю мир, я битком набиваю чемоданы и обманываю мир… Я меняю тысячу поездов и обманываю мир… Я отвлекаю его внимание от того места, куда приезжаю. Ведь конец — не более чем дурнота, которую вызывает просто прогнивший человек… И уж если даже конец терпит крах, я вынужден сносить это безмерно тупое, коварно обставленное оговорками соитие, эту муку, которую злой рок отпущенного мне существования превращает в какой-то дьявольский, точно нацеленный заговор. Я вовсе не думаю о смерти, — сказал художник, — я вовсе не думаю о славе… я вовсе не думаю о разврате, о разврате распада».
«Такое ощущение, что мозг вдруг оказывается всего лишь машиной, что он еще раз аккуратно оприходует всё, чем его били, третировали раньше в течение часов, дней, даже недель; что какое-нибудь слово приводит в движение, низвергает целую лавину выверенных слов, целые кварталы словесных конструкций и не допускает, не может допустить ни малейшего изъятия. Будто карликовый диктатор, невидимый и неприступный для людей, дергает за рычаги чудовищного механизма, и он заставляет всё двигаться и крутиться в страшном нарастании шума, с которым ничего нельзя поделать…» Он продолжал: «Попытайтесь представить себе ущелье в скалах, расцвеченное прекраснейшими красками вселенной, прежде всего акварелью, оттенками живой плоти, ущелье, куда входит человек, по приказу входит. Вы можете, если захотите, дать ему в руки чемодан, надеть на него шляпу, вы можете облачить его в узкие одежды в соответствии с вашим чувством практической необходимости, с вашей внутренней благонамеренностью, ибо таковы же и грезы, обратные моему представлению, которое я вам сейчас навязываю, — некий человек с чем-то фантастическим за спиной, с грузом разочарования в своем обществе, бесконечно удаленном от всех общественных слоев; всё направлено лишь к одной цели: погубить человека, толкнув его к своему концу, раздавить его чудовищной памятью, этим понятием, которое заслуживает наилучшего применения, лишить его способности и к росту, и к умалению… Этого человека вы сообща со мной, придумавшим его для вас и для себя, толкаете в ущелье, вы кричите на него, осыпаете его пощечинами, упрощаете его, воображаете чем-то вроде шума деревьев, осколков скал, зубовного скрежета страха, чтобы суметь присоединиться к нему; вы олицетворяете собой испуг и постепенно лишаете его страха, подводя к тому, что было некогда завещанием умерших… Человек чувствует близкую кончину, но уже не сопротивляется… из-за невозможности ощутить в истине боль. Он убаюкан вашими уловками… Таким образом, мы с вами сейчас отправили этого человека по дороге в ад, сотворили и отправили в ад, дату можно обозначить как седьмой день творения… последний, всеконечный день творения… Потрудитесь вообразить, что существует еще лишь воздух, всё остальное в этом человеке — всего-навсего смешная экстравагантность, некое чувство, которое кое-как плетется за его обратившимся в ничто мозгом… Этот человек еще может иметь какие-то точки опоры в пленяющем его мире: мать и отца, например, разные города и занятия наукой, опыт ремесла, абсолютно примитивный каннибализм животного, недоразвитого мозга, который мы склонны считать избранником всех наук… мне пришло в голову одно имя, жалкое, совершенно пресное, так называемое кладбищенское имя, парящее над местом последнего упокоения, над своей цементной могилой… вы его угадали? Вы угадали эту ужасную гримасу самого страшного? Я вижу, что своим поучением, составляющим четвертую часть моего естества (четверть приходится на идею поучения, четверть — на идею отвращения, четверть — на идею бренности и еще одна четверть — на идею ничего-и-ничего больше)… своим поучением я разбудил в вас страсть к противоречию, и это полностью соответствует моему устремлению и совпадает с устремлением вымышленной мною фигуры, которую мы можем назвать учителем, я нахожу, что учителя — лучшие из выдуманных фигур, учитель — не что иное, как выдуманная фигура… Итак, этот учитель углубляется в ущелье и приходит к своей цели: в здание школы. Но что это такое? Дом, в котором учат чему-то, чего никто еще не знает, еще не может знать… я не хотел бы особо распространяться, я скажу: учитель отдает себе отчет в том, что уже ничто не поддается изучению, что всё потонуло в невежестве, всё достигло своего конца и находится в начале, и так далее. Он распаковывает вещи, освобождая от них чемодан. Вы видите эту картину?» Я ответил: «Да, я вижу эту картину…» — «Не теряйте ее: учитель распаковывает свой чемодан, он убеждается в том, что в школе холодно. Он затапливает печь. Расставляет свои книги. Он входит в классную комнату, он вдруг узнает имена детей, которых будет учить — вы подумали о детях? — видите, он уже знает, как зовут детей, которых будет учить. Он говорит себе: хорошо бы сейчас мои книги ожили у меня в голове! Вы учли такую возможность? Видите: учитель думает о прошлом, он может думать только о прошлом, поскольку только в прошлом и может думать. В людях вообще нет ничего необычайного, — сказал художник. — Мозг помышляет о каких-то прорывах, атаках, которые собирается предпринять, но атаки мозга — нечто невозможное. Иное дело — плоть: тут сплошная наступательность, в которой отказано мозгу… Что сказали бы вы на такие слова: учитель был откомандирован в ущелье на свою погибель… открыто, удобопонятно, без всяких там глубокомысленных соображений, в порядке оскорбительного наказания. Несмотря на то что он знает, куда его завело, слышал, что значит оказаться в ущелье, он всё еще думает о своих уроках, о возможности учить: ведь я же учитель, вероятно, рассуждает он… Вы еще видите этого учителя? В том состоянии, в которое я его искусно погрузил? В его безысходность, которую я знаю в совершенстве, ибо я — антипод безысходности? Итак, вы видите его — полярность на пути между двумя толчками животного бытия… Я не задаюсь вопросом: что можно было бы сделать с этим учителем? Уже не задаюсь… Поскольку стоит зима, я с приятным ощущением уверенности могу дать волю снегопаду, священному снегу священной зимы, покрыть им землю, навалиться на школу, забить всё ущелье, я чувствую в себе желание применить тонкую тактику измора, отнять у этого учителя все силы, оста