— Андрей, — сказала она, — скажи честно. Чего ты от меня хочешь?
— Ничего, — ответил я довольно честно.
— Совсем?
— Ну… То есть хочу многое, конечно… Но не в данный момент.
— Понятно. Ты хороший парень.
— С чего ты взяла? Ты меня совсем не знаешь. Я могу быть хорошим. Могу — плохим.
— Мой муж говорил, что я сука и тварь. Налей мне еще.
— Ты, конечно, не тварь, — возразил я. — У тебя хорошая комната. Пластинки. Твари живут как твари, но тут все по-людски… А насчет того, что ты сука — не знаю. Не готов ответить. Лично я не считаю это слово оскорблением.
Она посмотрела сквозь меня, пробормотала:
— Каждый божий день выслушивала. Ты тварь, ты сука, зачем я с тобой связался…
Подняла глаза.
— Может, и ты такой же? Может, вы все такие? Сначала хорошие, а потом — сука, тварь…
— Вижу, тебе было несладко.
— Да! Еще как.
— Но ведь все уже в прошлом.
Зрачки были белые, бессмысленные. Я взглянул на этикетку: производитель гарантировал тридцать градусов крепости.
Встала, грубо отдернула штору; вытянувшись, изогнув стан, открыла форточку. Закурила. Сообщила мрачно:
— Кошку заведу. Уже решила. Маленькую, персидскую. Она не будет называть меня тварью и сволочью. Она будет только мяукать.
— Хорошая идея.
— Ты не куришь?
— Нет.
— Жаль. Я бы свалила на тебя. Мать ругается, когда я курю в комнате.
— Вали смело, — разрешил я, пытаясь развернуть диалог в соответствии с рецептами Микки. — Скажи, Андрей пришел, напоил, сигаретами надымил, наговорил гадостей… Вали все, что пожелаешь.
— Ты тоже будешь называть меня сукой и сволочью?
— Если хочешь — буду.
Она повернулась, слишком резко, слишком нервно; слишком неряшливо тряхнула кистью с зажатой меж пальцев сигаретой.
— Хочу! Давай скажи: ты сволочь, ты сука. Можешь даже ударить. Он тоже меня бил. Днем. Пока мать с отцом были на работе. Бил, потом уходил и шатался где-то до ночи. Потом мать сказала: «Или пиши на него заявление, или убирайтесь оба из моего дома…»
— Извини, что лезу… Но зачем ты вообще с ним связалась?
— Не твое дело! Дай мне рюмку. Только полную. И пепельницу дай. И сам подойди поближе. Вот сюда встань и говори: сука, сволочь, дура, ненавижу… Давай говори.
Пила по-девичьи, тянула меж едва приоткрытых губ, маленькую рюмочку — за три глотка.
— Не сегодня, — возразил я, поднося пепельницу. — В другой раз. Я подготовлюсь, выучу разные злые слова и выражения, приду завтра — и начнем.
— Нет. Сейчас. И рубашку расстегни. До пояса. Мне нравится, когда расстегнуто…
— Может, сама расстегнешь, если нравится?
— Еще чего. Ты вообще, зачем сюда пришел? Думаешь, я сука? Блядища? Вино притащил, расселся тут, как у себя дома…
Это армия виновата, подумал я. Два года ходил строем. В это время они тут женились, разводились, били друг друга и рубашки расстегивали. Я отстал от жизни. Ничего не понимаю в бабах. Десять минут, четыре рюмки — и вот: мной уже управляют. Что делать, брат Микки? Почему ты умеешь, а я — нет?
Шел обратно, усмехался про себя. Ликер оставил привкус карамели и соды. Два раза посмотрел фильм — но так и не понял, какова его профессия. Вроде бы сидел, развалясь, в мощном кресле, нажимал кнопки, смотрел в экраны, но как-то вполглаза.
Кто ты, Микки?
Через пять лет, в середине июня, ехал по пустому Гоголевскому бульвару, в два часа ночи; специально очень медленно, открыв все окна, для создания иллюзии пешей прогулки. Рядом сидела тонкая, длинноногая, с красными волосами. Четыре дня назад, при знакомстве, назвалась Региной; я не поверил, и с тех пор ни разу не назвал по имени. Говорила, что танцует; я верил, ее сильные ноги с узкими бедрами и немного вывернутыми наружу ступнями двигались отдельно от слишком прямой спины, так бывает у балерин.
— Вот здесь, — объявил я, нажимая на тормоз и показывая пальцем. — Вот в этом месте полная иллюзия, что я — в Электростали. В парке культуры и отдыха. Такая же листва, и так же фонарь светит.
— Круто, — сказала она. — А куда мы едем?
— Ко мне в офис.
— Ура. Я увижу, чем ты занимаешься.
— Зачем тебе знать, чем я занимаюсь?
— Ну… Все-таки.
Справа нас осторожно объехало такси. Водитель бросил раздраженный взгляд. Мы мешали ему работать.
— Был старый фильм, — сказал я. — Не помню, как называется. Там герой красиво играл с женщиной в любовь. Она спросила: «Чем ты занимаешься?» Он ответил: «Я покупаю и продаю деньги». Скажи, хорошо звучит?
— Да. Только непонятно.
Я проехал еще пятьдесят метров, свернул, вкатился под низкую арку, во дворе остановился.
— Пойдем.
— Ты не закроешь окна?
— Нет, — сказал я. — Весь двор под видеокамерами. Есть инфракрасные, есть ночного видения. Если кто сунется — охрана сразу все увидит.
Поочередно открыл три стальных двери. Охранник, выглянув из своего закута, кивнул мне и посмотрел на мою красноволосую спутницу с глубоким равнодушием. Он давно здесь работал и навидался всякого.
Я провел ее в кабинет, включил настольную лампу.
— Хочешь выпить — в шкафу найдешь.
Сел в кресло.
Я ни разу за четыре дня не притронулся к ней. Ей это нравилось. Мы ужинали салмон-стейком, спаржей, шампиньонами на гриле. Ей это тоже нравилось. Каково содержание ее жизни — я не спрашивал. Где подобрал ее — не помнил. Помнил, что сильно поскандалил с женой и ушел из дома. Помнил, что в первый вечер испытал невыносимую тоску и боль. Перехватывало горло, подступали слезы. Как будто нажрался толченого стекла.
Она плеснула себе коньяку, глотнула торопливо («Куда торопится? — подумал я. — Жить? Наслаждаться? Или боится, что прогоню?»).
— Я чуть-чуть. Я пить не буду. Я нюхать буду. Хочешь понюхать?
— Нет.
Под моим взглядом она достала из сумочки миниатюрный кошелечек, очень потрепанный, из него извлекла нитку с иголкой, маникюрные ножницы, следом — пакетик с порошком.
— Не боишься с собой носить?
Она помотала головой.
— Я его всегда сюда прячу. Где нитка и иголка. Или — можно в коробочку с тампаксами, тоже вариант…
— А если поинтересуются, зачем таскаешь с собой нитку с иголкой?
— Глупый вопрос! Чтоб колготки зашить, если порвутся.
— Ты интересная тетка. На колготки денег нет, а на кокаин — есть.
Она беззаботно рассмеялась. Это был ее главный звук: легкий смех. Все четыре дня приходила в одном и том же коротком, сильно выше колен, платье. Возможно, все ее личное имущество исчерпывалось этим платьем — белым в синие цветы — и граммом стаффа.
— Налей мне, — сказал я.
Она поспешно налила, поднесла. Слишком поспешно. Я даже вздрогнул; показалось, что вижу ее впервые. Ноздри в белой пудре, взгляд прыгает, как шарик пинг-понга: со стола на шкаф, оттуда — на клавиатуру компьютера, оттуда — на мое лицо.
Я выпил. Ощущение, что все идет не так, то появлялось, то исчезало.
— Сядь на стол, — сказал я и показал пальцем.
— Хорошо.
— У меня к тебе просьба. Открой, пожалуйста, рот. И высунь язык.
Она опять засмеялась.
— И не смейся. Это еще одна просьба. Итого две просьбы. Третьей не будет. Ближе чем на метр не подойду. Честное слово. Просто открой рот и высунь язык. И посиди так, хотя бы минуту…
— Хочешь поиграть в глубокую глотку?
— Я не смотрел этот фильм. И я не хочу играть.
— Значит, это не игра?
— Ни в коем случае. Только сначала включи верхний свет. Я хочу все видеть.
Язык ее — широкий и короткий, ярко-розовый у кончика — выглядел слишком здоровым, младенческим.
— Да, — сказал я. — Вот так. Молодец. Только высунь на всю длину. В этом весь смысл. Широко открыть и далеко высунуть.
Помотала головой, закрыла рот, вытерла губы.
— Я так не могу.
— Постарайся.
— Тебе нравится унижать женщин, да?
— Это не унижение. Это упражнение. Улучшает приток крови и развивает подвижность лицевых мышц. Попробуй еще раз. Две минуты.
— Ты говорил — одну.
— Теперь я хочу две. Давай. Сделай.
Она снова высунула его.
— Насчет глубокой глотки — это к моему другу. У меня есть друг, мы с ним вместе работаем. Он регулярно приводит сюда женщин. Не таких, как ты. Настоящих блядей. И предлагает все время одно и то же… Тяни язык. Тяни.
Ее глаза заслезились.
— Да. Вот так. Ты очень красивая. Слушай дальше. Он достает деньги. Пять пачек долларов, в каждой пачке — сто листов. Бумажки по одному доллару. В Москве они плохо ходят. Кому нужны однодолларовые бумажки, правильно? В общем, у нас накопилось почти три тысячи однодолларовых листов. И вот он показывает все это и говорит: сколько засунешь в рот, столько и унесешь. Но минимальное количество — четыре пачки. Не две, не три, именно четыре… Тяни язык!
Она сильно покраснела, но держалась.
— Еще немного, — я посмотрел на часы. — Меньше минуты. В общем, так он развлекается, друг мой. Уже полгода. Сначала ничего мне не говорил, а потом напились мы, в удачный день, — и он признался. Это, сказал, очень весело, а главное — познавательно. Три пачки обычно легко входят, а четвертая — с большим трудом. И то, если рот большой. Совать надо узким концом, разумеется. Они пихают в себя, давятся — а он наблюдает. Рассказывал, что одна, самая решительная, затолкала четыре пачки, а вынуть не смогла. Судорога лицевых мускулов! Он сам выдернул. Одной рукой за волосы держал, а другой тащил. Чувствую, говорит, не идет, а потом догадался: сначала вытянул одну пачку, которая в середине, и спас девушку…
Она закрыла рот и схватилась ладонями за щеки. Промычала:
— Челюсть не двигается.
— Вот и не двигай.
— Мне кажется, я бы смогла.
— Что «смогла»?
— Взять в рот четыре пачки.
— Я тебе это не предлагаю. Мне кажется, это тебя унизит.
— Да. Ты прав.
— Если тебе нужны деньги, я дам безо всяких игр. Просто так.
— Я не хочу просто так. Дай в долг.
— Нет. Если я дам тебе в долг, ты начнешь мне звонить. Как порядочная девушка. Два раза в месяц. Или даже раз в неделю. Ты будешь говорить: «Слушай, извини, пока не получается, но дней через десять — точно отдам…» Или: «Слушай, я не набрала всю сумму, есть только часть, давай увидимся сегодня…»