— Ни ладу, ни складу, капитан, в том, что вы несете.
— И лад есть, и склад. Завом бы меня на такой склад — век свободы б не видал. Но ваш брат же лишен чувства прекрасного. Посмотрите, в каком райском мы сейчас уголке.
— Болтун. Хуже всякой бабы.
Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал.
Он проснулся, перевернулся и ударил в барабан.
Потом Педрильо перегнулся через перила и стал смотреть, не отрываясь, вниз. Было довольно высоко. Варавва проследил его взгляд.
— Да, капитанский мостик — это вам не хухры-мухры. Прыгать не советую.
— Ну, еще бы, «Голден Гэйт».
Накануне они миновали доминантсептаккорд в cis-moll и уже несколько часов как на всех парусах шли к c-mollʼному квинтекстаккорду четвертой ступени с повышенной примой.
На мостик взбежал помощник капитана. Козырнул.
— Commander, тот субъект, которого мы выудили, горе-испытатель из Славянской Австрии, все ноет, что мы стоим на месте, что все сводится к переименованию одной и той же местности.
— Пригрозите ему атональностью, если ему так охота двигаться вперед. Сразу увидите, какой смирный станет.
— Ларрей сделал ему укол.
— Ларрей его ненавидит, там исторические корни чуть ли не до самой магмы.
— Я на стороне Ларрея.
— Этого вы могли бы и не говорить… — многозначительная пауза, — в присутствии их милости, — и Варавва пластичным движением обеих рук указал на Педрильо, который не удостаивал помощника ни приветствием, ни даже взглядом. Он по-прежнему обозревал стремнину, словно задавался вопросом, довольно ли в ней глубины, временами выбивая на парапете:
Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал.
Он проснулся, перевернулся и ударил в барабан.
— Понятно, что ваш помощник на стороне Ларрея, а заодно и всего французского генштаба, — сказал он наконец.
— Commander, этот тип нас погубит — как он губил корабли до нас.
Варавва глазами, руками, ртом, плечами — словом, всеми доступными ему мимическими средствами изобразил бессилие что-либо предпринять. Вот, мол, по чьей это части, а я что.
Но Педрильо не снисходил до субалтерна, и тому ничего не оставалось, как, скрипя зубами (в сердце своем), делать вид, что не больно-то и хотелось. Пассажир и пассажир. Он лично подчинен только капитану и только ему подотчетен.
— Я имею сведения, капитан, что мой господин, сеньор Бельмонте, присоединится к нам на Наксосе.
Перед Бараббасом словно поставили гусятницу — с таким аппетитом он принялся потирать руки. Хотя и не забывал, что подчиненный за ним наблюдает.
— Превосходно, превосходно… Будет ли позволено узнать у вашей милости, откуда такие сведения?
— Они переданы мне были во сне.
Бараббас в безмолвном восхищении поклонился… и не сдержался:
— Почта богов. И той почты нет надежней…
Когда помощник капитана ушел, пришла Блондхен.
— Я не помешала?
— Чему… — усмехнулся Педрильо. А капитан, склонив голову набок, проговорил:
— Напротив, мадемуазель. Чем могу?
— Капитан, они в кают-компании просто замучили меня. Подавай им снова праздник Нептуна. Скажите, что хорошенького им помаленьку.
— Если мадемуазель… — он неуверенно посмотрел на Педрильо: может, кокетство? Педрильо глазами дал понять, что нет.
— Боцмана ко мне!
— Есть боцмана, — отозвался дежурный матрос.
Через три минуты он вернулся с боцманом, которого играл Скарамуччо — тот, что однажды до потери сознания репетировал избиение Коломбины; она потом долго не могла успокоиться и все спрашивала: «Действительно ревновал меня тогда?» — «Нет, по роли должен был», — мрачно отвечал он. За эту мрачность он и получил нынешнюю роль — вместе с пирогою усов, бескозыркой да свистком на шнурке.
Педрильо его тотчас узнал:
— А, друг мой, вас не узнать. Каково в новой должности?
— Боцман, пассажиры жалуются, что команда нескромно себя ведет, — сказал Варавва. — Мисс Блонд не затем на борту нашего судна, чтобы потакать низменным вкусам некоторой части команды, — продолжал Варавва. — Если, на ваш взгляд, такая необходимость имеется, почему бы Коломбине не попробовать свои силы в этом жанре? У нее прекрасная по, талия рюмочкой, ножки-бутылочки. Да и ей самой это придется больше по душе, чем готовить борщ по-флотски на сорок персон. Надеюсь, моя мысль ясна, как слеза ребенка, а не мутна, как слезы ревнивого любовника.
— Мон капитэн!..
— Что, мой хороший, — бунт на корабле?
— Нет… ничего.
Ничего не проступило сквозь панцирь белил. Если не считать, что в расщелинах мертвенно-известковых век заживо погребена пара розово-влажных глаз; а тут еще усы a la Карузо-Леонкавалло, которые самому паяцу не пришей кобыле хвост, разве что своим смехотворным видом они призваны оттенять трагизм ситуации — как и в опере.
— Тогда ступайте и проследите.
— Есть ступать и проследить.
Уходит деревянною походкой.
— Мадемуазель, как известно, на флоте телесные наказания отменены. Поэтому я нанес боцману в вашем присутствии психологическую травму, которая приравнивается к тридцати палочным ударам по пяткам. Ваша скромность впредь не будет подвергаться испытаниям. Надеюсь, зрелище экзекуции возместило нанесенный вам моральный ущерб.
— Капитан, я шокирована.
— Вы просили — я сделал.
Получалось, что она же и виновата.
— Вы знаете, Варавва, — сказал Педрильо, — вы, конечно, со мной не согласитесь. Согласья между нами нет — мы уже выяснили отношения. Тем не менее хочу вам заметить: как всякий, кто удобно расположился между буржуазным карнавалом и великим пролетарским постом, вы любите рубить сук, на котором сидите, будучи уверены, что в последний момент вас кто-то подхватит. Однако возможности этого «кого-то» порою переоцениваются.
— Дон Педро и вы, сударыня! Я не тот, кем вы хотите меня выставить на этих страницах. Я не философ из кафе напротив и не сифилитик с набережной Утренней Зари. Вкуса к пророчествам не имею — не в пример вашим милостям. Но дерзну все же вам заметить, что это у вас обман зрения. Сучья все похожи, и вы мой перепутали со своим. Корабль-то, извиняюсь, ваш.
— В этом есть сермяжная правда, — тихо сказала Блондхен — Педрильо.
— Только сермяжная, — ответил он, с рассеянным видом глядя на фотографии. Рассеянность напускная.
— А… это все в Севилье, в Королевском Огороде, — пояснил капитан. — Это я в трусах и майке. Тот, что рядом со мной, длинный, в Эстремадуре, видите? Бедняга погиб в Гвадалахаре.
— Что, неужто они все до единого оказались республиканцы?
Варавва вздохнул.
— Этот, с гитарой — сейчас главный дирижер барселонской оперы, чтоб она сгорела.
— А это кто? — спросила Блондхен.
На фотографии была изображена женщина с глазами, как на ликах Глазунова — ниже пояса заслоненная лебедем, проплывающим на переднем плане.
— О, да это же слепая Парадис! Не раз скрещивали из-за нее смычки Гранадос и Альбенис. Альбенис — видите, усатый в полосатой жилетке?
— А это Кальдерон?
— Пальчиком в небо, сударыня. Кальдерон — вот, в панаме. Это один куплетист, у него дела шли как ни у кого, а он все мечтал трагедию написать. Он эмигрировал еще до войны, злые языки утверждали, что в Древнюю Грецию.
— А это… это… постойте, это же…
— Совершенно верно, Сервантес.
На них, щурясь от солнца, смотрел молодой человек, большеголовый и взъерошенный, в кавалерийском колете и с красною розой, которую держал в пальцах на манер гусиного пера (фотография была цветной).
— А вы знаете, не исключено, что из плена вернулся вовсе не он, а один еврей, писавший на кастильском наречии и мучительно тосковавший по Испании своих отцов.
Педрильо махнул рукой: халоймес, он обожает эти разговоры. За Шекспира тоже Пушкин писал.
Варавва спорить не стал, но обиделся — за свои фотографии почему-то.
— Вы обожаете халоймес, а я обожаю старые фотографии. Это уж кто — что. Вы — рыцари настоящего, вы торжествуете победу над временем. Я не приемлю вашего мира, не приемлю торжества настоящего. Я радостно остаюсь в прошлом. Но, возможно, форма моего неприятия — это ваше будущее.
— Невозможно, — отрезал Педрильо.
Варавва даже вздрогнул.
— Посредственность, как и трусость, всегда найдет себе утешение, — продолжал Педрильо. — «Натурально, мы любим прошлое. Иначе и не бывает. Звезды успевают погаснуть, пока до нас доходит их свет». Что ж, годится в утешные речи тем, которые, по собственному признанию, любить умеют только мертвых. Да еще с опозданием в сотню лет.
Стилизованный удар кувалды о подвешенный рельс возвестил о начале табльдота. На вопрос, спустится ли она к обеду, Блондхен сказала, что предпочитает перекусить у себя.
— В таком случае, капитан, нам как всегда: ростбиф, икра, крутые яйца, тартар. И прикажите подать вина из папского замка.
— Да пускай перед каютой моей души тоже оставят как всегда: немножко мюслей с заварным кремом… Капитан, я все хотела у вас спросить, что это за книга?
— Это не книга, мадемуазель. Это еще один альбом с фотографиями, здесь уж совсем старые: Аменхотеп, царица Тия, виды Содома, Лот со своим семейством.
— Непристойности?
— Если и да, то не в том смысле, какой вы вкладываете в это слово. Ваши милости при желании могут отряхнуть пыль веков от хартий. Я же пойду пожую чего-нибудь.
Но как раз жевать-то он и не мог. С началом плавания что-то стряслось с его разбойничьими зубами. С виду тридцать три богатыря, а попробуй надави… раскаленная чешуя!
— Общее воспаление надкостницы, — сказал Ларрей и назначил полосканье солью.
Варавва знал, что Ларрей никакой не врач, но все равно выпонял предписание — он ведь тоже никакой не капитан.
Он посмотрелся в зеркальце над умывальником. Оскалил зубы, оттянул книзу веки. Ни с того ни с сего подумалось, что пора отстегнуть воротник и вымыть шею.