Наверное, в ее кормушку тоже кто-то не положил вовремя нужного куска, и вот она померла.
Ничего не поделаешь, все умирают. Людям вообще грех жаловаться — они живут очень долго, в пятнадцать раз дольше воробьев, и умирают, наверное, с облегчением, ибо жизнь их слишком сложна и тяжела. Ни за что на свете Яшка не поменялся бы местами с человеком. Даже сейчас, зимой, когда снег обжигает кожу на ногах и есть хочется невыносимо.
Еще раз пробежавшись по фанерке, Яшка забыл о старухе и стал думать о себе. Что делать? Если он сегодня не поест, то завтра сильно ослабеет, а к вечеру погибнет. Или, может, не дотянет и до вечера в таком холоде, на таком ветру да в метель, когда приходится на лету расталкивать лбом снежинки и непрерывно моргать третьим веком; а третье веко не добавляет зрению остроты.
Он огляделся, выбрал дерево, на дереве — удобную ветку и спустя три секунды уже вцепился когтями в холодную кору.
Вторым хлебным местом во дворе считались мусорные баки, но чтоб пожрать из бака, надо было вылетать затемно, в самую стужу, вместе со всеми. Ждать, когда дворник выкатит на тротуар железные емкости и начнет опрокидывать их в чрево огромной, отвратительно пахнущей машины (почему-то все машины людей издают неестественные грубые звуки и всегда дурно пахнут). Пока водитель машины и дворник перекуривают, можно улучить момент и залезть в бак, а лучше — в самую машину, и гарантировано насытиться. Металлические недра механизма содержат столько еды, что Яшке и всей его стае хватит до конца дней земных. Там и хлеб всех разновидностей, любого цвета и помола, и рис, и овес, и гречиха, и кукурузные хлопья даже. Но машина очень опасна: ее заманчивое содержимое постоянно перемешивается, — залезть нетрудно, но вот обратно можно и не выбраться. Или — еще страшнее, попасть в историю, как Худой.
В начале осени Худой забрался в мусорный бак и угодил боком в краску. Перья склеились; Худой много часов пытался привести себя в приличный вид, но в итоге ничего не отчистил, взлететь не смог, всю ночь бегал по двору, словно какая-нибудь курица, а утром его, обессилевшего, сожрал зверь. Вся стая сидела на дереве и орала от ужаса. Зверь сломал Худому шею и потом долго урчал и хрустел костями, оставил только перья, а еще через полчаса ветер и перья унес, и от Худого, неглупого и ловкого воробья, за три года родившего больше двадцати сыновей и дочерей, совсем ничего не осталось.
Конечно, орала не вся стая, а только молодняк: птенцы, родившиеся в июле. А Яшка родился в апреле и уже знал, что на самом деле Худой умер еще до того, как зверь стал рвать его тело, — быстрой и легкой воробьиной смертью, от разрыва сердца.
Яшка переступил ногами. Холодно. Хочется есть. Хоть что-нибудь, хоть мерзлую ягоду. Или даже картофелину.
В окнах зажигают свет. Кое-где под форточками висят полиэтиленовые пакеты и старые сетчатые кошелки, — в них люди зимой хранят еду, но это их еда, человеческая, она не подходит Яшке. Люди вывешивают на мороз главным образом мясо. Иногда Яшка видит в свисающих кошелках мертвых куриц, и чувствует страх и гнев. Но смутно. Настоящий, жаркий гнев — когда забываешь себя — приходит только во время драки.
Яшка дрался всю осень, но гнезда себе так и не отвоевал. Строить новое — надо искать место, а где его найти в городе, меж сотен гладких вертикальных стен, где нет ни щелей, ни карнизов? Выход один: драться. Осенью он дрался только за гнездо, потом пришла зима, плохое, голодное время, когда ты готов ударить собрата ради черствой черной корки и в ответ получить клювом в глаз или в шею, и все это на глазах у самок, у невест. А бывает — и самку ударишь. Когда шесть часов не ел — становишься бешеный и беспощадный, себя не контролируешь, сначала бьешь и только потом смотришь, кому кровь пустил. А если не ел десять часов, — то все еще хуже: и до удара не смотришь, и после не смотришь, хватаешь хлеб и уходишь стремглав, слышишь за спиной крики своих же братьев и сестер — «подожди, поделись, мы тоже хотим», — но не останавливаешься и не делишься, кидаешь кусок на ближайшую ровную поверхность и рвешь, и пихаешь в глотку, сколько успеешь, пока остальные не обступят, не выхватят из-под носа.
Но в стае все сурово: сегодня ты ей в глаз целишься, а через два месяца, в феврале, она тебе жена.
Яшка высмотрел другую ветку, на этом же дереве, но повыше, перепрыгнул, снова огляделся.
Очень хочется хлеба. Любого. Надо уходить из этого двора, выбираться на улицу, к магазинам, к ларькам, — туда, где пахнет бензином, где бегают звери, где люди в железных сарайчиках жарят куриц.
Яшка прыгает, опирается крыльями на ледяной воздух, подруливает хвостом и летит меж домов. Дальше, за углом, — дорога, множество машин, суета, грязь, вход в метро, пятна света, — и вот его ноздрей достигает ненавистный запах.
Много есть дурных запахов на свете, но этот много хуже всех остальных, это не смерть пахнет, а большая беда, катастрофа, вечная мировая несправедливость.
Что может быть ужаснее запаха жареной курицы? Что может быть кощунственнее вида ее трупа, лишенного перьев, лоснящегося, коричневого, — мертвые обезглавленные тела, нанизанные на железные шпаги, медленно вращаются за стеклом для услады взоров спешащих мимо человеков; вот один останавливается, покупает и ест, тут же, и пар идет от разрываемой жирными пальцами птичьей плоти, и Яшка видит бледные кости, такие же, как у него, только вдесятеро больше.
Вот судьба тех, кто не летает. Жалкая, куриная. Отрубят голову, отрубят ноги, обдерут перья и поджарят.
А Яшка — воробей, он умеет пронзать собою твердое пространство и подниматься высоко в небо, его никогда не поймают, не проткнут железом и не выставят, голого, на всеобщее обозрение.
2
Здесь его настигает, наконец, вся стая. И Хромой, и Старик, и Бестолковый, и Одноглазый, и матери их, и отцы, и братья, двоюродные и семиюродные, всего под сотню душ. Крики, суета, Яшка привычно вклинивается, видит сразу десяток потенциальных невест, но думает не о невестах. Он боится умереть. Все зимой боятся умереть, все ищут хлеб, кто в стае, кто — сам по себе, как Яшка; но даже когда он сам по себе — он все равно чувствует своих, они рядом, в двух, трех минутах полета; и ночует он всегда только в стае, так безопаснее.
Между тем железный сарай с поджаренными птичьими трупами считается популярным хлебным местом, и не только стая Яшки прилетает сюда по утрам. Если хочешь жить, — можешь перетерпеть и отвратительный запах надругательства над телом птицы.
Человек, поедавший жареную курицу, уходит, завернув остатки пиршества в промасленную бумагу, ничего не оставив после себя, но его сменяет другой, жующий кусок вареного мясного фарша, забитого в прозрачную кишку, называется — «сосиска в тесте»; мяса в том фарше нет совсем, есть только особый порошок с запахом мяса, и Яшка это понимает, но думает не о мясе, а о тесте. Любители сосисок в тесте почти всегда оставляют недоеденным край белой булки, и вот уже Хромой и Одноглазый прыгают рядом, ожидая момента, а Бестолковый занимает позицию чуть дальше, а Старик — самый опытный — подходит совсем близко и нагло требует от человека поделиться.
Старик много раз показывал этот опасный фокус: оказывается, иногда люди понимают птичий язык, и если попросить, громко и настойчиво, — можно получить от щедрот людских такой кусок, что не сумеешь ни съесть, ни утащить.
Человек глотает сосиску, движения его рук, его губ и челюсти медленны и нерациональны, более того — он ест на виду у прочих членов своей стаи; мимо проходят десятки других человеков, любой может выхватить пищу и быстро затолкать в себя, и убежать — однако пожиратель сосиски беспечен; жует не спеша и не оглядываясь. Среди людей, как и среди воробьев, тоже есть свои бестолковые, думает Яшка, и в три прыжка занимает позицию рядом с Хромым и Одноглазым.
Старик опять кричит, так громко, как только может кричать голодный воробей: напрягая силы, вытягивая шею и хвост.
— Дай хлеба! Поделись!
Стая издает крик изумления. Получилось. Остаток булки летит прямо на ледяной серый асфальт. Подарок тут же разрывают на части, в пятнадцать клювов, причем Старику перепадает жалкая корка, а Бестолковому, наоборот, самая большая и мягкая часть. Бестолковым всегда везет. Яшка подскакивает, но не успевает: Бестолковый уже почти все съел, а недоеденное подхватил и рванул прочь, изо всех сил работая крыльями. Яшка решает не гнаться, не расходовать силы. Он снова взмывает и устраивается выше всех: на козырьке вестибюля метро.
Человеческая стая бесчисленна. Сплошной поток втекает в подземелье. Все на одно лицо, не то, что воробьи. Над головами белый пар от дыхания. Люди страдают от холода много сильнее птиц, они не имеют перьев и вынуждены защищать кожу кусками тканей. Но все равно — Яшка уважает людей. В их жизнь вникнуть невозможно, да и незачем, люди живут отдельно от воробьев и не учитывают их интересов. Они — хозяева хлеба, они могут себе позволить многое. Обычно, если человек кидает хлеб на землю, он действует вовсе не для пользы птиц, а просто — избавляется от обузы. Люди часто берут кусок, который не могут съесть.
У Яшки и его братьев все иначе. Есть хочется всегда, особенно зимой, и Яшка, как бы ни наедался, спустя два часа опять страдает от голода.
Традиционный человеческий кусок хлеба в несколько раз больше воробья. Однажды в ранней юности Яшка видел, как люди выгружали хлеб из машины: многие сотни кусков, белые, серые, черные, всевозможных форм и размеров. Зрелище заворожило Яшку, всерьез напугало и навсегда осело в памяти. Еда была огромна и разнообразна, Яшка мог умереть, придавленный одною лишь буханкой хлеба.
В детстве мать и отец кормили Яшку насекомыми. То время прошло, и родители больше не интересуются жизнью сына: вырастили, отправили в первый полет — до свиданья, парень. Теперь питайся хлебом, сам ищи его. Хлеб — всюду. Только не забудь, что он принадлежит людям. Меж хлебом и воробьем всегда находится человек или созданная его руками преграда. Привыкай к человеку, изучи человека — и получишь хлеб.