К сорока шести годам Петя так никого и не завел. Сначала растил Машу (у тебя дочь!), а теперь уж поздно. Да и как? Мать терпеть не могла, когда он задерживался, и водить женщин в дом не разрешала.
В девяносто третьем продовольственные талоны канули в прошлое, так как в девяносто втором «отпустили цены» (эксперимент «шоковая терапия» вызвал оглушительное цунами цен – за год рост составил 2600 %).
Я купила гостинцев и отвезла в больницу, на обратной дороге мы с Никитой заехали к бабушке. Поболтали о том о сем, выпили чаю, и уже в дверях баба Клава спросила:
– Сколько я тебе должна?
– Бабуль, я потратила десять тысяч, давай пополам. – От неловкости у меня, кажется, засох язык. С одной стороны, деньги огромные, с другой – у меня их тоже не вагон, а дядя Петя за всю жизнь не подарил мне ни одной открытки.
Бабушка ахнула:
– Да что ж такого можно купить на пять тысяч?! Вся в мать, торгашка! Какая наглость, купила на рупь – ей два подавай!
Я потянула Никиту к выходу. Пока ждали лифт, бабушка достала пятерку: на!
– Я не возьму! – мы побежали по ступенькам вниз. Лифт с распашными деревянными дверками медленно полз внутри сетчатой клетки.
На втором этаже я остановилась ослабить ворот пальто и хватилась платка, оставленного впопыхах наверху. Возвращаться не хотелось.
– Поднимись, пожалуйста, скажи бабушке, что я забыла шарф, – попросила я сына.
Никите уже было шесть, и он мог выполнять поручения. Вместе с шарфом он принес розовую купюру.
– Зачем ты взял? Отнеси обратно, скажи, мама не возьмет, – я уже почти успокоилась.
Через неделю все улеглось, и я смогла рассказать эту историю Нике.
– Как? Баба Клава сказала, что она с тобой рассчиталась. Возмущалась, конечно, но все отдала, – удивилась Ника.
Когда Никита вернулся второй раз, Клава деньги брать отказалась: «Иди, и скажи матери, чтоб голову не морочила!» Сын решил, раз никому не нужна пятерка, можно забрать себе.
Клаву, успевшую крикнуть: «Весь в мать!», хватил удар.
67
Мне было больно ее видеть. Сначала в больнице, чуть я зашла, она вспомнила, что мой сын украл деньги и его дорожка предопределена. Я было подумала, что ее мозг, к счастью, в порядке, как она спохватилась о платье в горошек, которое нужно погладить. Потом она бегала в поле с ромашками (похоже, до войны), и я ушла, чтобы ее не расстраивать.
Когда Клаву выпихнули из больницы («Бабушка ваша долго проживет, у нее крепкое сердце»), Пете пришлось уволиться. Иногда в доме было тихо, тогда он уходил в свои чертежи, иногда мать кричала, чтобы открыли форточку, потому что душно, и нужно хорошенько посмотреть, закрыто ли окно, а то сильно сквозит.
Летом позвонили сестры: привозите ее к нам в Усово. У Клавы было три брата и восемь сестер, младшие, Таня и Маша, замуж выйти не успели – мать, только они подросли, слегла с инсультом. Прабабка дожила до ста четырех лет, из них двадцать восемь не вставала, а последние десять уже не узнавала дочерей, которые за ней ухаживали. У теток опыт, а лето в родительском доме Клаве пойдет на пользу, Петя хоть отдохнет.
Ника как раз с подругой собиралась ехать в Крым к отцу. Загрузили бабку в машину, по дороге завезли в Усово. Не успели доехать, звонят тетки: забирай обратно, за ночь генеральша извела, пусть дома у себя командует!
Ника искупалась в море и поехала назад. Дяде Пете позвонила уже на подъезде в город: встречайте. Петя вышел не один. Рядом стояла незнакомая женщина.
Бабушка умерла через две недели. Хоронили в закрытом гробу (причина неизвестна). Все были шокированы внезапной смертью, поэтому слов не нашлось. Мы стояли в маленьком помещении без окон с очень низким потолком и смотрели на гроб. Он был убог и обернут красной хлопковой тканью, какой у нас в школе обтягивали столы президиума в актовом зале. По-моему, музыки не было, а может, у меня в ушах звенела пустота.
Позже Ника позвонила дяде Пете, хотела сохранить несколько семейных фотографий на память. Трубку сняла Таня. Какая Таня?
– Таня Якутович, – ответила женщина.
Она отобрала десять фотографий и взяла с Ники расписку. Дядя Петя женился на патронажной медсестре из районной поликлиники. В доме одной из пациенток одинокая женщина пятидесяти лет обрела свое счастье.
68
Петя сказал, что похоронил ее под кустом розы. Ника съездила посмотреть: кленовый плед, как скатерть, обнимал могилу деда – листья лежали с прошлого года нетронутым плотным покрывалом. Генеральская гранитная стела зияла дырками – как только начался этот бардак, бронзовый барельеф, отлитый Жорой[7], был содран охотниками за цветным металлом. В семидесятые мы ходили сюда с бабушкой каждое воскресенье. Она хотела быть похороненной рядом с дедом.
Я кричала на отца: вы должны поставить ей памятник! Вы, два сына, – единственное, чем она жила, что любила больше всего на свете!
Когда у нас умер хомяк, мы положили его в коробку и похоронили под вишней в дальнем углу сада, сверху положили булыжник с надписью «Яша». Нам было десять. Два взрослых мужика не оставили матери даже таблички. Тайком подкопали под куст, как собаку.
Мы стояли на горе Ай-Петри и орали друг на друга.
– Вы – внучки! Вот и поставьте! – Отец был почти двухметрового роста и давил все, что ниже, когда повышал голос. Рядом с тысячелетним тисом он все равно был мелок. Да и что он мог сделать? Он далеко, ухаживал за бабкой Петя. После похорон Петя спросил: пойдем к нотариусу, разделим долю матери? Отец ответил: мне ничего не нужно.
– Я поставлю. Когда вы умрете. Сейчас ваша очередь. Вы должны, – сказала я.
Через два года хоронили бабушку Паню. У нее был самый красивый гроб – мы привезли болванку домой (соседи в лифте ахнули), я уложила внутри белое плиссе, снаружи обернула шелком кофейного цвета и усыпала черными розами – до крови исколов пальцы, всю ночь вытачивала и собирала лепестки в бутоны. Я наряжала бабушку, всю жизнь носившую простую крестьянскую одежду, в последний путь.
Ника сняла большой зал, в окна светило солнце, слова и музыка, как пузырьки, поднимались вверх.
В Мурине мы поставили памятник, общий с дедом Сашей – они хотели лежать вместе.
Можно было оформить компенсацию за участника ВОВ и на эти деньги поставить памятник бабе Клаве – документы были на фамилию Якутович, так как ими занималась Ника. Петя на аферу не согласился, он честный.
Когда поднимали стелу (это было примерно в десятом, памятник с дырками от барельефа покосился, готовый упасть набок), Ника просила проверить под кустом урну. Работники Богословского кладбища, которых мы наняли на работы, усмехнулись: если что-то и было, давно уж ушло.
69
Страна осваивала рыночную экономику, были отменены ограничения на импорт и введена свободная торговля. Заводы закрывались, пароходы списывались, инженеры с преподавателями стояли в поле как на панели, торгуя с рук нахлынувшим ширпотребом в надежде заработать на хлеб. Молодежь, крепкая и наглая, сбивалась в преступные группировки. Нас швырнули, как заложников, в выгребную яму, откуда каждый выкарабкивался как мог.
В девяносто четвертом в пароходстве перестали платить, и Сашка искал новую работу. Тут подвернулся Виталик, с которым они учились в морской академии, и предложил место начальника склада в конторе, торгующей турецкой мелочовкой (жвачки, соленые орешки и прочий мусор для карманов).
Когда испытательный срок подошел к концу (три месяца за половину обещанного оклада), результат проверки по складу оказался неожиданным: долг претендента на место составил десять зарплат.
Сашку трясло. Он не стал скрывать, что заднему проходу угрожали паяльником, дали срок в три дня и на прощание напомнили, что у него двое детей.
Я запретила няне выходить на улицу – с утра она водила Никиту в школу, после занятий забирала обратно и по дороге гуляла с коляской. Не страшно, пропустит несколько дней, посидят дома.
Сашка позвонил Шагину. Они ходили в один садик и учились в параллельных классах. У него были маленькие глаза-буравчики и толстая шея в веснушках. Он обещал помочь.
В назначенный день мы сидели дома и смотрели на дверь. Приехал Виталик, дергался и сбивался, но картину произошедшего смог описать: на стрелку с двух сторон съехались черные паджеро и гелендвагены, как в кино. У дельцов, кроме паяльника, был всего один ствол – они не ожидали никакой защиты, тем более вооруженной. Главари сошлись, поговорили, разъехались.
Шагин предлагал варианты – убить вымогателей или забрать бизнес. Мы были рады отделаться бесплатно.
Руководители конторы по продаже турецкой хрени выдохнули и повесили долг на Виталика. На складе уже работал новый претендент за половину обещанного оклада.
Наша дружба с Шагиным не была ни легкой, ни душевной. Да, мы знали обеих его жен, он дарил нашим детям подарки и как-то залег на дно у нас на Полярников («Здесь не будут искать»). Он заявился с товарищем, я постелила им матрас на лоджии, носила еду, и дети не подозревали, что у нас уже неделю кто-то живет. Потом, когда бандиты перековались в бизнесменов, была еще пара тяжелых эпизодов, но все закончилось в семнадцатом: его скинули с балкона девятого этажа.
70
Звонок раздался в самый неподходящий момент – я лежала на кушетке под банками в медицинском кабинете, который открылся в соседнем доме. Еще недавно горемыки, владевшие квартирами на первом этаже, не могли и надеяться на выгодный обмен («первый и последний не предлагать» – разве не унизительно?), но с приходом свободного рынка потирали руки: их жилье оказалось сверхликвидным и продавалось по двойной цене. Бизнесмены разыскивали подходящие адреса, скупали и переводили квартиры в нежилой фонд. Сейчас на месте такой угловой квартиры рядом с нашим домом на Полярников пункт приема платежей, прежде тут торговали продуктами, а в феврале две тысячи первого размещался салон красоты с медицинским кабинетом.