— Теперь можно приглашать Ольгу Сергеевну на свадьбу!
— Вот поедем в Княжск — пригласишь!
Когда выезжали из Москвы, Лада позвонила матери, чтобы предупредить, что они едут в Княжск, и попросить, чтобы она была дома, так как есть серьезный разговор. Но телефон никто не взял. Через полчаса повторила попытку — та же история.
— Ольга Сергеевна куда–то подевалась! — пожаловалась Лада сидящему за рулем Николаю, а тот лишь ухмыльнулся:
— Куда она может деться?! Наверное, в магазин отправилась, а телефон дома забыла.
Когда же Лада и с третьего раза не дозвонилась, позвонив на домашний номер, то забеспокоилась по–настоящему, и нашла номер подруги. Та ответила сразу, и хотя бы это порадовало.
— Это я, Натусь! — сообщила Лада.
— Да уж вижу! Ты где?
— Еду в Княжск. Звоню домой, а маман трубку не берет. Я уж беспокоиться начала.
— Зря. Она на работе.
— Как «на работе»?!
— А ты разве не знаешь?! Она в школу вернулась. Я недавно встретилась с ней на улице. Очень довольна. А то, говорит, от тоски дома не знала куда деться! А теперь веселая, как девчонка порхает. Да и есть от чего.
Лада почувствовала, что подруга что–то не договаривает, и сразу изменила тональность.
— От чего именно? — спросила Лада, приглушив голос и посмотрев на Николая.
— Приедешь — сама узнаешь.
— Или сейчас говоришь, или ты мне не подруга!
— Ой–ой, — раздалось в трубке, — ничего не слышно. Перезвони.
Лада перезвонила, но теперь и телефон Натальи не отвечал.
— Чего там у них? — спросил Николай.
— Сплошной заговор. Ольга Сергеевна на работу утроилась. Опять в школе преподает!
— Молодец, чего дома киснуть!
Лада никак не отозвалась, задумалась, вспомнив непонятное поведение подруги. Мыслей мелькало множество, но никакая конкретная так и не обозначилась. В полном неведении, оставив машину на стоянке, они вошли в подъезд, и Лада на всякий случай позвонила в дверь. Никто не отозвался. Тогда она достала ключи и, открыв дверь, первое, что почувствовала — это изменившийся запах в квартире: он показался более ароматным, чем был, привлекательным, словно повеяло духами из пробника, хотя был легким, почти не осязаемым. И еще бросилась в глаза красная спортивная куртка и стоящие отдельно от горки с обувью замшевые мужские ботинки. От присутствия столь неожиданных вещей Лада даже растерялась, толкнула Николая и молча указала глазами на ботинки. Потом заглянула в комнату и, увидев на диване гитару, которой никогда прежде не было в их доме, настороженно спросила:
— Кто здесь?!
Когда никто не отозвался, Лада осмелела, начала раздеваться, удивленно хмыкнув:
— Что–то новенькое нарисовалось.
Лада вновь взялась за телефон. На это раз удачно — услышала голос Ольги Сергеевны, которая сразу же, как показалось Ладе, излишне поспешно спросила:
— Ты где?
— Дома я, дома — в Княжске! А вот ты где пропадаешь?
— Через десять минут буду..
Ольга Сергеевна действительно появилась быстро. Когда Лада открыла дверь, то увидела на лице матери испуг. Сняв дубленку, она повесила ее поверх красной куртки и, заметив, что дочь раскусила наивную хитрость, неожиданно покраснела, но сразу же заставила себя собраться, сделаться серьезной, даже решительной:
— Я сейчас всё объясню. Вы обедали?
— Не успели, недавно приехали.
— Вот и хорошо. Вместе пообедаем.
Хотя Ольга Сергеевна всегда наставляла, говоря, что за столом болтать не дозволяется, сейчас заговорила первой, задавая вопрос за вопросом: и как устроились, и как у Николая с работой? Лада понимала, что мать оттягивает конкретный разговор, не хочет, чтобы он завязался при Николае, и, невольно соблюдая женскую солидарность, поддерживала беседу, не говоря о векселях и предстоящей свадьбе, а главное — о чужой мужской одежде. Понял это и Шишкин. Быстро пообедав, он взял бокал с чаем и ушел смотреть биатлон. И как только вышел из кухни, Лада сразу вперилась глазами в Ольгу Сергеевну:
— Ну и кто это у нас появился?!
— Валентин Адамович. Ты его знаешь.
— Что–то не припомню никаких Валентинов!
Ольга Сергеевна замялась, как красна девица, потупила глаза:
— Преподаватель физвоспитания в нашей школе, — сказала она так стеснительно, что Лада, догадавшись, о ком говорит мать, даже рассмеялась:
— Это Хмырь, что ли?!
— Он самый.
— С какого перепугу он к тебе жить перебрался?! — Лада усмехнулась.
— Представь себе, я его сама пригласила! — Ольга Сергеевна неожиданно распрямила плечи. — Не хочу жить затворницей, и не тебе меня осуждать!
— Это, конечно, твое дело, но ведь мы папу недавно похоронили! А где же нравственные нормы, которые ты наверняка прививаешь своим ученикам?! В прежние времена вдова год не смела смотреть на мужчин, а ныне даже сорокового дня не ждут! Неужели тебе это непонятно, неужели тебе хочется быть объектом пересудов, мама?!
— А почему не называешь меня Ольгой Сергеевной? Почему вдруг вспомнила, что я твоя мама? Что, или задело за живое то, что я проявила самостоятельность и перестала быть послушной овечкой, какую вы с отцом делали из меня в последние годы? И сделали, и бросили! Мне даже поговорить не с кем: отца не стало, ты уехала, Нистратов в свою Сибирь умчался! Что молчишь? Если уж начала разговор, то давай–ка его закончим!
— Считай, что закончили, если уж ты стала Хмырёвой женой! Поговорим о деле! Погоди минутку..
Лада принесла векселя, бросила их веером на стол вместе с распечаткой документов:
— Оказались липовыми бумагами твои векселя, мама!
— Не поняла?!
— Объясняю: векселя оказались просроченными и к оплате их не приняли, так что теперь ими можно обклеить стены, чтобы они напоминали о несбывшихся мечтах!
— Мне папа ничего не говорил.
— Он сам не знал, вот и не говорил. А надо было думать не только о стишках, но и о своих финансах.
— Ничего не путаешь?
— Ничего!
— Значит, тебя сейчас более всего волнуют деньги?
— И они тоже!
— Что ж, я готова поделиться той суммой, которая осталась у меня, но всех денег сейчас в наличности нет, так как большую часть я положила на депозит; хранить всю сумму дома, сама понимаешь, рискованно. Когда через три месяца закончится срок хранения, тогда я верну тебе твою часть, чтобы не терять проценты и не суетиться. Тебя это устроит?
— Устроит. Мы же разумные люди.
Ольга Сергеевна сходила к себе в спальню и, вернувшись, отсчитала Ладе двести тысяч, отдала половину долларов, спросила:
— Теперь ты довольна?
— Почти. Да, у нас еще дача есть, машина. Что с ними будем делать?
— Дачу можешь забрать себе, а на машину я написала доверенность Валентину Адамовичу. Он, кстати говоря, сейчас поехал в Москву, повез Якова Семеновича с дочерью в аэропорт.
— Какого Якова Семеновича?
— Подвига. Робинзона. Он на днях попал с инсультом в больницу, и за ним приехала дочь, чтобы забрать в Хайфу. Она к нам приходила, попросила Валентина отвезти отца в Шереметьево.
— Ну и дом у нас стал! Скоро весь Княжск тут будет тусоваться!
Ольга Сергеевна вздохнула и, не посмотрев на дочь, спросила:
— Еще вопросы будут?
— Пока нет.
Лада не хотела, но грубила матери, потому что в эти минуты жила одним желанием: всё сделать наперекор ей, даже назло, хотя и знала, что так вести себя нельзя. Нельзя, не спросив, не заглянув в душу, не попытавшись понять всё то, что заставило так поступить, предъявлять претензии даже постороннему человеку, а уж матери выговаривать — это и вовсе негоже. Но Лада сейчас ничего не могла с собой поделать и остановить кипевшую ревность, обиду. Она понимала, что поступила мерзко, сразу начав делёжку денег и укорив мать пропавшими векселями, вспомнив о даче, машине, о которых она прежде и не думала–то никогда, потому что ей было достаточно собственной квартиры, собственной машины. Всё так. Она понимала это, но ничего не могла с собой поделать и не знала, как выйти достойно из обидной ситуации. Единственное, что она придумала: это тотчас уйти, переночевать где–то в другом месте, лишь бы не видеть мать, не возобновлять с ней разрушающий душу и отношения разговор. И это решение, хотя и было принято в пылу душевного смятения, заставило вспомнить о Николае. Забыв в порыве обиды поблагодарить за обед, Лада прошла к нему и сказала:
— Пошли прогуляемся!
Когда они вышли в прихожую и начали собираться, Ольга Сергеевна забеспокоилась и поспешила спросить у Лады:
— Вы надолго?
— Не знаем.
— Если будете задерживаться — позвоните!
Лада что–то буркнула и не стала ничего объяснять, потому что ей хотелось поскорее выйти на улицу, чтобы не слышать голоса Ольги Сергеевны, не видеть вещей Хмыря. И вообще ей хотелось разрыдаться и долго–долго плакать, и чтобы кто- то непременно пожалел при этом.
Почему–то так получилось, что, не сговариваясь, они направились в городской парк, — объяснить они не смогли бы, если кто–нибудь вдруг спросил их об этом. Парк, конечно, в эту пору был завален снегом. Как же всё изменилось, и не только от снега! А ведь и десяти лет не прошло с тех пор, когда они здесь до упаду гоняли шайбу! И Лада, и Николай, наверное, подумали одинаково. Поэтому даже словом не обмолвились о том, что чувствовали в эти минуты. Они молча вернулись на Губернскую улицу и не знали о чем говорить.
Многие прохожие оглядывались, смотрели им вслед, потому что все знали самохваловскую дочку. А Ладе в этот момент было не до прохожих. Горечь расставания с родным городом, в котором теперь, после размолвки с Ольгой Сергеевной, ее никто не будет ждать, никому она здесь будет не нужна, разрывала душу. А более всего душила обида от поступка матери, настолько вероломного, что ее поведение не укладывалось в голове.
Когда они шли мимо городского собора, то Лада остановилась и неожиданно для себя троекратно перекрестилась и сказала Николаю, как пожаловалась:
— А ведь я мечтала обвенчаться с тобой в этом храме.