— Так вы разведчик, шевалье?
— Служба внешней разведки Его Святого Католического Величества. Спешите, время не терпит. В том, что вам удастся зарыться в сугробе сбитого крема и добраться до «Чрева ифрита», можете не сомневаться. А дальше не знаю и, вероятно, никогда не узнаю — ни я, ни наши читатели.
— Я им напишу.
Дальнейшее развитие событий
Допустим, назвать так главу — значит подвергнуть себя искушению: и все последующие главы снабжать тем же названием, лишь по правую сторону добавляя цифру — наподобие «Expo 2000» или «Улисс IV». Поэт, с которым меня связывают узы дружбы, озаглавил свою книгу «Здравствуйте». На это исследователь поэзии заметил: «Назвать книгу стихов так — то же, что назвать ее „Слава Богу“» — то есть фразой, уместной не столько на обложке, сколько в помещении, где, по словам другого поэта, «стонет сизый голубочек». Тристрам Шенди в XIX главе своего звездного сочинения рассуждает о том, что все достоинства и недостатки этой книги явствуют из имени ее автора и тем самым прочитываются на титульном листе. Поэтому мы впредь воздержимся называть главы «Главами» — не то будут они отличаться только номером: глава первая, глава вторая и т. д.
Педрильо — который для всех, естественно, был Педриной — состоял при провианте. Судя по съестным запасам, паша собрался совершить многодневную экспедицию в голодный край, а вовсе не послеобеденную прогулку на катере. Перед Педрильо высилась гора фруктов: апельсинов, мандаринов, клементин, грейпфрутов, памелл, гранатов. В буфете звенела посуда. Портшез страусового пера по-прежнему покачивался далеко впереди, но носилки Блондхен скрылись из его поля зрения, как будто их и не было. До сих пор он видел ее фигурку, личико — в передничке по самые глаза. И разом все исчезло.
С наступлением темноты неизвестность слилась с неизбежностью, теша душу надеждой, что это только до утра.
— Тсс… Педрильо… тсс… — раздался шепот, от кромешного беззвучия в столь же кромешной тьме даже липкий. — Паша ищет художника — из христиан. Написать дону Констанцию, как бы это сделали на ее родине. Все понятно? Я спешу к нашей голубке с доброй вестью.
Такого развития событий Педрильо не ожидал. Скорей в слона!
Констанция в сопровождении Алишара и Хусни взошла к себе в покои. Они располагались на высоте тридцати восьми пологих ступенек — по числу поцелуев, которыми Ночь исцелила Безумного; а в Вестминстер ведет 39 ступеней, по числу догматов, положенных в основу англиканского вероучения: «Закон 39 статей» от 1563 года.[82] У замочной скважины величиною с портал — или у портала, очертаниями походившего на замочную скважину, сидел Джибрил и правил бритву. Он это делал без конца, любя звук, с каким лезвие штрихует ремень: вот так же шашка рассекает воздух — отсюда следует, что в прошлой своей жизни Джибрил был конником.
Джибрил пал перед ханум на лицо. Потом поинтересовался у соклассников, счастливым ли было плавание.
— Что тебе сказать, Джибрил, — отвечали Алишар и Хусни, — по словам учителя, это был шаг в правильном направлении.
Констанция приблизилась к окну. Скорая смерть представлялась ей то пучком ослепительного света, то камерой обскура — смотря по настроению. Еще недавно барометр настроения предвещал свет: душа праздновала отсрочку, но то было ликование мотылька. Теперь смертный мрак, овладевающий очами, казался более правдоподобным исходом жизни. Блондхен…
Но только успела подумать о своей девушке, как услыхала ее шаги.
— Немножко мюслей для моего воробышка и самую малость солнечной струйки для моей горлинки.
В руках у верной мисс был поднос. Правда, солнечный напиток в тусклом освещении выглядел израильтянином, отбывавшим срок в зоне вечной мерзлоты. Но на морозе воздух свободы только острей.
— Блондхен, ты… Так истомилась, устала я, но ты подаешь мне сок дивных плодов. Его прозрачный сладкий цвет утоляет жажду сердца. Скажи, милая моя Блондхен, ты послана небом и себе самой тоже? Или своим печалям и страхам ты не врач?
— Преданная служба господам, а на досуге веселое чириканье в людской делает слуг счастливейшими из смертных. В прямом смысле: сладостно умереть за то, чему предан. А состоишь ты на государевой службе, или служишь вашей милости, или ты ревностный слуга Господа — это совершенно неважно. Куда хуже тому, кто сам себе господин, а верней сам себе слуга. Жизнь его протекает под тяжким бременем — будь то налоги, совесть или сознание своей ответственности. Ради чего, спрашивается — ради свободы, которую придумали частники себе в утешение? Но их свобода — это лишь свобода выбора. А выбора-то и нет.
— Ах, Блондхен, свобода — в любви. На все, что ты говоришь, я могу возразить: раз так, то Констанция твоя должна сделаться рабою паши…
— О нет… О нет!
— Вот видишь. Свобода — это свобода воли. При чем тут выбор. Я вольна любить, чувствовать, мыслить. Свобода — это привилегия Души.
— Вы победили, но не будем так уж шпынять бедное тело. Порой и к нему следует прислушаться. И оно способно на благую весть: Бельмонте здесь.
— Что ты сказала?
— Пейте, пейте, и ни слова больше. Ваше волнение может помешать осуществлению наших планов.
— Так есть еще надежда? Бельмонте… здесь… Ты его видела? Это точно? Ты не знаешь, что сказал мне паша. Ах, ты не знаешь — в полнолунье я должна его полюбить.
— А вы не знаете, что я сказала паше: что с европейскими девушками нельзя обходиться, как с какими-нибудь чернокожими ляльками.
— Так ты и пашу видела?
— Клянусь, никакого повода для ревности у вас нет, — со смехом отвечала та. — Но по порядку… — и Блондхен, как могла коротко, пересказала содержание двух предыдущих глав.
А теперь послушаем дуэт Бельмонте и Педрильо, состоявшийся под яростное жужжание мухи, которую угораздило следом за Педрильо влететь в слона. Там она билась головой об стенку, как ненормальная. Первым сдался Бельмонте.
— Педрильо, прогони ее. На нервы действует.
— Боюсь, патрон, это она нас с вами прогонит. Чему можно уже не противиться. Темно. Рискнем? Риск — дело благородных.
— Удел, в таком случае. Я готов, я уже задыхаюсь тут. Не слон, а Периллов бык.
— Это поклеп на бедное животное. На его счету немало добрых дел.
В это время пламенный мотор, которым был снабжен мухин цукатахат, взревел в неконвенциональной близости от лица Бельмонте. Муха с размаху врезалась ему в лоб.
— Уходим.
Когда они вылезли, Бельмонте сказал:
— Хорошо дышится. Итак, ты утверждаешь, что это всего лишь короткая прогулка на яхте.
— Блондхен клянется спасением души.
— Или лжет во спасение души!
— Тсс! — Шепотом: — Ваша милость ревнив, как Отелло. Блондиночка, по крайней мере, со мной, наиправдивейшее существо на свете. Так что оставьте ваших глупостей. Тем более, что в оперативном отношении у нас сверхважная новость: паша хочет иметь портрет доны Констанции, выполненный в европейском стиле. Он срочно ищет художника — испанца или итальянца. Чувствуете ли вы в себе силы…
— О, чувствую ли я их! И ты еще можешь спрашивать? Я рисую, как бог — вспомни Бернарделя-пэра. К тому же вчера я расстался с последним багдадом.
— Так вы хотите, чтобы похищение из сераля финансировал сам паша? Я буду очень громко смеяться.
— Итальянским художникам недурно платят. Знаешь, во сколько обойдется судно…
— Вы меня спрашиваете — а кто продал осла и купил корабль? Это было люксурьёзнейшее плавание: от Орсейской набережной к побережью Наксоса. Звери, певцы… А как кормили! Хозяин, вы много потеряли, заночевав в Кастексе.
— Потерял? Я видел дьявола, мой милый. Ах, о чем мы говорим… Констанция! Писать ее портрет — значит не сводить с нее глаз. Педрильо, друг мой, ужель и вправду?..
— Назад пути все равно нет. Поэтому давайте думать.
— Думай, думай. А я помечтаю. (Про себя.)
Здесь свижусь я с тобой,
Констанца, ангел мой.
О небо, смягчись мольбою,
Сердцу верни покой.
Ах, я узнал страданья,
О небо, огради,
Дай сбыться всем мечтаньям
И к цели нас веди.
К святой цели, любовь моя. Когда-нибудь, через сто лет или через тысячу — я вырву тебя из вековечной корки. И придет конец гарему. Навсегда мы спалим лягушачью кожу, а сами перенесемся в восторг бессмертия, zu den ewigen Sternen. Знать бы, как превратить минарет в космический корабль…
— Барин!.. Ваша милость!.. Корабль должен быть наготове.
— Что?.. Я что, опять спал?
— Я говорю, что корабль и матросов надо нанять заранее, оставить капитану задаток, и чтобы ждали в укромной бухте. Ваша милость сумеет выбраться отсюда?
— Мы все сумеем выбраться отсюда… У меня план Реснички с дюжиной потайных ходов. Кто-то, пристально следящий за каждым нашим шагом, мне его подбросил.
— Кошка пристально следит за каждым шагом мышки, то поднимет лапу, то опустит…
— Проехали. Мир полон загадок, а мы полны страхов. Ты говоришь, на счету у этого слона много добрых дел. Знай же, сколько б ни было — на одно больше, чем ты думаешь: я могу исчезнуть вмиг, и ты даже не поймешь, куда я подевался. У меня есть явка в Басре… будем надеяться, что есть, что не провалена. Но дальше что? Нужны пети-мети. Художникам положен аванс. Пока не получу от паши кошелек с дирхемами, ни о каком фрахте не может быть и речи. А как прикажешь представиться паше? «Вот, кстати, и пианино под кустом» — вот, кстати, и художник, прямехонько в гареме?
— Отлично, хозяин. Главное — что есть вопросы. Ответ — это лишь дело вопросов. Начнем с паши. Средь бела дня перед Алмазным дворцом прохаживается человек в европейском платье, при шпаге, весьма из себя пригожий. Его немедленно хватают, обвиняют в шпионаже в пользу Израиля, кладут в гроб, обтягивают гроб американским флагом и хоронят на Арлингтонском кладбище. Возможно, я упустил из виду какие-то подробности, но практически это не меняет ничего. Это была первая забота. Вторая забота — капитан. Здесь наоборот: европейское платье, шпага и воинственно закрученный ус служат наилучшей рекомендацией. При виде вашей милости редкий моряк мысленно не отпразднует прибыток. Поэтому есть надежда, что все устроится и без задатка. С вашего позволения я перефразирую применительно к нашим обстоятельствам замечание одного наблюдателя: араб не боится, что европеец его надует, у него свои страхи, арабские — что ему предпочтут другого араба. Как знать, может, вашей милости и удастся нанять судно под залог своих прекрасных европейских глаз. Возвращаемся к паше, чье благосклонное внимание требуется на себя обратить. Кажется, я знаю, как это сделать. Мелки. Рассветная мгла, в которой читать нельзя, а рисовать — пожалуйста. Цветными мелками на площади перед дворцом. И по мере того, как светает, взорам этих самых… басурманских гвардейцев — ну…