– Вы говорите по-русски? – спросил он.
– Да, – обрадовались мы. – Бродим среди могил уже два часа, зашли у вас просить помощи.
– Как фамилия вашего родственника? – Служащий с куцей бородкой достал пухлую канцелярскую книгу. – Мишель Орлон не значится, есть Наталья Орлон, похоронена семнадцать лет назад.
Он показал точку на плане, сектор Lin. Оказывается, аллеи кладбища названы по видам деревьев – Сосновая, Еловая, Тисовая, а кварталы захоронений, словно луга цветочные, – Люпиновый, Лавандовый, Ромашковый.
В Льняном секторе около Кипарисовой аллеи мы нашли могилу – на стеле из розового гранита высечены имена Натальи Орлон, урожденной Клюевъ, и ее родителей. Мишель, поставивший памятник жене семнадцать лет назад, упокоился тут же, на кресте блестела новенькая табличка.
Мы зашли в небольшой магазинчик при кладбище, купили незабудок и каменную плиту с бронзовым эдельвейсом и скорбными словами (выбрали наугад, но продавщица, прочитав нашу записку, заменила на подходящую – «дорогому дядюшке»).
Противный дождик все еще моросил. Посадив цветочки, мы спрятали под кустом акации лопатку и банку для воды, на будущее.
Они до сих пор никуда не делись – приезжаю каждый год и достаю.
88
Отец успел подписать необходимые бумаги о вступлении в наследство и умер. Конец наступил на исходе жаркого лета две тысячи седьмого. Ника в это время находилась в Москве, я с детьми срочно вылетела в столицу, дальше все вместе отправились в Крым на машине. Границу между Россией и Украиной пересекали в день, когда Никите стукнуло двадцать. Вышла небольшая заминка с фотографией в его паспорте, но в итоге нас пропустили.
Я хотела забрать детские письма, которые мы писали отцу в тюрьму, когда нам было пять лет. «Папа, я учу английский» он хранил в деревянной шкатулке с костяной мозаикой. Мама просила привезти слона – свекровь Клавдия Ивановна подарила ей железного зверя на какой-то юбилей, а Славик при разводе не отдал, увез его в Крым. Черный, с чеканной попоной, он стоял у отца на невысоком бюро. Еще альбомы, которые дарил отцу дядя Жора, дедовские рукописи, фотографии.
Похоронами руководила Люба, кастелянша санатория «Дюльбер». За столом не было ни одного знакомого лица.
– Люба, мы бы хотели забрать кое-какие личные вещи, письма, – сказала я женщине. Последнее время они с отцом были вместе.
– Конечно, девочки, завтра приходите в десять, все, что нужно, заберете! Вы же дочери, все ваше, – откликнулась Люба, смахнув слезу. Гости за столом согласно закивали.
Ночевали в Алуште у Алевтины. С утра пораньше выехали в Гаспру, ровно в десять стояли у квартиры отца. Дверь никто не открыл.
Мы набрали номер Любы.
– Так не дома договорились, а у могилы! Езжайте на кладбище, я тут, – ответила она.
Когда мы приехали к песчаному холмику под кипарисом (с видом на море, как ты хотел, папа), Люба уперла руки в боки:
– Я теперь тоже Якутович! Мы со Славой поженились, вот печать в паспорте. Вашего в квартире ничего нет, это теперь все мое, ваше – осталось в Ленинграде. И нечего мне голову морочить, возвращайтесь домой.
Как-то одна профессорша, с которой мы познакомились в круизе, сказала Саше за праздничным столом: «Эля как рот открыла, так никак не закроет. Ни слова не даст молвить, пуля не проскочит!» Это было правдой и тогда, и всю мою жизнь, но в тот день двадцать девятого августа две тысячи седьмого года я лишилась дара речи. Ника тоже. Мы стояли у свежей папиной могилы, обжигаемые раскаленным воздухом, и молчали. Вдалеке сверкало море, мы отбрасывали тени на сухую, потрескавшуюся почву, а вот эта женщина, которую мы видели лицом к лицу второй или третий раз в жизни, говорила, что наш отец в очередной раз нас предал.
89
Наше, я считала, это шкатулка с бумагами, мамин слон, и, конечно, мой шкаф.
В квартире на Лесном нам с сестрой была выделена большая комната со столом, за которым никто никогда не собирался. Над ним висела тяжелая бронзовая люстра с алебастровыми плафонами, в которых скапливались трупы мошкары, и нам приходилось регулярно их чистить, залезая на стол.
В отличие от других комнат, наполненных антикварной мебелью, в нашей комнате стояла обычная советская мебель, включая пианино «Красный Октябрь», на котором нас заставляли играть до шестого класса. Над ним нависала огромная картина в резной золоченой раме. Она была сильно наклонена вперед, и от падения ее удерживала толстая веревка, намотанная на два крюка. Разучивая нудные гаммы, я поднимала глаза вверх и завидовала медвежатам, резвящимся поутру в сосновом лесу.
В отличие от алебастровой люстры и картины Шишкина, к которым я не испытывала теплых чувств, последний из трех антикварных предметов в нашей комнате – барочный шкаф из светлого дуба – вызывал непременный восторг и трепет. Он был совершенно невероятный! На высоких витых ножках, с ажурной «юбкой», в которой пухлые ангелочки поддерживали короны, он стоял рядом с моей кроватью. По верхнему фризу птички клевали фрукты в вазе, резные дверки шкафа были украшены маскаронами – один виноградный лист улыбался, другой страдал. Каждый вечер и каждое утро, закрывая глаза и открывая, я видела этот шкаф. А он за мной следил неусыпно. Я помню каждую линию и каждый завиток.
Маскарон (от фр. mascaron) – рельефная маска или голова, человеческая или звериная, смотрящая прямо на зрителя, декоративный элемент, применяемый как в архитектуре, так и в прикладном искусстве, для украшения фасадов зданий, оград и перил, фонтанов, ваз и мебели. Корень «маска» (дух, призрак) указывает, что символика маскаронов сакральная – они стражи и обереги.
При размене шкаф поехал с нами на Омскую, оттуда его отец забрал на Петроградскую и дальше увез в Крым.
Слона, оказывается, украли раньше. Весной, когда отец лег в больницу, кто-то проник в его квартиру (следов взлома не было, дверь открыли ключом) и вынес все, что можно вынести. В том числе драгоценную картину с петухами. Маленькая, в массивной черной раме с латунной табличкой, она висела в отцовской комнате на Лесном у окна. Рядом на подоконнике стояла пузатая расписная ваза с дружной семейкой. Это такое растение, похожее на клумбу из ландышей, а ваза была глазурованная, коричневая с голубыми лилиями. Однажды среди побегов в горшке появилось гнездо – канарейки Гоша и Глаша свили его из ниток и маминых волос, они летали по комнатам и собирали все, что могло пригодиться.
Незадолго до того, как лечь в больницу, отец сдавал квартиру какой-то женщине. Она заинтересовалась картиной с петухами настолько, что долго не давала отцу покоя – умоляла продать и даже предлагала десять тысяч долларов. Он только ухмылялся. И вот кто-то вынес из дома и картину, и дружную семейку, и маминого слона в попоне. Сразу после этого Люба неожиданно купила два автомобиля, себе и брату, чтобы он занимался извозом и приносил доход.
Отец вроде все понимал, но был уже очень болен и слаб, чтобы что-то предпринимать. Ника в последний раз приезжала к нему в мае, папаша в приступе жалости к себе плакал, что никого, кроме нас, у него нет. Люба тогда кричала: «Я ему никто, а вы дочери, вот и возите его на уколы!»
В паспорте стояла печать ЗАГСа города Алупки, датированная мартом. Зачем так далеко было ехать, папа?
Люба заявила, что готова дать нам за квартиру в Гаспре по пять тысяч долларов и разрешила забрать отцовскую мебель – шкаф, кресло и кованый столик. Все остальное уже было вычищено, комнаты оснащены десятком раскладушек и сданы внаем гастарбайтерам.
Ника вывезла мебель, вызвала эксперта, тот написал заключение: антиквариат середины XIX века, к вывозу за пределы Украины не подлежит. Стол и кресло купили сразу, а шкаф мой долго ждал своего покупателя, потом был продан, но деньги до нас так и не дошли – Алевтина внесла пожертвование на строительство церкви. С тех пор как отец переехал в Гаспру и связался с Любой, она покрыла голову платочком и пошла искать утешения в храме.
Наследство отца разделили на троих. Свои доли квартиры мы отдали какой-то тетке из Симферополя – она работала в суде и была уверена, что с Любой справится. Ей это не удалось. После изнурительной борьбы за недвижимость спустя несколько лет она уступила две трети квартиры с балконом, на котором любили сиживать папаша с Гуржиком, дюльберовской кастелянше.
90
Что такое массовый хейт, я узнала в две тысячи четвертом. Названия такого тогда не слышали, но явление существовало с незапамятных времен.
Я всегда боялась выступать перед аудиторией. Еще в школе, будучи отличницей и даже председателем совета дружины, сама просилась к доске и на трибуну, тянула руку и выдвигала свою кандидатуру на выборы. При этом, как только я оказывалась под прицелом десятков пар глаз школьных товарищей (многим из которых было абсолютно фиолетово мое выступление), руки начинали дрожать, коленки подгибаться, а в горле плотно вставал откуда-то взявшийся комок. Я ненавидела эти состояния и боролась со страхом перед выступлениями, заставляя себя выходить на сцену каждый раз, когда предоставлялась возможность.
В том круизе, где нас чуть не сдали в полицию за хождение по шпалам британской железной дороги, я участвовала в конкурсе «Мисс Круиз». Это был второй опыт публичного выступления. Первый раз случился в девяносто девятом. Тогда председательствующий Аркадий Инин сказал мне: «Я завидую вашему мужу», и это было большей наградой, чем соковыжималка, которую мне вручили. С каждым годом ценные призы для победительниц тощали и через пять лет сошли на нет. Главной наградой остались лента из дешевого шелка с трафаретной надписью «Мисс Круиз», бумажная грамота и аплодисменты зрителей.
А вот в прежние жирные времена, когда советские круизы были доступны горстке избранных граждан, за победу в конкурсе, который, конечно, оказывался самым зрелищным мероприятием, обладательница титула получала сертификат на бесплатный круиз.