Мы представители нижнего класса, а Леня — среднего. Классовых противоречий никто не отменял. Мы не понимаем проблем Лени, он не понимает наших проблем, и никогда не поймет. Только я, бывший банкир, понимаю своего начальника, и то — отчасти, поскольку в среднем классе прожил недолго, всего два года, и не успел приобрести мидл-классовое сознание.
Вездеход Лени — нарядного желтого цвета. Неделю назад я купил своему сыну новогодний подарок, радиоуправляемый игрушечный автомобиль, и тоже выбрал вариант в желтом корпусе. Денег у меня мало, и думать о крупных приобретениях приходится заблаговременно; кстати, это дисциплинирует.
Помимо машины, Леня имел и мотоцикл. В начале лета инспектировал объекты каждый день: куртка с наплечниками, шлем, краги, ковбойская походка. Хвалился, что теперь не имеет проблем с пробками, легко пронзает любое автомобильное стадо на своем хромированном «Судзуки интрудер», и сам выглядел при этом очень браво, как настоящий интрудер, то есть «агрессор». Однако уже в середине июля мотоцикл куда-то исчез. На мой вопрос Леня, скривившись, ответил, что двухколесный транспорт слишком неудобен, и вообще, у настоящего мужика меж ног должны быть только яйца. Потом выяснилось: Леня разбил мотоцикл и сам едва не погиб; испугался и зарекся изображать интрудера на московских трассах, где и без Лени полно интрудеров всех мастей.
…Обед: сидим в подвале, едим каждый свое. Я, Моряк и Равиль обходимся хлебом, сыром и чаем. Нам не жаль собственных желудков, мы считаем себя «мужчинами в черной полосе» и ждем момента, чтобы уйти из кровельной коммерции в более чистый и денежный бизнес. У Егорыча и бугра Петрухи все иначе: они достают из пакетов стеклянные литровые баночки, внутри — домашнее картофельное пюре с тушеным мясом. Еще, как правило, огурчики — соленые либо свежие, лучок и редисочка. В отдельном мешочке — черный хлеб. Егорычу и Петрухе еду готовят жены. У меня и Моряка тоже есть жены, но они — девушки другого поколения, они не хотят пребывать в нижнем классе, им не нравится, что их спутники жизни трудятся на тяжелой низкооплачиваемой работе. Спутникам жизни — то есть нам — это тоже не нравится, но мы с Моряком недавно вышли из тюрьмы, и на чистую работу нас никто брать не спешит. А просить знакомых, унижаться — не хочется. Нам с Моряком пришлось временно послать жен к черту. Шестой месяц мы с ним обедаем хлебом, сыром и чаем.
Сидим вчетвером, пятый — Равиль — ушел за водкой, сегодня его очередь. На пятерых, скидываясь, берем литр: по стакану на рыло и еще посошок. Когда бугор Петруха, опустошив очередную баночку картошки с мясом, впервые достал бутылку и налил себе полный граненый стакан, я очень удивился. Пятнадцать лет назад, едва закончив школу, я почти год проработал плотником на стройке, и в те времена алкоголь днем никто не пил. За пьянство на рабочем месте увольняли, делая в трудовой книжке позорную отметку: «за нарушение трудовой дисциплины». Сейчас — демократия, можно пить хоть с утра, но бугор с утра не пьет, у него своя дисциплина, он пьет в обед.
Сейчас и мне нравится пить в обед. Двести граммов — не доза, особенно если наверху, на крыше — плюс пять и ледяной ветрюган. Алкоголь согревает, и еще: водка очень калорийна, и работать руками в пьяном состоянии — особенное удовольствие. Конечно, если работа не связана с подниманием тяжестей; но большинство пролетариев и стрезву не очень любят поднимать тяжести.
В два часа дня продолжаем. Во хмелю катаем веселее, шибче. Чем ближе конец дня — тем лучше себя чувствую. Вспоминаю школу в Троице-Лыково: пожалуй, то был лучший объект за весь сезон. Единственный недостаток — заканчивали не раньше десяти вечера. Таково правило, ничего не поделаешь. Весь световой день, с одним выходным в неделю, а то и вовсе без выходных, — именно за это нам платят так много. Триста пятьдесят в месяц. Кстати, там, в школе, я не пил в обед, а вечером — только пиво. Не та обстановка. Жара, короткие теплые ливни, совершенно дачная аура: поставив последнюю секцию забора, умывались на улице из ведра, выпивали по бутылке ледяного пива и шли купаться — грубые, воняющие потом пролетарии, с руками, сплошь покрытыми ссадинами, с дочерна загорелыми животами. Забор делали тут же, возле школы; пижоня, голыми по пояс орудовали электросваркой, а загар от электрической дуги будет покруче, чем в солярии. Двенадцатичасовой рабочий день, в обед — хлеб с сыром, вечером — пиво, грязные портки снял, чистые надел, при том что вторые не сильно чище первых, тапочки пластиковые протер влажной тряпочкой, полотенце подхватил — и на пляж, в прохладную воду. Десять минут поплавал, — выходишь, чувствуя ломоту во всех мышцах, включая мельчайшие, и всерьез гордясь, что мышцы — есть.
В ветреные дни по воде скользили на своих досках виндсерферы, ловя ветер в треугольные паруса немыслимых синтетических цветов, чья непристойная яркость была особенно заметна на фоне благородного заката, — но мы с Моряком, валяясь на теплом песке, только посмеивались. Спортивная молодежь, классово чуждая нам, выглядела несколько комично. Одетые в броские дорогие комбинезоны, они вытаскивали на берег свои броские дорогие паруса, тщательно упаковывали в броские дорогие чехлы, погружались в броские дорогие машины, меняли комбинезоны на броские дорогие шмотки и уезжали целыми кавалькадами; они любили броское и дорогое, а не волны и не ветер.
Моряк когда-то окончил академию водного транспорта, а до того, подростком, несколько лет ходил в Школу юного моряка, — он все знает про паруса, галсы, фок- и грот-мачты; выпив еще бутылку пива, он презрительно цедил, что таким серферам надо тренироваться дома, в ванной.
Хорошо было в Троице-Лыково, думаю я. Давно уже мне не было так хорошо, как этим летом.
Однако у поздней осени свои преимущества: в пять часов вечера уже совсем темно, и бугор Петруха дает команду сворачиваться.
Хмеля в голове уже нет. Собственно, там ничего нет, в голове, она почти пуста.
Рабочий день закончен.
Сидим впятером на краю крыши, курим. Окурки кидаем вниз. Когда работаешь на крыше, мелкий мусор — окурки, спички, фантики от конфет — выбрасываешь не под ноги, а за край, в пропасть. В этом есть свое удовольствие, кто его не понимает — тому нечего делать в кровельном бизнесе.
Смотрим вниз, нам видна почти вся строительная площадка соседнего дома, там бурлит своя жизнь. Возле жилых вагончиков бродят обширные группы декхан. Несколько самых ловких, натянув чистые спортивные курточки, зайдя за угол, перелезают через сплошной забор и исчезают.
— Ишь, — комментирует Егорыч, — бляди.
Я молчу. Обитая в нижнем классе, важно помнить, что и здесь есть классовые различия. У меня в кармане — тридцать рублей тремя бумажками, мое имущество исчерпывается телогрейкой и солдатским ремнем с бляхой, но у меня есть паспорт гражданина России, московская регистрация и стабильная работа. Социально я пребываю гораздо выше таджикского гастарбайтера. Между нами пропасть. Темноликий таджикский парень должен потратить всю жизнь, чтобы достигнуть моего статуса.
Когда выхожу на крыльцо училища, уже переодевшийся, пахнущий мылом и сапожным кремом, — выясняется, что снаружи идет слабый дождь; непонятно, что делать: то ли вернуться в подвал и переждать непогоду за горячим чаем, то ли решительно двинуть к метро. Выбираю второй вариант, как более подходящий к настроению. Пахнущий сырыми тряпками подвал надоел, черный чай в железной кружке — напиток зэков и богоборцев — не доставляет обычного удовольствия, а дождь, вроде бы гадкий, кажется уместным, правильным; я вдруг понимаю, что должен вставить себя в пейзаж, поместить черную сутулую фигуру меж луж и ржавых мусорных баков, вот сюда, рядом с кучей желтых павших листьев, чуть ближе к дороге; я должен соблюдать правила.
Мне тридцать три, и на протяжении последних пятнадцати лет я не признавал никаких правил, и вдруг надоело, — ладно, черт с вами, давайте ваши правила.
От работы до дома — сорок минут на метро до конечной станции и столько же пешком. Через длинный Марьинский мост и налево, в Братеево. Можно поехать на маршрутном такси, но я иду пешком. Есть три правила, чудаческих и даже глупых, но тщательно мною соблюдаемых: я не езжу в маршрутных такси, я не ношу рюкзачков и не слушаю аудиоплеер. Мне кажется, что если я начну кататься в тесных фургончиках маршруток, воткнув провода в уши, — это будет окончательным поражением. Безлошадный мужик с пустыми карманами, вроде бы смирившийся со своей безлошадностью и отсутствием денег, принявший это, согласный пребывать в толпе, — но наловчившийся отгораживаться от нее стеной звука. Унылая картина. Нет, я ничего не имею против пассажиров маршрутных такси, я люблю их и уважаю, особенно если они не ругаются матом и не скандалят, передавая друг другу медяки, и если водитель не курит и не слушает песни Кати Лель, но ведь всегда у городского сумасшедшего есть выбор — ехать в полусогнутом состоянии либо идти пешком; я люблю — пешком.
Нет, я ничего, ничего против них не имею, они соль земли, их трудом держится мир. Поэт ведь тоже любил их, когда писал «в соседнем доме окна жолты».
Кроме того, за проезд в маршрутке надо платить, а у меня мало денег: осталось либо на буханку хлеба, либо на сигареты. Разумеется, выбираю второе. Лучше не поесть, но покурить. Старое тюремное правило. Кусок хлеба всегда Бог пошлет, а насчет курева человек сам должен беспокоиться.
На середине моста останавливаюсь. Даже поздним осенним вечером, даже когда юго-восточный ветер приносит с нефтяного завода запах сероводорода, здесь интересно притормозить и обозреть панораму: вроде бы ничего особенного, а — забавно. Чернильное пространство реки, по сторонам ряды многоэтажных жилых муравейников, цепочки фонарных огней и суетящиеся световые пятна автомобилей — вот сбились в стаю перед красным светофором, вот бегут дальше, образуя табуны и вереницы, вот дисциплинированно выстроились в очередь на поворот, а сбоку без очереди лезет недисциплинированный хам, за ним еще один, и третий, и тут же создается вторая очередь из тех, кто хочет пролезть без очереди, а тут и мини-вэн скорой помощи внедряется, сверкая синим маячком, и ритмичные всплески ультрамаринового огня создают иллюз