Сподобь его, однако, Господь Бог в старости продиктовать мемуары, мы бы с удивлением открыли, что эта «песня без слов», этот господин двух оркестров, умелый оранжировщик, порой сочинявший сам, и не без успеха, Кабальерович не различает между великой музыкой и посредственной. Зато Кабальерович вкусно смеялся, жирно хохмил, по-некрасовски жадно щупал баб, двадцадь пять раз разводился, сорока разбойникам платил алименты и спал с чистой совестью. Представьте себе эту картинку: как он спит не с какой-нибудь б…, а с чистой совестью, даром что на ней лежала вся музыкальная часть.
«Когда мулла пер…, то вся мечеть ср…», — говаривал Ходжа Насреддин. Лицо оркестра было отражением лица шефа, только в загаженном зеркале. С концертмейстером Кудеяром, получившим место по блату (один из сорока разбойников), мы знакомы. «Ты что, парень, охренел — Ландольфи рас…чить?» — «Да, пап, это же Гварнери — скажешь, право». Кабальерович не был царем Иродом и оставил стрельбу из Турта без последствий.
Сценическое волнение не достигает глубин оркестровой ямы, для которой Кабальерович — отец родной, тогда как все эти крики и шепот на поверхности ей без разницы.
— А ну-ка вдарим «Рио-Риту»!
— «Ариадна» сегодня.
— «Ариадну», не все ли равно, чем блевать.
Ниже музыкантов стояли звери. На музыкантов они смотрели, как на гениев — такими полными обожания мордами, что хотелось в них плюнуть. Ребята Кабальеровича себя сдерживали: зачем рубить сук, когда под тобой хищники.
Гонг возвестил начало представления, холодный пот в последний раз прошиб артистов. Кабальерович расположил оркестры так, что один был на виду, а другой в засаде. Под звуки, рисующие Ариадну, повергнутую в скорбь, мы созерцаем оригинал музыкального портрета.
Голгофа женщины. В траурных одеждах, распростертая ниц, Ариадна как формула женского страдания: ни слова, ни стона. Налетевший ветерок — то был Эол, и его премило сыграл юноша, научившийся ходить по битому стеклу босиком — подул ей на одежды. На миг лицо прекрасной приоткрылось. На это чутко отозвалась музыка — небесным звучанием эоловой арфы.
Хор
О, будь она мертва, мы были б Ахиллесом,
Снимающим доспех с прелестного плеча.
Увы, пробит сосок…
Явление следующее. Входят морские божества со страстными лицами.
Первый тритон
Я видел озеро, стоящее отвесно.
Второй тритон
Я — столп литой, александрийской стали.
Третий тритон
Я ж — деву озера, откуда столп взметнулся.
Все трое
То был фонтан огня из пламенных зыбей.
Приворожив — опал, непостоянный.
Первый тритон
Теперь она одна, теперь она больна.
Второй тритон
Безмужняя жена, бездетная мама́.
Третий тритон
Кому молиться о себе прикажешь?
Уходят.
Неясный шелест странных не то листьев, не то крылышек. Это тремоло струнных второго, притаившегося в ветвях оркестра. Входит одетая пчелкой Коломбина. Сядет на желтый цветик, сядет на белый цветик, сядет на черный цветик.
— Великий Боже! — прошептала Блондхен, вцепившись в первый попавшийся локоть. Она же сейчас ее ужалит!
На беду, локоть был боцмана, и тот, основываясь на собственном печальном опыте, отвечал:
— Запросто. Без того, чтоб не ужалить, ей не в кайф. Извините, барышня, но я должен попросить вас отпустить мою руку, сейчас наш выход.
Пчела летала и жужжала (с помощью ансамбля скрипачей Кабальеровича, дувшего в унисон всемирно известный «Полет шмуля»). Потом с удивлением остановилась возле Ариадны: прекрасная не жива, не мертва и не спит — что бы это значило? Примеряя на себя эту таинственную комбинацию из трех «не», Коломбинка приходит к выводу, что не ее размер, не надо ей это, а все же любопытство не покидает ее.
Тут входят Скарамуччо, Пульчинелла и Буратино, один черный, другой белый и третий желтый. Цвет студенчества. Каждый срывает свой цветик и коленопреклоненно протягивает его Коломбине. Та уклоняется — поднося пальчик к губам и делая страшные глаза. Скарамуччо, Пульчинелла и Буратино смотрят на утес с Ариадной. Потом в недоумении разводят руками, рты — дугой. В университете им. Патриса Лумумбы они проходили, что физические тела бывают в твердом, жидком и газообразном состоянии. «А юридические тела, — добавляет студент из Ганы, в отличие от Буратино и Пульчинеллы, изучавший, помимо физики, еще и юриспруденцию, — это живые, мертвые и спящие».
Буратино
Она не мертва.
Пульчинелла
Она не жива.
Скарамуччо
И не спит.
Коломбина
И притом ничего не говорит.
Все вместе
Как прикажете это понимать?
Входят морские божества. «Шелест леса» сменяется «Траурным маршем».
Первый тритон
Друзья, вы как из детской передачи,
Сюда же до шестнадцати нет входа.
Второй тритон
Она скорбит, покинутая тем,
Кому рабой желала быть послушной.
Третий тритон
И госпожой всевластною притом.
Коломбина
Нет, мне нет шестнадцати, мне этого не понять. Я дитя.
(Кокетливо поправляя туалет в области бюста.)
Дитя природы.
Скарамуччо, Пульчинелла и Буратино
(вместе)
Мы тоже дети… Причем, заметьте, разных народов.
Коломбина
Мальчики, это и так бросается в глаза.
Буратино
У нас еще детское мышление.
Пульчинелла
Лично у меня уже кадетское.
Скарамуччо
Зато у меня — молодецкое, и я не понимаю, хвостатые, он что, ее недопоимел? Так мы можем ее в три смычка, а Коломбинхен нам на рояле подыграет. А, Бинхен?
(Судно весело бежит.
Пчелка весело жужжит.)
Второй тритон
Я недопонял вас, сеньор: «недопо-
Имел?» Извольте объясниться. Что вы
Имели в мыслях? Что до предложенья…
Пульчинелла
Да-да, устроить здесь музыкальную комнату, вот скрипка, вот альт, вот бас, вот фано — сыграть собачий вальс.
Третий тритон
Мы в трауре. Лишь хоровому пенью,
Как глаз, привыкший к мраку, внемлет ухо
Без раздраженья. Скрипки резкий звук,
Что резкий свет, нам растравляет душу.
Пульчинелла
Рыбонька, так мы же хором, об том и речь…
Ариадна
(не открывая глаз)
Все тот же стон… Откуда эти звуки?
Зачем оне? Какой-то сон…
О Танталовы муки
Одной быть за столом, что полон яств,
Вечор еще вкушаемых тобой.
А эхо исказит, что полон ягод,
Раздавленных тобой…
Что полон яблок,
Надкусанных тобой…
Коломбина
Послушай, детка. Пошли этих рыб в задницу и сигай к нам.
Ариадна
Я брежу или грежу… Наяву
Такого быть не может безобразья.
Оно воображенья моего
Кошмарная игра. Их речи, лица,
Фигуры… Будто глаз не отводила
От солнца я, по меньшей мере, час,
Все вслед глядя обуглившейся точке —
Настолько их бесформенны фигуры…
Когда бы знать, что́ смерть несет… Забвенье?
Иль мерзостью кишит? И неслучайно
Уж ею заселяется душа?
Изменница, сраженная изменой,
Проговорю без страха: «Здравствуй, ад.
В обмен на повседневность адской серы,
Понурых будней, серой скуки — здравствуй».
Свинцовой бодростью бодра, я небо
Над адом озираю, что полно
Мамлеевщины… По́лно! Будет мне.
Тесей, Тесей… когда бы знать, что́ смерть…
Первый тритон
Страдалица! То смерть зовет, то гонит
Ее…
Второй тритон
Тесея чает возвращенье.
Третий тритон
(шепотом)
Послушайте, нас трое, как и их.
Тритоны! Это в наших силах: деву
От их намеков грязных уберечь.
Второй тритон
Комедиантов надо проучить.
Первый тритон
Но мы безногие морские дива.
Не устоим.
Второй тритон
К тому же их — четыре,
Включая пианистку.
Третий тритон
Как и нас,