Самое интересное, что это правда, Царство Божие действительно не приидет, пока еллин с иудеем по-разному веруют (как, впрочем, не наступит оно и с устранением этого препятствия: ойкумена вмещает в себя и других сынов Адамовых,). Выход, однако, есть, выход, который евреи ищут так же напряженно — не одни только христиане. Никакие нарушения субботы, никакие гольбаховские насмешечки над Торой — да, черт возьми, «стэйк лаван», съеденный на йон кипер в Бейт-Джалле! — ничто не помешает Рабиновичу оставаться «уважаемым Рабиновичем». До тех пор, покуда им не произнесено одно-единственное слово: «Иисус». Как пишет реальный Рабинович, «новозаветный еврей»: «Тут я попал на больное место». Поэтому вот разумный компромисс, в стилистике Георгия Богослова — столь чтимого в Испании Хорхе Немого — говорившего: «Признайте силу Божества, и мы сделаем вам послабление в речении». Итак, вы соглашаетесь, что признание евреями Иисуса Сыном Божиим более нежелательно, потому как нельзя — «нехорошо», — желать невозможного (последнее есть небытие или признак оного). А мы за это признаем тождество обоих Заветов на том основании, что новые небеса Пророка и новые небеса Апостола по сути своей одно и то же.
Будни пути. Будовой журнал Педрильо
Такого-то.
Пересекли экватор в районе *** шара. Бараббас устроил «веселье Нептуна́» (врага Улисса номер один), а чтоб не походило на советские комедии, предложил miss Blond станцевать канкан перед оголодавшей командой. Успех был убийственный. Команда умоляет не плыть дальше, а пересекать экватор взад и вперед, с утра до вечера. По три представления в день. Истосковались артисты без театра.
Такого-то.
Подобран катапультировавшийся испытатель сверхболевых приемов на себе. Невменяем. И уже первая ласточка: Варавва жалуется, что «зубы чешутся», и по ночам часами бренчит на рояле, чтоб заглушить «чешую». Самозванец Ларрей прописал ему морскую соль. Жаль, что не английскую.
Такого-то.
Погода отличная. Читал, не переставая, в надежде себя усыпить — совершенно необходимо выйти на связь. Взял Мелвилла. «Горе тому, кто, проповедуя другим, сам остается недостойным». И всякий сон пропал. Перед мысленным взором сменялись лица прославленных проповедников — и этому горе, и этому горе… А небо сверкает, море горит, два дельфина, один белый, другой серый, резвятся в волнах вкруг увенчанного лирою рогов могучего быка, уносящего Европу на своем хребте. Верно, заснул в шезлонге. «Моби Дик» выпал из рук, и вместо Ахава с лицом Гитлера я увидал Бельмонте. Слава Богу, связь возобновилась. Между нами произошел следующий разговор.
Сиятельный патрон: Слава труду! Ты меня видишь?
Педрильо: И вижу, и слышу, патрон.
Патрон: Отлично. Ты меня своим самолетиком разбудил.
Педрильо: Значит, хозяин не успел прочесть мое письмо?
Патрон: Какой-то цыганенок нашел и принес. Я осчастливил его за это целым совереном.
Педрильо: Со мной тоже бывает. Видишь во сне, что проснулся, а сам из одной камеры шагнул в другую.
Патрон: Ах вот ты как… Итак, ты плывешь…
Педрильо: Лучше скажем, держу путь…
Патрон: Держишь путь — на Наксос, с трупом Бараббаса…
Педрильо: Пока еще с труппою.
Патрон: …дать представление «Ариадны».
Педрильо: Соблюсти последнюю волю той, что пела Констанцию без всякой надежды быть услышанной.
Патрон: Ты поступил справедливо, «Der Tod und das Mädchen» — это наше все. Ариаднин сюжет распутан и смотан, и конец его — как фитилек бомбы. Поэтому слушай. Пускай пьеса носит характер аллегории: Минотавр плоти мог быть побежден Тесеем духа только при участии Ариадны, их общей души. Без колебаний та принимает сторону героя, которому предалась с берущей за душу доверчивостью. Следом за ним она вырывается из лабиринта, преодолевает свое рабство и — брошена. Наксос — имя страшному вероломству. Скажи Варавве, что я на Наксосе буду.
Педрильо: В смысле, чтобы тоже ждал какой-нибудь свиньи от вашей милости?
Патрон: Это мысль. Поскольку аллегория, представленная в жанре трагедии, не может не быть пошлостью, то «Ариадну» надобно объединить с веселым зингшпилем, который бы давался параллельно. Варавва и все его куклы, конечно, с ума сойдут. Воображаю себе, какой поднимется визг. Но покамест о зингшпиле ни слова, это будет сюрприз. Скажешь не раньше, чем остров уже забрезжит в утреннем тумане.
Педрильо: А если это случится днем?
Патрон: …Не раньше, чем возникнет пред взором окруженный слепящим золотом вод. Съел?
Педрильо: Да. То есть нет. Еще есть вечерняя заря и усеянный звездами шатер Царицы Ночи.
Патрон: Соответственно и подели их между Константинополем и Римом. Или нет, что у римлян — отними и кинь масонам. И не донимай меня, буффон. Главное, чтоб в роли Ариадны была Констанция. Впрочем, это само собой выйдет, увидишь. А еще, чтобы в либретто — никакого Диониса. Для нее все должно произойти вдруг. Я явлюсь ей… для которой все кончено… распростертой на скале… И это полная неожиданность. И для нее, и для остальных. Все полагают, твой господин в зале, а он — на подмостках… Вдруг! И прямо оттуда я увожу ее к вечным звездам. Теперь тебе ясен мой план?
Такого-то.
Помощник капитана своим поведением наводит на размышления. Вопрос — какие? О Варавве — которому хуже? О несчастьях затиснутых в Гейдельбергскую Бочку, которую субалтерну вздумалось охранять? Дроченька! Твоему цыплячьему уму не понять, что составы, которые движутся по одноколейке в пункт А, назад не возвращаются. Ремарка. «Я знаю таких, у которых никого не осталось». — «У всех никого не осталось».
Такого-то.
Плот, парус, человек с ястребиным взором.
— Куда?
— Плывем на Пунт.
Ну, пусть плывут.
Такого-то происходила масса увлекательного. У боцмана Скарамуша с корабельной Коломбиной любовь вместе, а ревность врозь — как табачок. И чтобы не была Коломбина на всех одна, эту радость, после триумфального галопа Блондхен, ревнивец вздумал разделить на́ две. Тогда Блондхен является к Варавве с претензией: на «Улиссе»-де сложилась невыносимая моральная обстановка. Капитан приказывает позвать боцмана. Сцена под названием «Беззубый и рогатый». Последний за табльдотом ногою отпускает шуточку. Зрелище подавальщицы, носом бороздящей пол. Причем зрелище столь захватывающее, благодаря задравшейся юбчонке, что даже мерзкий спрут, раньше чем испустить свой вонючий дух, прильнул снаружи к окну со словами: «I remember». Второй офицер хронически рвется в первые, кажется, на сей раз под флагом спасения человечества — долго искать флаг не пришлось. Знает ли Варавва о готовящемся на него покушении? Что ступать надо осторожней — ступенька? Ему не до того. Как в раскаленной чешуе дёсны. Ларреевой солью обсыпаны раны. Эпохи мучений не заглушить никакими звуками. И уже Зибелем во́пит он: «Расскажите вы ей, что я еврей!.. Что страдаю, тоскуя…» По всему кораблю, как в невыключенные динамики, разносится страшное признание. Но всего потешней, когда выясняется: и свежевозведенные стены Содома, и внутреннее убранство дворца Тии — сплошной Голливуд, кадры из фильмов с участием Рудольфо Валентино. Блондхен просто вне себя: «Сейчас как дам по мордочке!» И дала б…
Такого-то.
Пообедал с тремя первыми голосами из оркестра Кабальеровича: бас-гитарой, виртуозом на губной гармонике и скрипачом из-под Киева. Все разговоры вокруг какого-то павиана Сёмы, который умеет (или, якобы, умеет) издавать флажолеты в точности как Хозенко на блок-флейте. Скучно. Заказал жареного кабана с капустою и со сливами, демонстративно выгребал ложкою капусту да приговаривал: «Не люблю я свинины!» Поев же, вместо водки выпил рижского бальзама. Трепещите, стольнички.
Такого-то.
Всю первую половину дня наблюдали, как два шведа гоняются за англичанином. Англичанин техничен и обводил их с легкостью. Наконец они приблизились к воротам Англии, и англичанин аккуратно послал мяч прямо в руки голкиперу. Блондхен, когда бы видела, то была б на седьмом небе. Сама виновата — не дуйся, не горняшка. Англичанин — шлюп. Один маневр ему особенно удавался. Как только шведский фрегат приближался на расстояние выстрела, тот выпрямлял стеньгу, поднимал боковые марселя и ложился на траверз. Пока преследователь развернет борт, чтоб дать залп, он уже как минимум в двух-трех лигах. Надо сказать, и для Вараввы, и для прочих, хоть они и числят себя в республиканцах, катастрофа 1588 года — неизжитая травма. Поэтому команда «Улисса IV» втайне порадовалась, что английский шлюп ушел от погони: если уж и мы им уступаем, то пускай все им уступают. Криво усмехнулись наши вслед двум кораблям, возвращавшимся в Стокгольмскую бухту. Флажки в руках сигнальщика-шведа вычерчивают: «Королева Христина» и «Король Густав» упустили «Принца Уэльского», а с ним и палладий, похищенный у шведов сынами коварного Альбиона, — то есть травник Линнея.
— Но это могло привести к военным действиям! — Варавва сложил подзорную трубу. Миролюбивый пес даже сильней возмущался неуступчивостью шведов, чем коварством англичан.
Хотелось мне ему сказать, что этот гербарий — ничто в сравнении с коллекцией сухих цветов, хранящейся…[34]
Такого-то.
Варавва спрашивал мое мнение о субалтерне. Я ему прямо сказал. Но, кажется, для него главное — спросить. Выслушать и понять, что тебе говорят — это выше наших сил, истощенных страданиями, которые к тому же всем до лампочки. Блондхен согласилась поужинать вместе, «но только чтоб без яйцев святого Джека». Все еще дуется. «Блондиночка, — говорю, — ну что ты, право. Посмотри на Полиньку Ш-ро, третьекурсницу, которой я ставил в авторском исполнении „Фантазию-экспромт“. А ты сразу драться…» — «Если бы Констанция не позвонила, ты бы уж имел шишку слева, шишку справа». Поужинали мирно, «без яйцев».