Но странное дело: Гораций Вентимер в сказке Ф. Энсти оказывался не идейным противником будущего лагинского Вольки, а фактически его двойником. Конечно, караваны верблюдов с сундуками и пышные дворцы выглядели одинаково неуместно и в Лондоне конца XIX века, и в Москве 30-х годов ХХ века, а потому и Гораций, и Волька, ставшие объектами джинновской щедрости, испытывали одинаковое чувство дискомфорта и выражали сходные желания восстановить статус-кво. Но глубинная причина трагикомических разногласий между джиннами и людьми – вовсе не в нелепости допотопной моды для представителей века пара и электричества. Точнее, не только в этом. Отшелушив из речи Вольки пионерскую риторику, читатель мог заметить, что они с Горацием уверяли каждый своего чародея примерно в одном и том же, а именно: в своем явном нежелании получить даром то, что ими не заработано своим трудом, в поте лица. Нравственный стандарт, свойственный доброй старой Англии с ее кодексом пуританской добродетели, вдруг совпал с моральными установками (да, книжными, да, пропагандистскими, – но других Волька и не знал) советского человека. Оба героя решительно отказались как от свалившегося с неба несметного богатства, так и от незаслуженной славы. Вспомним, что Волька избегает спровоцированных Хоттабычем почестей, а его литературный «предок» Гораций срывает процедуру избрания его почетным гражданином Лондона, сообразив, что тайный вдохновитель церемонии – джинн Факраш.
Что ж, теперь можно понять, отчего Лагин старался не афишировать первоисточник «Старика Хоттабыча»: любой бдительный товарищ, сравнив два текста, легко сообразил бы, что – несмотря на идейно выдержанное предисловие к книге Лагина – серьезных причин для принципиальной полемики с классовым врагом просто нет. Потому-то обе сказки, отличаясь друг от друга чисто сюжетной конкретикой (Волька все-таки не Гораций), весьма схожи интонационно. Не совпадают по тональности разве что финалы обеих повестей: Хоттабыч в конце концов вписывается в советскую жизнь и решает получить бесплатное среднее образование. Факрашу везет меньше: вообразив, что здесь на смену Сулейману-ибн-Дауду пришел столь же могущественный Лорд-мэр, он в итоге забивается обратно в кувшин и требует, чтобы его немедленно швырнули в Темзу – от греха подальше…
Книга Лагина в советские годы была любимым детским чтением. Подозреваю, что юные пионеры, которые потом встанут у руля госкорпораций или будут избраны депутатами Госдумы, прочли историю о щедром и великодушном джинне Хоттабыче не без пользы для себя. И теперь всякий раз, когда у первых спрашивают о происхождении их первоначального капитала, а вторых просят рассказать о происхождении их недвижимости за рубежом, они честно рассказывает какую-нибудь фантастическую байку из «Тысячи и одной ночи».
Чапаев и пустота
Роман Виктора Пелевина опубликован в 1996 году. По мнению некоторых критиков, это до сих пор – лучшая книга писателя. Действие начинается в 1919 году в Москве, куда прибывает из Питера молодой поэт-декадент Петр Пустота (в его родном городе им заинтересовалась ЧК). По стечению обстоятельств герой оказывается в чужой квартире, в чужой черной кожанке и с чужим комиссарским мандатом. Еще одно сальто-мортале – и Петр уже соратник Чапаева, вместе с которым он попадает на один из фронтов Гражданской войны. Затем следует ранение в голову близ станции Лозовая, затем… Стоп. Движение сюжета, свойственное приключенческой беллетристике, тут заканчивается. Начинается фантасмагория, замешанная на солипсизме, – жанр, в котором Пелевину нет равных.
Уже в первой книге прозаика, сборнике «Синий фонарь» (1991), едва ли не в каждом рассказе сквозило недоверие к так называемой «объективной реальности, данной нам в ощущениях». В этой победоносной «объективности» писатель подозревает – зачастую не без оснований! – какую-нибудь холодную липкую гадость вроде «ума, чести и совести нашей эпохи» или очередного «всепобеждающего учения». Вот почему он предпочитает иметь дело с россыпью переливающихся субъективных реальностей, данных в ощущениях его персонажам, оставив читателям право выбора наиболее комфортных версий происходящего.
Дело в том, что тяжкое ранение нашего героя влечет за собой появление у него особого дара – способность предсказывать грядущее. Время от времени погружаясь в сны, он неким сверхъестественным образом перемещается из боевого 1919-го на семь с лишним десятилетий вперед, попадая в нашу середину 1990-х. И здесь он никакой не поэт и не соратник Чапаева, а пациент психиатров, искренне убеждающих его, будто они реальны, зато Гражданская война и приметы 1919 года – следствие его затяжного бреда. «Так чей это был сон?» – спрашивала в таких случаях Алиса из книжки Кэрролла. Читатель Пелевина таких наивных вопросов уже не задает, прекрасно понимая, что ясных ответов от автора никогда не добьется.
И действительно: романист, не желая присуждать пальму первенства ни одной из двух версий, с усмешкой кинопровокатора вводит в действие версию № 3. Если поверить ей, то выбор в пользу «провидческого» или «психиатрического» варианта вообще бессмыслен, поскольку, может статься, никаких Василия Ивановича, Петра, Анки-пулеметчицы, станции Лозовая, психбольницы с ее санитарами и главврачом попросту не существует, ибо все они скопом – лишь эманация больного воображения еще одного героя, Григория Котовского, который, сидя в Париже, экспериментирует с кокаином, увеличивая дозировку.
Последнее объяснение способно было бы ввести простодушного читателя в состояние тяжелого ступора. Но, во-первых, простодушный читатель у Пелевина отсутствует (а читатель искушенный, напротив, обожает подобные интеллектуальные экзерсисы), и, во-вторых, сам автор не настаивает и на третьем варианте толкования сюжета, полагая его промежуточным. Романист вполне резонно допускает, что раз уж объявлен конкурс на замещение вакантной должности демиурга этой Вселенной, то кандидатура мага-наркомана Котовского – далеко не самая сильная. Ведь истинный демиург не нуждается в наркотике как стенобитном орудии, пробивающем бреши между мирами, и свободно проникает куда угодно без помощи кокаина, эфедрина или ЛСД. Так в романе кристаллизуются образы Чапаева и бело-черного барона фон Юнгерна – коллеги и оппонента Василия Ивановича.
У Пелевина Чапаев – мудрец, великий мистик, чуть ли не инкарнация будды Анагама, который лишь изредка нисходит с горных вершин эзотерического знания до прозаических обязанностей комдива. Кстати, Петра приближает к себе именно магическая ипостась Василия Ивановича, ибо для Анагамы существо, живущее «миров двух между», – кармический родственник. Не менее парадоксален романный образ фон Юнгерна. Мало того, что это кентавр, созданный из барона Унгерна, экс-властителя внутренней Монголии, и философа Юнга. Скрытая ипостась героя – тоже древнее божество с шестью руками, в каждой из которых сжата острая сабля. В таком обличье барон, например, инспектирует царство Одина, Валгаллу, строго следя, чтобы туда попадали только настоящие воины, и изгоняя оттуда бандитов, убитых при разборках «новых русских».
Замечу, что искусством создания оппозиций типа «Валгалла – разборка» Пелевин владеет в совершенстве. По мнению автора, оксюморон – символ нынешней эпохи, когда несочетаемое не просто сочетается, но и вступает в некий симбиоз. Потому-то в романе «Чапаев и Пустота» блатные рассуждают об архетипах, бронемашину охраняет Голем, в спор о «мерседесах» вмешивают Аристотеля, а рядовой москвич Сердюк, начав день с поллитровки, «полирует» дозу чашечкой саке, к вечеру уже приобщается к кодексу бусидо, чтобы ближе к ночи изъявить готовность совершить харакири…
Многие из перечисленных примеров выглядят почти анекдотами, однако что есть анекдот? Несколько утрированное отражение той же субъективно-объективной (кому как глянется) реальности. В романе Пелевина в полной мере проявилась одна из главных особенностей его парадоксальной прозы – умение увидеть жизнь как причудливый сплав реального и идеального, мистического и предельно рационального, культурного и варварского. При этом автор предостерегает от попыток недрогнувшей рукой отделить что-либо одно, обещая в этом случае деструкцию всего и вся.
Ранняя проза Пелевина (в отличие от поздней) раздражает и манит читателя, потому что, при всей зоркости автора к деталям, он избавляет свой мир от строгой иерархичности, не распределяет первых-вторых мест между базисом и надстройкой, стирает стеклянную границу между действительностью и Зазеркальем. Человек здесь куда более сложная субстанция, чем остров или материк. А потому не спрашивай, по ком звонит колокол: может, никакого колокола нет и в помине, а звонит нам лишь слабый отзвук когда-то всуе прозвучавшей фамилии Джона Донна.
Челленджер
Профессор Джордж Эдвард Челленджер (George Edward Challenger) – персонаж цикла из пяти фантастических произведений, написанных Артуром Конан Дойлом в 1912–1929 годы. Фамилия героя – демонстративно «говорящая»: английское «Challenger» переводится как «бросающий вызов». Впрочем, возможно, писатель, выбирая своему герою фамилию, имел в виду прежде всего название парусно-парового корвета Королевского флота, на котором была совершена первая океанографическая экспедиция (1872–1876).
В самом начале первого романа, «Затерянный мир» (The Lost World, 1912), о герое говорят так: «Челленджер – умница. Это аккумулятор человеческой силы и жизнеспособности, но в то же время он оголтелый фанатик и к тому же не стесняется в средствах для достижения своих целей». Вскоре эти слова подтвердятся. Рассказчик, журналист Эдвард Мелоун, надеясь получить сенсационный или скандальный материал, знакомится с профессором, ввязывается с ним в спор, затем в драку, а в итоге соглашается отправиться вместе с Челленджером (и примкнувшими к нему профессором Саммерли и лордом Рокстоном) в Южную Америку – на поиски места обитания сохранившихся доныне тварей юрского периода.
Уже к середине романа Челленджеру и компании удается опровергнуть упорно распускаемые бароном Кювье слухи о том, что допотопные ящеры начисто исчезли с лица Земли, оставив после себя лишь кости на поживу палеонтологам. В конце книги Челленджер доказывает и Зоологическому институту, и всему ученому миру, что динозавры не вымерли много миллионов лет назад, а преспокойно плодятся и размножаются на территории естественного анклава – плато Мепл-Уайта. Экспедиция Челленджера даже доставляет в Лондон малютку птеродактиля, который, впрочем, улетает через окно на своих перепончатых крыльях, вызвав некоторое замешательство среди консервативных англичан: те все-таки привыкли, что джентльмены покидают помещение пусть по-английски, но через дверь.