сыновление дочери, а там…
— А там наш ответ будет… — Алонсо резким движением встряхнул ножны и поймал (это не всегда удается) вылетевшую шпагу — точно за рукоять.
— Я ничего другого от вас не ждал, сеньор Лостадос де Гарсиа-и-Бадахос, — с этими словами дон Хуан пожал Алонсо руку. По забавному совпадению дон Педро на том же самом месте, тоже с цирковой ловкостью, подбрасывал к потолку свою хустисию — о чем коррехидор не забыл. — Но, — продолжал он, — одной отваги здесь недостаточно. Мы живем не в Роландовы времена, когда отвагу почитали превыше всего, а поражение еще не влекло за собою бесчестья. Нам нужна победа во что бы то ни стало. Только она послужит к спасению чести, ежели твой враг не мужчина, не рыцарь, а — Пираниа. И сражаться с ним предстоит его оружием — коварством и хитростью. Садитесь, дон Алонсо, что вы стоите, словно собираетесь немедленно начать поединок. Садитесь, в ногах правды нет, что б там в «Крестах» ни говорили.[21]
Алонсо последовал приглашению беспрекословно — хотя бы уже потому, что устами коррехидора глаголил этикет.
— Генерал-Инквизитор несколько раз публично выражал свое порицание верховному инквизитору Толедо. Епископ Озмский ставит под сомнение авторитет супремы, с чем Великий Инквизитор категорически не согласен. Как говорил мне Рампаль, в Совете тоже недовольны монсеньором: дескать, он хочет отчислений для ордена с рудников на острове Святого Доминика. Поскольку успех этих притязаний был бы связан исключительно с именем епископа Озмского, Великий Инквизитор даже готов сыграть в свои ворота, как говорят индейцы, только бы натянуть Пираниа нос. Тут они с мосье графом едины. Но покуда на весах государевых фигуры Графа-Герцога и Генерал-Инквизитора не перевешивают друг друга, Пираниа в безопасности: выступлением против него, а равно и любым другим неосторожным движением, как первый министр, так и первый исповедник рискуют нарушить эту трусливую ничью, по сути дела, устраивающую обоих.
И, вообразив, что его слушатель окончательно пал духом (так ему показалось), дон Хуан усмехнулся — как потрепал по плечу.
— Значит, одну из фигурок на качелях надо слегка подтолкнуть к центру, и тогда, ради восстановления теряемого равновесия, ею будут предприняты такие действия, которым прежде по той же причине предпочиталось бездействие. Здесь важно рассчитать: чем, в какой мере и на какую именно фигурку возможно повлиять, с тем чтобы она в поисках нужного противовеса избрала средство, соответствующее твоей цели.
«Мой будущий beau-père цитирует этого флорентийца, даже не утруждая себя ссылками», — подумал Алонсо (ошибся, но неважно).
— Все дело в том, что одновременно с прошением на Высочайшее Имя об усыновлении… то бишь удочерении — совсем уже голова кругом… я предпринял и другие шаги. Недаром про меня говорят «Железная Пята Толедо». Думаю, его инквизиторское священство вскоре по достоинству оценит справедливость этого прозвища. Так вот, результат этих шагов напрямую обусловлен решением по моему ходатайству об отцовстве… э, материнстве? — вдруг засомневался коррехидор, — …отцовстве. Последнее же мне обеспечено, поскольку — я уже тебе об этом говорил — такое ходатайство по моим заслугам не может не быть не уважено… э-э… не быть уважено… быть? или не быть? А… — он махнул рукой этаким вконец зарапортовавшимся Миме, — в чем вопрос! Будет она признана моей дочерью. С учетом этого у меня уже составлено завещание — чтоб ты знал, в мозаичном портфеле.
И показал — где в мозаичном портфеле.
— Но прежде Констанция должна на некоторое время покинуть Толедо…
Алонсо даже привстал.
— …покинуть Испанию.
— Разлуки с нею я не выдержу.
— А как за нею придут? Не позднее завтрашнего дня квалификаторы дадут свое заключение, и фиолетовые явятся сюда. Не подчиниться — дать монсеньору козырь, с помощью которого он заткнет рот Великому Инквизитору. Тот просто обязан будет принять его сторону. И это, когда его скорое падение так же неизбежно, как ваше с Констанцией восхождение на тридцать восемь ступеней Сан-Себастьяно.[22]
Алонсо закрыл лицо руками.
— О том же, чтобы отпустить ее с ними, и речи быть не может — надеюсь, вы это понимаете, мой сын?
— Да я умру скорее!
— Вот видите. Хорошо, вы готовы сопровождать Констанцию в ее странствиях? Подумайте, прежде чем отвечать. Этим вы лично бросаете вызов его инквизиторскому священству.
— С благословения вашей светлости я готов следовать за доной Констанцией хоть в Константинополь. Что мне Пираниа, даже если б дни его могущества и не были сочтены, как то полагает ваша светлость.
— Можешь не беспокоиться. А что до моего благословения — его не будет, — коррехидор рукою сделал Алонсо знак: молчи, не перебивай. — Напротив, мой план таков. Вы, кавалер, похищаете голубку из отчего гнезда, с нею бежите во Францию. Из Перпиньяна шлете разгневанному отцу смиренные письма, умоляя простить вас с Констанцией и дать согласие на ваш брак. Я буду непреклонен, но лишь до того часа, пока монсеньор Пираниа не отправится в отдаленный монастырь рвать себе зубы. После этого колокола Святого Себастьяна возвестят чью-то свадьбу.
«Если король откажет признать его отцом, а Пираниа останется верховным инквизитором, я пропал — a beau-père как бы ни при чем. Это, конечно, не на ходу придумано. Хорошая уловка, браво. Я счастлив на нее попасться. Сынок скоро станет косточкой костра, дочку — единственное утешение под старость лет — как буря, уносит чья-то страсть. Теперь, батюшка, вам ничего другого не останется, как выйти победителем из схватки с Пиранией».
— Вы совершенно правы, что не принимаете опрометчивых решений.
— Я? — Алонсо очнулся. — Ах, я мечтаю. Я вообразил себе полную опасностей дорогу в горах, карету, лошадей в мыле, которых кучер неистово погоняет хлыстом. У меня на коленях пара заряженных пистолетов — известно, что в этих местах орудует шайка братьев Зото. Уже вечерело, а до Вента-Кемады, куда возница хотел попасть засветло, оставалось не меньше тридцати лье. В страхе голубка прижалась ко мне, спрятав лицо у меня на груди.
— Поэт…
Молчание, которое первым нарушил Алонсо.
— А что, если монсеньор, не дожидаясь решения квалификаторов, уже сейчас установил наблюдение за домом вашей светлости?
— Какого вы, однако, низкого мнения о монсеньоре. Это сделано давным-давно.
— Но тогда отъезда доны Констанции не заметит разве что слепой. Стража просто не выпустит нас из города.
— Без моего ведома и согласия? Ха. Хи. Хо. (Эту манеру выражаться — которая еще так бесила дону Марию — коррехидор перенял у некоей Лолы, черноглазой танцовщицы из Валенсии, говорившей по любому поводу: «Ха. Хи. Хо. Ба. Рах. Ло».) Городская стража в подчинении у хустисии, а уж он бы меня известил.
— Я все время хотел спросить у вашей светлости: зачем было альгуасилу обо всем вашей светлости рассказывать — нарушать подписку о неразглашении, которую он наверняка давал, и все такое прочее? Что он за тип?
— Дон Педро? Страшно мучается своим низким происхождением. Как деревенский цирюльник, знающий три-четыре медицинских термина, строит из себя врача, перед которым в душе сам благоговеет — так и он: дерзает быть с великим толеданом на равных, при этом трепещет от каждого моего взгляда. Пираниа милостиво на него взглянул — он уже ослеплен: ах, монсеньор… Теперь не знает, как ему быть, и на всякий случай доносит мне обо всем. Глупец! Все, должно быть, оценивает силы противников.
Они порешили, что нынче же ночью состоится «похищение» Констанции — медлить нельзя. Побег должен был выглядеть как можно правдоподобнее, и здесь дону Хуану весьма пригодился его богатый жизненный опыт. «Получишь смертельный удар ты от третьего…» — весело напевал он.
На другое утро слугами были обнаружены и обрывки веревочной лестницы, и царапины от шпор на стене. Все говорило за то, что бегство подготавливалось давно и тщательно; что стража отнюдь не была подкуплена, но — честно обманута; горе-отец был безутешен и клялся отмстить. Шерлок Холмс же проживал в Англии, и выписать его оттуда ради уточнения некоторых деталей не представлялось возможным.
Знаменательный — в смысле того, что́ знаменовал собою на дальнейшее — произошел обмен соображениями по некоему, казалось бы, второстепенному вопросу между будущим отцом и будущим зятем (ведь не только женитьба одного, но и отцовство другого были пока что делом будущего). Речь шла о том, говорить или не говорить Констанции всю правду. Вдруг, не зная, что отец с ними в заговоре, девушка воспротивится и не даст Алонсо себя украсть. Коррехидор считал это весьма вероятным. Алонсо не соглашался и своим несогласием — а еще более своей, как выяснилось, правотою — причинил коррехидору тайное страданье.
Как и хустисия, Алонсо тоже оценивал силы противников, схватившихся не на жизнь, а на смерть: с одной стороны — епископа Озмского, верховного инквизитора Толедо, с другой стороны — великого толедана, коррехидора Толедо. И видел победителем… себя.
— Констанция-любовь, готовы ль вы…
— Львы, не знаю, я готова, — она ждала его там, где он ее оставил, — спокойная, кроткая, всецело вверившая себя супругу и отцу, вся лучившаяся счастьем дева-красота.
— Констанция, святилище мое, весна моей души, нам надо бежать из Толедо.
Спасай свою жизнь, когда поражен ты горем.
И плачет пусть дом о том, кто его построил.
Ты можешь найти страну для себя другую.
Но душу себе другую найти не можешь!
Дивлюсь я тому,
Кто в доме живет позора,
Коль земли аллаха в равнинах своих просторны.
Черный коршун хочет закогтить белую голубку. Счастье мое, вам угрожает опасность, над вами тяготеет тяжкое обвинение.
— Через четверть часа я буду готова.
Гуля Красные Башмачки отнюдь не выглядела удивленной и ни о чем не спрашивала. Алонсо охватило сомнение: а если б с тем же к ней пришел отец, она так же была бы невозмутима, так же ни единым словечком, ни единым взглядом не обнаружила бы горечи от предстоящей разлуки с возлюбленным? И снова мучения, снова ревнивая память за работой — рисует порнографическую картинку: небесной чистоты взгляд столь же невозмутимо покоится на черной пушке мавра, поощряя ее выстрелить.