гу сюда показал. Так тот шепнул, будто из самой Москвы.
Из Москвы⁈ Я встрепенулся, чувствуя как подкатил ком к горлу. Из Москвы мне весточку только Грязной прислать мог. И учитывая, что я велел боярину, до появления у стен города второго самозванца, сидеть тихо, вести должны были быть очень важные. Из-за пустяка, Василий Григорьевич так рисковать бы не стал.
— Подопригора здесь или по своему обыкновению по округе рыщет? — с трудом протиснул я вопрос сквозь ставшими непослушными губы.
— Здесь. Он-то как раз гонца встретил и сюда привёл. Во дворе стоит.
Во дворе? В дом, значит, без приглашения не лезет? Ишь, скромняга какой! Что-то раньше я за ним этакой деликатности не замечал. Или Яким таким образом проверку мне решил устроить; как далеко моё к нему доверие простирается? Наверняка ведь сообразил, что гонец важные новости привёз.
— Зови обоих, — решительно мотнул я головой. Я слишком приблизил Подопригору, чтобы теперь на попятную идти. Хотел бы предать, давно бы предал. Возможностей у него для этого уже много было. А в дальнейшем ещё больше будет. И сегодняшним своим недоверием я Якима к этой измене как раз и могу подтолкнуть. Очень уж тот самолюбив. — И Порохню сюда тоже покличь. Он на учение копейщиков ушёл посмотреть.
И отвернулся, с трудом сдерживаясь, чтобы не выскочить из дома вслед за ординарцем. Не солидно просто получится. Я гонцов, важно восседая, в собственном тереме должен встречать, а не навстречу им зайчиком скакать. Если, конечно, можно таким словом назвать обычную избу, в которой вместе со мной ютились Порохня, Мизинец и Глеб с Кривоносом. Но всё не в чужой хате на постое стоять!
Мы, кстати, к середине февраля если полностью жилищный вопрос и не решили, то значительно в этом направлении продвинулись, расселив в зарождающейся крепостце полтысячи воинов. Четверть всего войска учитывая, что оно к этому времени почти до двух тысяч выросло.
Вообще, эти три недели после моего возвращения из Устюжны прошли довольно продуктивно. Вдвое выросло войско. Новиков равномерно распределяли по отрядам стрелков и копейщиков, подтягивая их под надзором уже опытных бойцов к общему уровню. Пришёл первый табун лошадей, позволив мне посадить на коней ещё сотню охочих людишек, удалось договориться с Джоном Белтоном и английский купец, заворожённый размерами предстоящей сделки, сразу рванул на Запад, рассчитывая уже к началу апреля вернуться с заказанным товаром в Архангельск.
Но самое главное, пришла долгожданная грамота из Старицкого Свято-Успенского монастыря, в которой меня признавали царём не только бывший патриарх Иов, но и архимандрит Дионисий. Смело, ничего не скажешь. Это старцу Иову уже терять практически нечего; одной ногой в могиле стоит. А Дионисию, как только до Шуйского весть об грамоте дойдёт, этой подписи не простят. Тут и ссылка в Соловки за счастье показаться может. Ладно. Я не только зла, но и добра не забываю.
И главное, тихо было, спокойно. Это где-то там совершал свои вылазки из осаждённой Калуги Болотников, не давая расслабиться царским воеводам, шло на Тулу войско ещё одного самозванца, царевича Петра, пытались изловить ЛжеМарину. А обо мне будто и забыли все. Ни Шуйский, ни задобренный богатыми гостинцами Мосальский, ни даже бояре, хозяева разгромленных нами отрядов в сторону растущей у берегов Костромы крепостцы даже не смотрели.
Я, честно говоря, начал уже было надеяться, что так всё до самого мая и протянется, позволив мне без особых хлопот дождаться своих заказов из Устюжны и Англии, приезда Чемоданова с Кавказа, отрядов Романовых из Сибири, стрельцов Жеребцова из Мангазеи. Ну, и войско соответственно к тому времени окончательно обучить и перетянуть на свою сторону.
Потому как сторонников пока ещё не объявившегося на Руси второго самозванца в нём заметно поубавилось. Очень уж больно по их вере всё крепнущая молва о спасении Марины Мнишек ударила. Сама самозванка, наделав изрядного шума в Ростове, исчезла, согласно слухам подавшись в Польшу к своему мужу и тем самым, как это не парадоксально, укрепив веру в народе в том, что царь Дмитрий спасся.
Ну, а как иначе? К кому же тогда Марина, рискуя жизнью через царские заслоны крадётся, если не к «истинному» царю? Самозванца она сразу разоблачит! И то, что Марии Юрьевне сначала бы неплохо свою истинность доказать, никого уже не волнует.
Вот только в моём полку эта логика в обратную сторону сработала. Здесь в гибели бывшей царицы почти никто не сомневался и теперь уже спорили о подлинности самого государя, опираясь на тот же самый аргумент. Зачем ЛжеМарине к истинному царю Дмитрию ехать? Не признает он своей женой самозванку! Но она же едет!
И вот теперь гонец от Грязного. Тревожно.
— Здрав будь, Фёдор Иванович.
У двери, держа в руках шапку, стоит Матвей, один из двух холопов, что с Грязным в Москву «сбежал». Значит, и впрямь, от Грязнова весточка. А то была у меня опаска, что Шуйский убийцу по мою душу послал.
— Чего столбом встал? — нарисовался позади гонца Подопригора. — Проходи.
— И тебе здравствовать, Матвей. Устал с дороги? Садись к столу да мёду выпей, — я подошёл к небольшому бочонку стоящему в углу за печкой, зачерпнул ковшом медовухи, протянул холопу, попутно пояснив Подопригоре: — Я Семёна за Порохнёй позвал. Подождём. Придёт, все вместе и узнаем о том, что Грязной пишет.
— Благодарствую, Фёдор Иванович, — Матвей, приняв ковш, покосился в сторону Якима. Ну да, Подопригора на тот момент, когда Грязной в Москву перебрался, в число моих горячих сторонников не входил. А о важности послания Василий Григорьевич наверняка своего холопа предупредил. Вот и мнётся гонец, не зная как поступить. — Честь великая!
— На Якима не смотри, — решил успокоить я его. — То человек надёжный. Давай письмо.
— А меня ковшом с хмельным мёдом не пожалуешь, государь? — фыркнув, демонстративно сделал акцент на титул сотник. — Да он знает о том, Фёдор Борисович, — махнул он небрежно рукой в сторону остолбеневшего Матвея. — Не умеет Василий язык за зубами держать!
— А ты умеешь?
— Я за каждого, кому доверился, головой ответить готов, — поняв, что угощения от меня не дождётся, Подопригора подошёл к бочонку сам. — А письма при нём нет, — оглянулся он в поисках замены занятому ковшу: — Я бы нашёл.
— То есть ты письмо не привёз⁈
— Не привёз, — подтвердил Матвей. — У господина опаска была, что переймут. Он тебе, Фёдор Иванович, на словах всё передать велел. А чтобы доверия ко мне больше было, Василий Григорьевич велел сказать, что одного из товарищей, что с ним в неволе был и которого басурмане в Истамбуле на кол посадили, Михайлой звали.
Я кивнул, отдавая должное осторожности моего боярина. Ловко придумал. Даже если бы холоп Грязнова решил нас предать, таких подробностей о злоключениях своего господина, он знать не мог.
— Звал, Фёдор? — скрипнул дверью Порохня. — Гонец? — кивнул он на оглянувшегося Матвея.
Доложили уже. Семён и доложил. Всё же в его сотне состоит.
— Гонец. От Грязнова весточку привёз. Ну, давай, говори, Матвей, что тебе Василий Григорьевич передать велел.
— Князь Дмитрий Шуйский из Москвы в поход на тебя, государь, вышел. Войска с ним немного; пять сотен конных стрельцов да с тысячу дворян и детей боярских. Но Василий Шуйский по всем городам, что вокруг Костромы стоят, грамоты воеводам разослал с приказом воинские отряды собирать и на соединение к князю Дмитрию эти отряды посылать. Так что к Костроме царский воевода подойдёт с силой немалой.
— Дождались всё-таки, — я переглянулся со своими соратниками. — Решился всё же Васька. Вот только не понятно, почему именно сейчас решился? У него царевич Пётр из Тулы Москве грозит да князь Мосальский с войском на выручку Болотникову под Калугу идёт. Дай Бог от них отбиться, а он ещё и для борьбы со мной воинские силы дробит. Совсем из ума выжил?
— Силы не велики, раз он с городов отряды собирать решил, — возразил мне Порохня. — Наоборот, после того, как Шуйский нас раздавит, он уже собранное войско против того же Петра перебросить сможет.
— А нас он рассчитывает быстро раздавить, — кивнул я, соглашаясь с доводом воеводы. — Ещё что-то Василий Григорьевич велел передать? —
— Со старцем Иовом беда, — понурил голову Матвей.
— Что с ним случилось⁈
Бывший патриарх был совсем плох, но до лета он всё же должен был дожить.
— Шуйский вновь народу объявил, что царевич Дмитрий в детстве погиб, а престол самозванец по неправде захватил. Вот он и велел в Успенском соборе патриарху Гермогену и старцу Иову молитву за упокой невинно убиенных по приказу самозванца царицы Марии и царя Фёдора прочитать, а москвичам, что изменившим присяге и тем самым это злодеяние допустившим, тот грех отпустить. Потом, вроде собирались батюшку и матушку твоих из срамной могилы вынуть и с почестями в Сергиево-Троицкой лавре захоронить.
— Но не захоронили, — догадался я.
— Так старец Иов, во время молитвы, что Гермоген читать начал, возьми да на весь собор и скажи, что не дело это, по живым панихиду творить. Что, мол жив царь Фёдор и ворогам, что его родителей погубили, сам по заслугам воздаст.
Я аж поёжился, представив, что творилось в соборе после слов бывшего патриарха.
Ах, Иов, Иов! Ну зачем же ты… Тебе и так жить оставалось всего-ничего. Так хоть прожил бы эти дни в спокойствии и почёте. Зачем же было палку в банку с пауками совать?
— Что с Иовом⁈ — заглянул я в глаза гонцу, уже зная ответ.
— Уволокли. Сказали, что обезумел старик! Да только шепоток по Москве пошёл, что по тому и нет Шуйскому в борьбе с вором удачи, что сам вор и не по праву на троне сидит.
Шепоток — это хорошо. Воцарение ЛжеДмитрия тоже с шёпота начиналось. Значит, первые сторонники в Москве у меня появились. И всё же зря Иов с этим заявлением во время богослужения вылез. Рано. Теперь понятно, почему Шуйский взбеленился и на открытую конфронтацию пошёл. У него теперь просто другого выхода нет, кроме как мою голову москвичам предъявить. А я ещё к схватке не готов. Всё что для этого нужно — в пути.