Третий голос вмешался в разговор за окном:
— Ты, герр Шульц, все грозишь. Все пугаешь. В своем рвении уже отличать перестал, где враги Господа нашего, а где честные христиане.
И снова голос хозяина хутора:
— А, это ты, Хорват. Поздорову ли?
— Вот, не сдох пока... Не слушай ты Шульца, старик. Господин офицер просто стесняется попроситься на ночлег, вот и лютует. А на самом деле мы промокли, устали, как черти, гоняясь по всей Крайне за врагами Господа, а теперь хотим согреться и выпить.
— Так что ж вы... Заходите, конечно. И коней сюда, в пристрой, зачем коням мокнуть?.. А я уж думал — не лихие ли люди. Вот, пику схватил.
Младший Шварц спрятал самострел, а его брат поставил топор у ножки стола, под рукой. Гретта снова запалила лучинки и принялась раздувать огонь в очаге.
В дом вошли четверо. Шульц — в широкополой кожаной шляпе и кожаном камзоле. Ножны его шпаги тенькнули о каменный очаг. Шевельнув квадратным подбородком, офицер недоверчиво вперил свои рыбьи глаза в Густава, Франко и Ольгу. Неторопливо засунул большие пальцы за шелковый кушак, из-за которого выглядывали рукоятки двух пистолетов.
Следом ввалились еще трое. В синих кафтанах с разворотами, в меховых шапках с высокой тульей, красным околышем и зеленой инквизиторской кокардой. Полиция Христа. Пики поставили у двери. Плащи и шапки повесили сушиться у очага, сабель, однако, отстегивать не стали. Одетый богаче других, гладко выбритый, с сединой в волосах воин, похлопав офицера по плечу, сказал ему по-немецки:
— Успокойся, Шульц. Раз уж старик Отто приютил у себя этих троих, значит, на то есть причины... Сядь-ка лучше к очагу, погрейся... Скажи, Отто, есть ли у тебя для сугреву что-нибудь кроме огня в очаге?
Старик Шварц открыл было рот, но вперед влезла Гретта:
— Бочонок пива в Висе, я слыхала, стоит два талера.
— А хорошее ли пиво? — спросил, улыбнувшись, воин.
— Это деньги его святейшества, Хорват, — пробурчал офицер, но как-то неубедительно. Он тоже повесил плащ и шляпу над очагом и сел поближе к огню, однако глаз с троих бродяг не спускал.
— Так мы их на нужды его святейшества и потратим. Ведь не гоже, если солдаты Святой Инквизиции, промокнув на службе, схватят простуду.
Уверенная улыбка. Тонкие губы и благородный, с горбинкой нос. Чуть припухшие, наверное от постоянной бессонницы, веки и черные, насколько это можно разглядеть в полутьме, глаза.
«В твой плащ навечно въелся дым
Сожженных городов,
Морская соль, людская кровь
И пыль из-под копыт.
А сколько за мечом твоим
Разрубленных голов?
Тупая боль, а не любовь
Твой украшает щит.
Откуда это во мне? Ни разу раньше не слышала подобных стихов. И что они значат? Почему только одного взгляда на него было достаточно?»
Увидев, что Ольга смотрит на него, Хорват хитро подмигнул. Отто уже поставил бочонок у очага и, попробовав обе монеты на зуб, стал сбивать с бочонка крышку.
Отхлебнув из первой кружки, Шульц снова вперился в Густава взглядом и спросил по-немецки:
— Имя? Чем занимаешься?
— Рассказывай: кто ты и как здесь очутился, — перевел на славянский Хорват и, достав из поясной сумки шмат копченого сала, стал не торопясь нарезать его.
— Густав Везер. Торговец. Путешествую, — по-немецки ответил Густав.
Офицер удивленно ухмыльнулся и, еще отхлебнув, продолжил:
— Цель путешествия? Какие везешь товары? Уплачены ли пограничные пошлины? Бумаги, какие есть, предъявляй.
— Ограбили меня турки, когда в Сараеве был. Домой возвращаюсь. Вот все, что осталось. — Густав выудил из-за пазухи клочок истрепанного пергамента и аккуратно расстелил его на столе.
Еще раз удивленно ухмыльнувшись, офицер стал читать, усердно водя по пергаменту пальцем.
— Податель сего, Адольф Самуэль Густав Везер, является моим представителем в деле выкупа или обмена плененных христиан... По... Пре... Подпись неразборчива... Значит, работорговлей промышляешь?
— Что вы, сударь мой! Что вы! Здесь же ясно написано. — И Густав стал водить по пергаменту своим грязным ногтем, напирая на неразборчивое «Пре» в конце. — Вот. Господин Алан Портивельде из Магдебурга дал мне эту бумагу и средства для вызволения... Он этот, как его... Филантроп. Человеколюбец то есть. Добрейшей души человек... Эти двое — из плена турецкого. А потом янычары...
«Ну почему он к нам привязался? Что плохого мы сделали? Святая Инквизиция. Словно чует он что-то... Знать бы, что инквизиторы помогут мне разобраться, вернуться домой, а не поволокут на костер... Этот Хорват вроде не такая скотина, как Шульц. Может, рассказать ему про Старика, про то, что я не отсюда?.. Хоть кто-то же должен мне помочь!» — подумала Ольга.
Солдаты тем временем расселись вокруг бочонка и стали кружками черпать пиво. После третьей кружки взгляд офицера подобрел.
— А ты, Хорват, хорошо, это, с пивом придумал... Ну, Везер, рассказывай, как тебя в Сараеве янычары били. — И Шульц придвинул Густаву кружку с пивом. Тот отказываться не стал.
Один из солдат, поглаживая иссиня-черные усы, свисавшие подковой, подсел к Ольге, предлагая ей пива.
— Нет, — закачала она головой.
— Ладно тебе, красавица. Мы ж не турки. Окажи уважение. — Одна рука его уже обхватила Ольгу за талию, а другой он все подсовывал ей кружку к губам, не обращая внимания ни на ее испуганное «нет», ни на удары локтем.
— Матиш!.. Мы и правда не турки, — окликнул его Хорват. — Пей лучше пиво. Или вон того толстяка угости.
Франко жадно смотрел, как пиво вливается в чужие глотки. Но он не был симпатичной девицей, не говорил по-немецки и, судя по виду, вполне мог уговорить пол-бочонка.
— Разве что у почтенного найдется что-нибудь к пиву, — пригладил усы Матиш. — Твое сало, Хорват, мы почти все съели. А Отто... Ик... За добрую закуску наверняка запросит с нас еще талер.
— Была у нас похлебка, но до вас ее всю того. Вот разве что хлеб остался. Да вот, старуха капусты потушит, — развел Шварц руками. — С мясом у нас плохо.
— Угощайтеся, господа. Только пива плесните. — Франко достал из-за пазухи заветную курицу.
За столом произошло заметное оживление. Снова разлили пива, теперь уже взяв в долю и толстяка. Только Густав посмотрел на него, как на предателя.
«Они, кажется, грызутся из-за каждого куска еды. И как еще не прибили друг друга?» — пронеслось в голове у Ольги.
— Так, стал быть, вы ловите кого-то?
— Верно, толстяк.
— Франко. Так меня все зовут.
— Да, Франко, — кивнул головой Хорват и зачерпнул еще пива из бочонка. Сперва себе, а потом и всем остальным, кроме офицера... Бравый Шульц уже спал на сене в углу, опершись спиной о скамью и неестественно запрокинув голову назад. — Да. Мы ищем одного человека. Отто знает уже, мы ему рассказывали в прошлый объезд.
— Да, да. — Отто закивал головой и потянул руку с кружкой к бочонку. Седые волосы прилипли к его вспотевшему лбу, а взгляд был уже водянисто-счастливый. Гретта посмотрела на него неодобрительно и ушла за перегородку. Ее сыновья тоже отправились спать, хлебнув лишь по кружке.
— Вот, — Хорват ласково хлопнул хозяина по спине, — не видел, говорит, никого. А этот злодей, Дроуб Фельцах, он же Карл Готторн, он же Жозеф Вальден, он же... совращает невинные души. Проповедует на площадях. Многих уже склонил в кальвинскую ересь. Говорит, конец света, мол, скоро. Пророчествует. Творит колдовство и порчу. Один глаз его зелен, другой — карий. Лицом благообразен, но когда пророчествует, то словно скрючивает лицо ему злая сила. А ходит всегда опершись на посох... Видали ли вы такого? — Хорват отхлебнул пива, чтобы смочить горло, и продолжал: — А коль увидите, то не вздумайте с ним даже спорить... Весьма учен и коварен. И даже многие образованные люди обмануты им. А еще другие зовут его Старый Ходок. Ходит он по стране, сея смуту. А потом чудеса всякие за ним — одно другого страшней.
— Вот и я слышал, — встрял Густав. — На ярмарке у фон Лицена чудо страшное было. Девка одна... Шла, шла и упала. На спину, на площади прямо. Изо рта пена.
— Эпилепсия?
— Нет. Ты слушай... Стала биться в припадке, лепсия, как ты говоришь, а потом как закричит: «Свят господь Саваоф и все демоны Ада! Скачут три всадника бледных на диких конях, имя им Смерть, Война и Чума. Диавол живой спустился на землю, люди же теперь пожрут друг друга живьем, аки дикие звери...» И еще по-латыни потом как-то так: «Хостис генерис хумани, глориам дей!»
— Не сметь! — взвизгнул, проснувшись, офицер, но тут же снова запрокинул голову и захрапел.
— Вот и я говорю. Страшно-то как, — продолжал Густав. — Умный ты человек, Хорват. Вот и скажи мне, дураку, к чему это? Что с нами дальше-то будет? Ежели теперь такое...
— А дальше? Дальше что было? — Хорвата история явно заинтересовала.
«Вот и все, — подумала Ольга. — Выболтал, пьяный дурак. Теперь только и сознаться осталось, что Старик, который лечил меня, и есть искомый злодей, а Мария, что в истерике билась, вот она — напротив сидит... Запомнил-то все слова, видно, точно. Пока говорил, внутри меня словно отозвалось что-то. А ведь не я... Не было еще меня тогда в этом теле».
— Что замолчал-то? Куда потом девку дели? Может, еще что интересное на той ярмарке видел?
— Эх, Хорват... Ждал от тебя утешенья, совета, а ты... Что, если пророчество это? Мир рушится. Люди страшнее зверей лютых! Где спасенье для нас? А? Не знаешь, Хорват? Может, он знает? Или он? — Густав тыкал нетвердой рукой, держащей опустевшую кружку, то в уронившего хмельную голову на стол хозяина дома, то в храпящего офицера.
«Да он пьян в стельку, — снова мелькнуло в голове у Ольги. — Или так придуряется ловко?.. Хорошо хоть Франко быстро отключился. Да и я, кажется, прямо так, на скамейке дремала, пока не разбудил меня этот их разговор. Вот и дремлю. Дремлю... Господи! Хоть бы он как-нибудь отвертелся».
— Исповедаться тебе надо, бродяга. Тогда полегчает... А сейчас ответь мне честно, как на духу: видел ли все то пан Лицен? Куда потом девку припадочную унесли? Не встречал ли ты описанного мной старика?