Эдмондо последнее только обрадовало: он не желал, чтобы Констансика (как он уже мысленно ее называл) мозолила глаза всем и каждому — в особенности это относилось к «прикрытым» зрителям, которые встревоженно переговаривались: а что же Констанция? Что ее не видно?
Где ты, что тебя не видно,
Сфера граций недоступных,
Красота в бессмертной форме
Обнаруженная людям? —
пропел один из них, а другой вступил:
Эмпирей любви небесной,
Верным служащий приютом;
Первый двигатель, собою
Увлекающий планиды…
И затем третий:
Эта сфера — вы, Констанса,
Замкнутая волей судеб
В этом недостойном месте,
Что блаженство ваше губит.
Это пелось на мотив известного трехголосного канона Орландо Лассо («Во имя Отца и Сына и Святаго Духа»), так что слов нельзя было разобрать начиная уже со второй строфы. Тем не менее Эдмондо пришел в бешенство:
— Ну вот, тоже мне еще одно трио страстных! У меня нет денег вам платить. Так что потише, пока не кончилось это для вас солнечным ударом, даром что час ночной, — и он показал на украшение рукояти своей шпаги: лик солнца с волнистыми лучами. Ответа на столь вызывающие речи, однако, не последовало, недаром говорится: «прикрытые» — что мертвецы.
Погонщики мулов и служанки, а также все остальные засмеялись, и только Аргуэльо крикнула:
— Ничего, Гуля Красные Башмачки и не таким нос натягивала. Легче верблюду проколоть ушко, чем…
— Бляха в ухо — вот как рассчитаю тебя! — Это раздался голос хозяина, распахнувшего ставни в окне второго этажа. — Простите, ваша милость, астурийку, — и все снова засмеялись. Эдмондо, полагавшийся более на хозяина, чем на косую служанку, отвесил поклон — самодовольный и низкий — тенору. На языке официальных бумаг это называлось «препоручил ему свои уста».
Тенор запел, да как сладостно. Но при этом был сложения слишком тенорового, чтобы выступать в роли Тристана. Поначалу то была величественная сарабанда на мавританский лад, как ее танцевали еще иудеи; но неожиданно все сменилось искрометным «Все скачут на конях» («Все скачут на конях, а Сан-Мигель на одной ножке всех обскакал» — лишь с другими словами) — и пошла такая хота, только гляди, чтоб ноги не отдавили.
САРАБАНДА
Пою тебя, Констанция Святая:
Внемли певцу с высот небесных рая
И испроси прощения у той,
Чей дерзостно нарушил он покой.
О женщина, чье имя Постоянство,
Вдовицы бледной скорбное убранство
Твоим уделом только тот считает,
Кто верность с одиночеством мешает.
И пошла хота:
Мы Констанцию Святую воспоем,
Ты верна лишь идеалу быть вдвоем.
По две флейты, по две арфы, шесть ребек,
Вжарят так, что взяли б с бою Баальбек.
Не успели танцоры отдышаться, как затрещали кастаньеты, музыканты заиграли щипками — началась чакона, причем Аргуэльо, в какой-то момент оказавшаяся без своего партнера-водовоза — он отошел за угол отлить — продолжала танцевать одна. Так лошадь, в разгар атаки потеряв всадника, продолжает скакать вместе с эскадроном дальше на вражеский редут — зрелище и жестокое и жалкое разом. Каждый четный повтор колена танцующие отмечали хлопком в ладоши над головой и восклицаньем: «Лишь в чаконе вся сполна прелесть жизни нам дана».
ЧАКОНА
Ночным Толедо
Мы шли за хлебом,
Любви и зрелищ
Уже наелись.
Не зная страха,
Ревела Тахо
Гвадалахарой —
Этакой харой.
И все хором:
Лишь в чаконе вся сполна
Радость жизни нам дана.
И дон Эдмондо
Вскричал, что он до
Ночных ристалищ
Мне не товарищ,
Что нету мочи…
Короче, очи
Он смежить хочет
Любой ценою
В ближайшем сквере.
Лишь в чаконе вся сполна
Прелесть жизни нам дана.
Хосе Гранадоса сменила Инеса Галанте, она же Гвадалахарский Соловей, продолжившая то же, но на мотив «прискорбья»:
ПРИСКОРБЬЕ
Чует юная испанка, опершися о балкон,
Скоро за борт ее бросит расшалившийся Эдмон.
Зря коленку сквозь решетку продевала из окна,
Смежил сон чугунный очи кавалеру — ты одна!
И все, с прихлопом:
Истомился кавалер,
Храп сотряс ближайший сквер.
Сам Эдмондо нашел, что и чакона и «прискорбье» хороши. (А что «до ночных ристалищ он кому-то там не товарищ», так, значит, было от чего устать, Матка Бозка Ченстоховска!) Всегда «нравится» то, за что деньги заплачены. Отсюда и «публика дура», отсюда и восторги, даже если в пору свистать и забрасывать артистов гнилыми яблоками. В этом смысле погорелых театров не существует. Быть может, существовали раньше, когда билеты были дешевле или зрители, наоборот, богаче, но не в описываемое время. Зато Эдмондо прекрасно видел, что эти платные ходатаи за него перед святой Констанцией свято блюдут интересы своего манданта. Аргуэльо, например, танцевавшая соло (водовоз так и не появился), влезла с такой чаконой:
Понапрасну, Эдик, ходишь,
Понапрасну ножки бьешь,
Ничего ты не получишь
И ни с чем домой уйдешь.
На это тенор сказал басом:
— Молчи, трубадурша иудина, а то по морде схватишь.
Но уже в одном углу разводили похабень:
Ты, Констансика, чурка младая,
Ножкой дивной взмахни еще раз,
Так высоко, чтоб все увидал я
И от счастия впал бы в экстаз.
В другом отвечали:
В том экстазе барахтаясь долго,
Различал я тугую косу
И зеленую, что твоя Волга,
Расковыривал соплю в носу.
И вдруг голос неистребимого , этого Вечного Содомита толпы, каждой бочке затычки:
А еще я заметил, ребята,
Что на ж… ее мировой
Отпечаталась лапища чья-то
Разухватистою пятерней.
В общем концерт разрастался в праздник с массовым пением и, ставшим оглушительным, треском кастаньет. Юбки резким взмахом преображали исподнее в наружное, подобно мулете, задавая ложное направление рогам, синхронно разившим пустоту. Среди собравшихся нашлось пар десять, умевших танцевать, и умением своим они блеснули, топча в вихре «мавританок», «прискорбий», «малагуэний», «фламенко» смысловое зерно концерта: прославление святой Констанции.
Дух захватывает, когда ты солист: каждым движением своим ты передвигаешь, словно предметы на расстоянии, горящие взгляды, прикованные к тебе; но и растворять в общем танце жемчужину своего я — тоже блаженство. Исполнение чужой воли по-своему сладостно. А навязыванье собственной — по-своему.
Потом танцующие разделились на два хора, мужской и женский. На каждую строфу мужчин женщины отвечали антистрофой:
Я говорил тебе, Ириска,
Не стоит открывать окно:
Влетит чудовище морриском,
Склюет весь урожай оно.
Не ириска я тебе, юморист.
Не чудовищем морским мне морриск.
У него наваха тверже, чем твоя.
С ним пляшу — дрожит под нами земля.
Ну, Ирисина-балясина, учти,
У меня в ножна́х твердость есть,
Что не снилась вам в жаркой ночи —
На моей навахе написано «честь».
Нет, Педрильо, нет, постылый мой дружок,
Инезилье сердце страхом ты не сжег.
Андалузке смерть — с постылым с тобою да пляску плясать.
Лучше уж под крестом в сладких снах любовь свою поминать.
И откуда ни возьмись на середину выступило сразу четверо андалузцев, чей локальный патриотизм взыграл от слов односельчанки их, Ирис. Свои навахи со словом «честь», насеченным арабской вязью, они сложили на земле стальной сверкающей звездою, а сами под крики «асса-асса-ассасин!» такую сплясали лезгинку, как могут лишь те, кто тысячелетие прожил бок о бок с неверными, перенимая все: и танцы, и одежду — они были одеты в длинные белые черкески на коричневых, с тонким серебряным галуном по воротнику, бешметах, на ногах были черные ноговицы и такие же чувяки, как перчатки, обтягивавшие ступни, на головах папахи с чалмами.
— Эй, вы, — кричали им из толпы, — не очень-то заноситесь, вы в Толедо!
Но среди присутствующих сыскались еще андалузцы.
— Это кто тут пасть раскрыл, рыбья кровь?
— Да твой дед по пять раз на дню задницей в небо смотрел, лакированная ты обезьяна!
— Сам ты иудей, наваха тебе в пах!
— А тебе в задницу, содомит гнойный… ха-ха-ха! Ваш брат это любит…
Ссора уже грозила перейти в побоище, и если испанцы превосходили числом, то андалузцы — умением.
Но самый великий миротворец — музыка. При звуках хабанеры, исполняемой Хосе Гранадосом и Инесой Галанте в терцию — в сладчайшую терцию, которую Э. Т. А. Гофман еще называл своей нежной сестрою — враги позабыли о вражде. Они подпевали: «любовь, любовь» — мечтательно держа набок головы.
Хосе Гранадос и Инеса Галанте (в терцию):
У любви, как у пташки, крылья,