— Через четверть часа бывают готовы только во французских романах, вы же не госпожа Форестье. Мы покинем Толедо с наступлением темноты.
Он сказал это, опустив глаза, а когда опять поднял их, то возненавидел себя: глаза у Констанции были плотно закрыты и губы шептали молитву. «Конечно, она их закрыла и вот так же молилась».
Конец дня подкрался незаметно — мешая цвета, пыля песчинками золота и делая неразличимыми головы Таната и Эрота, как то и бывает ближе к ночи, бедная Сабина Шпильрейн. В сумерках в окне мелькнула и исчезла женская фигура. В общем, запрет его светлости поднимать ставни соблюдался. Дона Мария жила мечтою о мести, подчинив сиюминутные вспышки ярости своей главной цели, исполнению которой они могли бы только помешать. А между тем в канцелярии его инквизиторского священства, точнее в ее подземелье, Эдмондо был впервые допрошен под аккомпанемент собственных стонов и воплей. К нему были применены ручные тиски. Суд не удовлетворили его показания, хотя он подробно рассказал и про то, как убил Видриеру, и про то, каким гнусностям подвергался труп удавленника; припомнил он и Констанцию — в качестве виновницы рокового для его мужской стати малефиция, о чем дон Педро поспешил сообщить другой заинтересованной стороне, действуя по принципу и вашим, и нашим. Однако суд требовал указать местонахождение девяноста тысяч эскудо, а на сей счет Эдмондо хранил молчание, сколько его ни спрашивали. (Хуанитку тоже спрашивали об этом, и даже под пыткой, но, судя по всему, ей пытка была всласть.)
— Обвиняемый приговаривается к умеренному испытанию, — проговорил председатель вставая, и удары древков копий о пол возвестили перерыв в заседании.
О, ты не знаешь, как месть сладка!
Закон гласил, что однажды поданное прошение на Высочайшее Имя не может быть взято обратно даже ввиду обстоятельств, делающих его абсурдным. Как говорили древние: stulta lex, sed lex. Некогда по этой причине Его Святому Католическому Величеству Филиппу II пришлось исполнить желание вице-адмирала Мартинеса де Рекальдо: специальным указом разрешить ему подымать леонский штандарт на «Эвите», обломки которой к тому времени уже выбросило на побережье неподалеку от Дюнкирхена — о чем королю и его мышам было доподлинно известно. Тем более бегство Констанции с родовитым идальго с севера не могло повлиять на милостивое решение Его Величества Филиппа IV (или Третьего — кто там был?) впредь позволить ей именоваться сеньорою де Кеведо-и-Вильегас, а по вступлении в брак «урожденной» — и т. д.
Весть о бегстве Констанции стоила вестнику разбитого носа, а присутствовавшему при сем цирюльнику — разбитого блюда. К счастью, нос был бесплатный, блюдо — немногим дороже: оно служило подставкой для медного тазика — чтоб с него не капало; но хотя его светлость щедро возместил брадобрею нечаянный расход, тот, где только мог, злорадно расписывал, как это вышло, да почему, да каково теперь его светлости, хе-хе…
Ближе к полудню коррехидор получил еще одно известие: о том, что монсеньор Пираниа намерен собственной персоной прибыть к нему в таком-то часу — или же в таком-то часу предлагает его светлости посетить канцелярию верховного инквизитора Толедо. Коррехидор отвечал, что готов к встрече с его инквизиторским священством, где монсеньору будет угодно, однако право выбирать время оставляет за собой. Ему более подходит такой-то, а не такой-то час. На это Пираниа отвечал, что время встречи, указанное коррехидором, к величайшему сожалению, для него неприемлемо по причине других неотложных дел, однако если встреча с ним в таком-то часу не нарушает других планов его светлости, то он, Пираниа, возьмет на себя труд прибыть в дом коррехидора. Дон Хуан, прикинув на пальцах, посчитал себя по очкам в выигрыше и согласился.
Приплыли носилки монсеньора. На позолоте полыхала вечерняя заря — на гербе, украшавшем одну из боковых створок, факел в зубах «пса Господня» выглядел как настоящий. Восемь носильщиков двигались «рессорчатым» шагом (в его основе походка «нудящего вспять понос»). Абсолютно в ногу с ними двенадцать копий, по числу падений Спасителя в Его пути на Голгофу, сопровождали этого грозного понтифика, а впереди еще шли парами шесть мальчиков-министрантов — символизировавших шесть лет осады Тарифы.
Великий толедан тоже не посрамил себя. Двенадцати танцмейстерам с копьями были противопоставлены двенадцать свирепых астурийцев, каждый с алебардою в одной руке и аркебузом в другой, а шести служкам — шестеро стряпчих, каждый с письменным прибором — и с дончиком Хуанчиком во главе. Сам дон Хуан был одет, как и в тот день, когда впервые во всем своем блеске предстал перед Констанцией, только голову его покрывал черный бархатный цилиндр, усыпанный розовыми гиацинтами, камнями не ниже алмаза — этот головной убор можно было не снимать в присутствии короля, а уж в присутствии монсеньора и подавно.
После церемонии приветствия гость и хозяин проследовали в гостиную розового дерева, порог которой в 1624 году переступила нога его величества. Об этом извещала отлитая из золота мемориальная доска: «Под сими недостойными сводами Государю угодно было утолить свою августейшую жажду кубком аргальского» (то же, что «кубком полюстрово»).
— Сын мой, до меня дошли вести о горчайших событиях, случившихся в стенах этого славного дома.
Коррехидор смиренно, как подобает доброму католику в час ниспосланных ему испытаний, развел руками и устремил взгляд к «недостойным сводам». Монсеньор опустился в предложенное ему кресло. Перед ним был поднос, на нем кубок — полная чаша. По его стенкам чеканщик в два уровня изобразил историю Митридата. Пираниа поостерегся из него пить.
— Сначала по наущению дьявола предался лиходейству единокровный сын вашей светлости. Тогда Всевышний даровал вашей светлости утешение в лице дочери, чудесно обретенной…
— О-о! — заскрежетал зубами коррехидор, — этот Пелопс заплатит мне сполна.
Но монсеньор пропустил мимо ушей скрежет зубовный — поступая в лучших традициях преисподней, каковую с честью представлял на земле.
— …чье вероломство, — продолжал он невозмутимо, — меня нимало не удивляет. Как говорят ученые нашего ордена, «ничто не родится из ничего», подразумевая, что зло зиждется злом и грех не возникает на ровном месте… когда все гладенько… Другими словами, ваша дочь подлежит наряду с родительским судом также и суду Церкви, ибо помимо земного своего отца виновна перед Отцом нашим небесным. И если бы не прискорбные обстоятельства минувшей ночи, косвенно подтверждающие правоту мнения, высказанного учеными нашего ордена, ваша дочь, сын мой, была бы сейчас препровождена в канцелярию Святого Трибунала.
— Позволю себе заметить вашему преосвященству, что, называя сию особу моей дочерью, монсеньор несколько забегает вперед Высочайшего решения, которое еще только должно последовать на сей счет.
— Сын мой, Церковь умеет читать в сердцах, даже если это сердца святых помазанников Божиих.
— Могу ли я узнать, в чем, кроме очевидного, повинна эта заблудшая овца?
— Ваш недостойный сын обвиняет ее в наслании на него злых чар, отчего, по его словам, он утратил способность к соитию, а позднее и совсем лишился мужского естества.
— В наслании на него злых чар? Да это колдунья все. С которой он блудил. Узнала, что любовник ее воспылал страстью к другой, к родной сестре, и навела на него скопческую порчу. Хуанитка Анчурасская — истинная виновница малефиция.
Пираниа вспыхнул.
— Решать это не в компетенции светской власти. Поругание Господа — не воровство топора. Светочи нашего ордена, и те порою искали и не находили ответа.
— Мне не вполне понятен гнев вашего преосвященства. Как известно, миряне участвуют в церковных судах с немалой пользой для последних. Если вашему преосвященству угодно видеть и без того опозоренную Констанцию в санбенито, то, боюсь, ни Фома Аквинский, ни Альберт Великий тут ни при чем.
— Что вы этим хотите сказать, мой сын? Это дерзкие слова, и как бы за ними не скрывались еще более дерзкие мысли… нет, я еще не кончил, — его инквизиторское священство словно оттолкнул ладонью невидимый шар в направлении коррехидора, открывшего было рот с тем, чтобы что-то возразить. — Мне угодно переговорить с ее светлостью, сеньорой супругой. Нелишне довести до сведения ее светлости, что сын ее давеча отвечал на вопросы судьи под пыткой умеренной тяжести. А еще ранее своею волею и безо всякого воздействия на его члены пыточных орудий показал на удочеренную вашей светлостью особу как на виновницу его околдования. Не пожелает ли ее светлость что-нибудь добавить к этому. Со своей стороны суд не исключает, что грех дона Эдмондо еще как нежный плод — вытравляем; что обвиняемый еще не закоснел в нем и Церкви будет довольно церковного покаяния.
— Ваше инквизиторское священство под церковным покаянием имеет в виду наложение денежного штрафа в пользу церкви?
— В том числе, сыне, в том числе. Церкви или ордена. К счастью, за кавалера есть кому платить. А учиненное им над Видриерой — за это кавалеру придется держать ответ перед светской властью. Вот когда вся Испания затаит дыхание: коррехидор Толедский карает убийцу-сына. Тяжка десница грозного судьи, ведь жертвою пал — speciosa miracula — Страж Альбы. Какая утрата для народа Божьего! Против альбигойцев, нашедших убежище под нашим католическим небом, королевский совет наконец решил принять меры, на чем давно настаивала Святая Инквизиция. По причине тяжбы с Францией оказывать покровительство оскорбляющим Господа! Не есть ли сие ослепление, насылаемое дьяволом?
Как ловкий игрок жертвует одной ценной фигурой ради другой, ценнейшей, так и верховный инквизитор счел за лучшее «пожертвовать жертвой» — которая к тому же не от сердца, даром что сын. Зато — тут Пираньев подбородок контрфорсом выдвинулся, словно от вибрации мысли, — ее светлость сеньора супруга, невзирая на новохристианское свое происхождение, воспылает, поди, такой ревностью к Господу, что припомнит за падчерицей еще какой-нибудь малефиций.