Надо сказать, что первоначально все мы, и верно, хотели задержаться в монастыре на пару-тройку дней – все же надо хоть немного набраться сил перед обратной дорогой, тем более что наши святые отцы вкупе с господином инквизитором не в состоянии даже самостоятельно подняться на ноги. Остальные чувствовали себя немногим лучше – поход по горам дался нам тяжело, и потому казалось вполне естественным дать себе небольшой отдых. Увы, все наши намерения остались неосуществленными, и все по вине принца Гордвина, чтоб его!..
Что тогда произошло в точности на монастырском дворе – это я знаю лишь со слов Коннела. Дело в том, что небольшой временной отрезок у меня просто-таки выпал из памяти, вернее, я его просто не могу вспомнить, потому как воспринимала все происходящее вокруг меня словно некий шум, не доходящий до моего сознания. Почему это произошло?
Дело в том, что вчера, едва ли не в тот самый миг, когда я, по-прежнему просто-таки таща на себе отца Витора, переступила ворота, ведущие на монастырский двор, то в прямом смысле этого слова рухнула на землю, словно подкошенная. Сознания я не теряла, просто лежала возле высокой каменной стены, наслаждаясь неподвижностью и покоем, а также тем, что больше не надо вставать на ноги и вновь куда-то идти, вернее, брести, стиснув зубы. Конечно, в этот момент блаженного отдыха я слышала неподалеку какой-то шум и ругань, но не придала этому внимания, радуясь уже тому, что меня никто не беспокоит.
Как позже выяснилось, радовалась я напрасно. Оказывается, принц Гордвин наотрез отказался заходить на территорию монастыря, и даже более того – едва ли не кинулся прочь, бросив на землю те мешки, что тащил на спине. Хорошо, что Коннел вовремя успел повалить на землю этого парня, сбившегося с праведного пути. Хотя монахам все же удалось втащить опального принца на монастырский двор, было понятно, что здесь, в святой обители, он чувствует себя паршиво. Молодого человека била крупная дрожь, он кричал, что ему здесь душно и тяжело, от колокольного звона его просто-таки корежило, а еще Гордвин по-прежнему рвался убежать отсюда. Дело кончилось тем, что принца, орущего дурным голосом, монахи едва ли не волоком оттащили в одну из келий – там было устроено нечто вроде карцера для провинившихся, и потому запор на дверях находился не внутри, а снаружи, то бишь удрать из монастыря Гордвин не мог при всем своем желании. Павлен предупредил монахов, что тот ошейник, что находится на шее принца, снимать никак нельзя, как бы молодой человек не просил об этом окружающих – мол, пока что этот ошейник сдерживает самые темные наклонности этого человека, но если его снять, то последствия могут быть непредсказуемыми. А еще Павлен просил монахов не задавать вопросов о том, кем является этот человек – мол, вам, праведникам, надо знать не обо всем, но считайте, что это великий грешник... Самое интересное в том, что монахи его послушались. Сейчас принц находился все в том же карцере, лишь иногда оттуда доносились нечто похожее на подвывание – судя по всему, Гордвину в его нынешнем состоянии находиться в святом месте было невыносимо тяжело. Н-да, вот что бывает с теми, кто безоглядно позволяет увлечь свою душу темным силам...
Что касается всех остальных, то здесь все тоже было далеко не так просто. Святым отцам и инквизитору монахи помогли добраться до келий, в которых те останавливались раньше, а мы трое, те, кто все же был в состоянии держаться на ногах, худо-бедно, но до своих келий добрели сами. Не знаю, что делали Коннел с Якубом, но я, немного передохнув, даже не пошла, а поплелась на задний двор, набрала нам пару ведер воды, потом прихватила старую бадейку, и, как смогла, помылась в своей келье. Трудно сказать, сколько с меня сошло грязи, но понятно, что немало. Еще радовало то, что я предусмотрительно прихватила с собой в дорогу запасную одежду, которую, правда, с собой на Птичью Гряду брать не стала – зачем тащить лишнюю тяжесть, если все одно будем возвращаться этим же путем, через монастырь? Зато сейчас, после того как я помылась и переоделась в чистое, мне сразу стало легче, и даже усталость словно отступила.
Убирая в свой дорожный мешок свою насквозь пропыленную и пропахшую потом одежду, почувствовала, что у меня от стыда горят щеки. Между прочим, было из-за чего: до монастыря мы сумели добраться только во второй половине дня, и все то время, пока мы шли сюда, я тащила отца Витора едва ли не на себе, перекинув его руку через свою шею. Святые Небеса, как же, наверное, от меня все это время несло потом и застарелой грязью!.. Стыдобушка! Что теперь обо мне думает отец Витор? Да чего там предполагать, и так ясно, что ничего хорошего... Сейчас хоть на глаза парню не показывайся! Пожалуй, пока что мне не стоит к нему и близко подходить – так на душе спокойнее, да и в глаза отцу Витору смотреть стыдно! Наверняка он теперь считает меня замарашкой, которая не в состоянии следить за собой...
Невольно вспомнился флакончик с жасминовой водой, который остался у меня в конторке. Помнится, дома я постоянно пользовалась этой иноземной водой, запах которой был пусть и легкий, но очень приятный, мне, во всяком случае, он очень нравился, да и сам аромат жасмина держался долго. Эту самую жасминовую воду я частенько покупала у тех купцов, что приезжали к нам из дальних стран – дело в том, что этой душистой водой я пользовалась постоянно, и она быстро заканчивалась... Ох, как бы тот флакончик ныне мне пригодился, но, увы – пузырек с нежным запахом жасмина остался дома, за морем, забытый, и засунутый за кипу бумаг на моем столе, так что о нем и вспоминать не стоит.
Коннел, Якуб и я – мы и сами не поняли, как собрались все вместе возле храма, и Коннел, глядя на меня, чуть съехидничал:
– Госпожа Арлейн, вы выглядите просто замечательно! Словно и не было перехода по горам, да еще едва ли не в обнимку со святым отцом! Похоже, под сенью этого монастыря на вас снизошла благодать...
– Коннел, хватит!.. – махнула я рукой. – Не напоминай мне о том, что от моего недавнего вида шарахнулся бы даже бальдандерс! Только-только об этом забывать стала, а ты снова напоминаешь о том, как мы все еле доползли до монастыря! Не порти мне настроение, я всего час назад вновь жизни радоваться стала!
– Все, молчу!.. – улыбнулся Коннел.
– И хорошо... – вздохнула я. – Вы, парни, как я вижу, уже тоже успели придти в себя?
– Более или менее... – пробурчал Якуб.
– Лучше скажите, как там наш господин инквизитор и святые отцы? Надеюсь, им стало хоть немного легче?
По правилам здешнего монастыря женщина не имела права заходить в кельи мужчин. Единственное, что дозволялось – это разговаривать с ними через закрытую дверь, чего мне делать никак не хотелось. Конечно, у меня было огромное желание узнать, как чувствуют себя остальные, но правила есть правила, и если ты находишься в святой обители, то следует жить по здешним законам. Потому-то Якуб и Коннел могли заходить к нашим служителям церкви ровно столько раз, сколько им заблагорассудится, а вот мне вход к ним заказан. Может, это и к лучшему, а то мне было бы стыдно смотреть на отца Витора.
– Вроде ничего, хотя я никаких перемен в их поведении не заметил... – поведал мне Якуб. – Лежат, не в силах пошевелиться, только глазами хлопают. Господин Павлен на ноги самостоятельно подняться не может, да и двое остальных чувствуют себя ничем не лучше, но, думаю, это дело исправимо. Через какое-то время отоспятся, в себя придут, сил наберутся, а не то сейчас они даже пустую кружку в руках удержать не в состоянии. Верите – я сейчас всех троих с ложки кормил...
Похоже, эта троица святош полностью обессилела. Неудивительно – они и раньше держались только за счет того самого непонятного белого порошка, ну, а без него, как оказалось, парни сейчас не могут пошевелить ни рукой, ни ногой.
– Это верно, перед обратной дорогой нам всем не помешало бы хоть немного перевести дух... – согласилась я. – Пары дней отдыха нам наверняка хватит, да и монахам найдется, о чем поговорить с нами... Кстати, Коннел, я хотела поинтересоваться насчет дороги. Помните, за возможность пройти по землям здешних племен мы отдавали некую плату. А сейчас...
– Сейчас ничего не меняется... – вздохнул Коннел. – Правда, на этот раз плата будет куда меньше, и несколько иной, то есть возвращающиеся люди платят тем, что сумели добыть – золотом, пушниной, драгоценными камнями...
– А если я, допустим, возвращаюсь с пустыми руками?.. – хмыкнул Якуб.
– Ну, в одиночку тут все одно никто не ходит. Идут группами, так что скидываются понемногу. И потом, местные жители цену золоту знают, имеют представление о тяжелом труде старателя, а потому много и не просят.
– Немного – это сколько?.. – мрачно поинтересовался Якуб.
– Ну, тут широкий выбор. Несколько щепоток золотого песка, или же небольшой самородок, или несколько драгоценных камней. Нам подобное вполне по силам.
– В общем, придется скидываться, так?.. – тяжело вздохнул Якуб.
– Не жадничай, у тебя золота с собой полмешка... – усмехнулась я. – Отсыплешь немного, не обеднеешь. И потом, дорожные сборы никто не отменял, даже в этой стране.
Конечно, мне тоже жалко отдавать изумруды, но на вещи надо смотреть реально – если не заплатим, то можем задержаться очень надолго. И потом, эти сравнительно небольшие деньги отнюдь не являются для нас неподъемной суммой.
– Да пока я это золото на себе волок, у меня чуть пупок не развязался!.. – только что не взвыл Якуб.
– Но ведь не развязался же... – отмахнулась я. – Скинемся понемногу, не разоримся. У меня есть изумруды, у вас – золото. Не велик убыток, переживем.
– Госпожа Арлейн, у вас нет желания посетить храм?.. – вежливо поинтересовался Коннел. – Помнится, мы с вами прошлый раз там искренне молились о внесении ясности в затуманенные головы. Хотелось бы провести еще одну совместную молитву – она здорово очищает разум...
Я с трудом сдержала улыбку – вот паразит, нашел, о чем вспоминать! Помнится, тогда мы с Коннелом постарались поговорить друг с другом без привычной враждебности, и даже более того – парень позволил себе распустить руки. Похоже, сейчас Коннел приглашает меня на свидание, ведь на этом небольшом клочке земли, который занимает монастырь, другого места для общения просто не найти.