— Когда в последний раз мы ходили куда-нибудь всей семьей?
Она меня игнорирует. Ее рот открывается и закрывается. Она выдыхает через нос.
— Ну… — она ставит пакет с яблочным соком в дверцу.
— Мы больше не проводим время вместе, — добавляю я.
Ее глаза подрагивают — реакция на мою эмоциональную шоковую терапию.
— Не думаю, что твой папа сейчас в настроении идти на ярмарку, — говорит она. Мама закрывает холодильник; я отхожу в сторонку. Она оборачивается и обращается ко мне прямо: — Если хочешь, мы могли бы сходить вдвоем.
Пахнет сыром из пластикового контейнера. Я отвечаю:
— Нет, не думаю.
Не хотел, чтобы это так прозвучало. Она смотрит на меня, поджав губы.
Звонит телефон.
— Я подойду, — говорит она и не двигается с места. Мы слушаем, как он трезвонит. Я замечаю крошечную капельку пота у нее над верхней губой.
— Я подойду, — повторяет она и на этот раз идет. Я прислушиваюсь. Это ее подруга Марта, у которой зеленые хрустальные сережки.
В моем доме два телефона: один внизу, в комнате с пианино, и один наверху. По второму, который стоит в папином кабинете, можно слушать разговор через маленький встроенный громкоговоритель, нажав на кнопочку. Ты все слышишь, но те, кто говорят, не слышат тебя. Не могу придумать другой причины для этой кнопочки, чем помогать семьям, которые не умеют общаться.
Поднявшись в кабинет, я выдвигаю из-под папиного стола крутящееся кресло, сажусь, тянусь к телефону, который стоит рядом с компьютером, и нажимаю кнопочку.
— …встречаюсь с классным парнем из Нигерии, его зовут Куфри, — щебечет Марта.
— Ну ты даешь, Марта, — смеясь, отвечает мама. — Есть ли хоть один континент, с мужиками с которого ты не переспала?
Пауза.
— Брось, — говорит мама, — если так долго вспоминать, скажи просто: «Да».
Пауза.
— Да пошла ты, — фыркает Марта, лишь на три четверти по-дружески.
— Извини.
Пауза.
— У тебя все в порядке?
— Извини, — повторяет мама.
— Не в порядке, значит.
— Черт.
— Да ничего. В чем дело?
— Да обычное дерьмо.
— Что за дерьмо? Мама понижает голос:
— Да Оливер опять ведет себя… как Оливер.
Я кручусь на кресле и смотрю в потолок. Оливер опять ведет себя как Оливер, который ведет себя Оливер. Я вдруг осознаю грань между самим собой и тем, каким меня видят окружающие. Кто бы выиграл, если бы мы затеяли бороться на кулаках? Кто из нас симпатичнее? У кого выше IQ?
— И это все? — спрашивает Марта.
— Да, в остальном порядок, — отвечает мама.
— Ллойд все еще принимает?..
— Разве я тебе говорила?
— Конечно.
— Хм.
— Ты вроде говорила, что Ллойду получше.
— Да, но он считает, что это из-за таблеток, когда чувствует себя хорошо.
— О!
— Он говорит: «Я хочу быть или счастливым, или несчастным, что-нибудь одно».
Или моя мама, или Марта нечаянно нажимают какую-то кнопочку, думаю, «звездочку», и в трубке раздается короткий «бип», как в телешоу, когда кто-то дает неправильный ответ.
— Ой. Алло? — говорит Марта.
— Я здесь, — успокаивает ее мама.
— Ну так…
— Ну давай, — меняет тему разговора мама, — расскажи-ка про Куффи.
— Куфри, — поправляет Марта.
— Грязные подробности, — мама пытается сделать заинтересованный голос.
Пауза.
— Пока не забыла, — замечает Марта, — я вчера прочитала статью в газете, и там говорилось, что действие антидепрессантов больше, чем других лекарств, зависит от веры пациента в их эффективность.
— Хмм.
— Ты разговаривала с тем гомеопатом с родительского собрания?
— С кем?
— Не могла же ты его не увидеть! Дэйфидд. Серебряный лис. Он интересовался школьными обедами для детей с лактозонепереносимостью.
— Ах этот Дэйфидд.
— Дорогая, у тебя расстроенный голос.
— Потому что я расстроена, — объясняет мама.
Пауза.
— От Грэма больше ничего не слышно?
Понятия не имею, кто такой Грэм.
— Он приедет в следующем месяце. Подыскивает дом в Гоуэре.
— Ничего себе!
— Мы скоро обедаем во «Вриндаване».
— А, — говорит Марта, — он все еще не переболел этой чушью?
«Вриндаван» — это кришнаитское кафе.
— Угу, — отвечает мама.
Я записываю на листке бумаги: «Кто такой Грэм? (Хиппи нельзя верить)», — и кладу его в карман джинсов, предназначенный для презервативов.
— А что Ллойд думает? — интересуется Марта.
— Говорит, надо пойти и встретиться с ним.
— Ну и хорошо.
— Угу.
Дверь кабинета со скрипом открывается. Я оборачиваюсь. В дверях стоит отец. Его очки в кармане рубашки. Мамин голос звучит из громкоговорителя:
— Грэм пока живет в хижине в Брекон-Биконс.
Папа прищуривается, точно не понимает, я это говорю или не я. Я стремительно тянусь к кнопке громкоговорителя, но по ошибке нажимаю повторный набор. Раздается очередь быстрых мелодичных сигналов. Продолжаю барабанить по клавиатуре, пока громкоговоритель наконец не выключается. У папы при этом заинтересованное, расслабленное лицо, какое бывает, когда он слушает классическую музыку.
— Привет, пап, — говорю я.
Кажется, он не злится.
— Привет, Олли, — говорит отец.
Я встаю. Его глаза как будто ничего не видят. Я должен что-нибудь сказать.
— Пап, ты знал, что ярмарка в городе? Там чертово колесо, карусель и еще куча смешных и прикольных аттракционов. Может, сходим?
— Да, кажется, неплохо, — он кивает. — Пойдем сейчас?
— Да, — отвечаю я.
— Ладно, только ботинки надену.
Я опускаю глаза. Папа стоит босиком. На его больших пальцах пучки волос.
Бегу в свою комнату. Во имя науки и семьи принимаю четыре его таблетки и запиваю остатками черно-смородинового сока, налитого еще вчера. Спускаюсь вниз. Мама все еще говорит по телефону. Отец пишет записку и кладет ее на телефонный столик в прихожей.
Дж.!
Повел Олли на ярмарку.:)
Целую, Ллойд
Темнеет. Мы паркуемся на гравийной дорожке. Слышу визги и истеричный смех с аттракциона «Терминатор». Музыка — веселый хардкор.
Эбби Кинг очень любит веселый хардкор. По ее словам, хардкор — это музыка между 160 и 180 ударами в минуту. Когда я слышу такую музыку, раздающуюся из ее наушников на автобусной остановке, это похоже на стрекот от вторжения саранчи. У Эбби коллекция из десяти альбомов — всего восемнадцать часов — под названием «Дримскейп 21». У нее также есть черная дутая куртка — такую все мечтают иметь, — где на спине выпуклыми буквами написано «Дримскейп». Иногда по понедельникам, когда под ее глазами коричневые синяки, она ходит в этой куртке на всех уроках и отказывается снимать.
Папа идет, к киоскам, и его лицо от огней аттракционов попеременно становится то зеленым, то красным.
Ярмарка совсем рядом с Мамблз-роуд. Мимо проносятся машины, что усиливает чувство радостного волнения. Сначала заходим посмотреть на гонки электрических машинок. Музыка надрывается в крошечных динамиках: удары большого барабана на фоне помех.
— Эта музыка называется веселый хардкор, подбадриваю я папу.
Он наблюдает за длинными снопами искр, отлетающими от потолка из металлической сетки. Две машинки сталкиваются лбами. Ребята на сиденьях подпрыгивают и смеются, откидывая головы.
— Хочешь попробовать? — спрашивает папа, склоняюсь к моему уху.
— Нет, я хочу на «Орбиту».
Я показываю на самый дальний край площадки. «Орбита» двигается медленно: людей еще только усаживают в кабинки.
— Ну иди, — говорит он и двигается с места.
— А ты со мной не хочешь, пап?
— Ммм… давай сначала отправим тебя и проверим, безопасно ли это.
Я доволен. Папа уже почти шутит.
Подходим к кассе. За прилавком сидит мужичок с серым лицом, а перед ним — кучки монет по десять. Папа протягивает мне пригоршню мелочи. Я выуживаю фунт и кидаю в мышиную норку в пластиковом окошке. Кассир молча кладет мой фунт в стопочку. Я поднимаю голову и вижу разноцветные лампочки на осях колеса; они образуют мигающие спирали, паутинки и лопасти, как подсветка игровых автоматов.
Ступаю по стальному сетчатому пандусу. Мужчина с короткой прямой челкой и неровной щетиной останавливает качающуюся пустую красную кабинку.
— Ты кататься? — спрашивает он.
— Да, — отвечаю я.
Он делает жест, разрешая садиться, и опускает защитную планку мне через голову. Она не выглядит слишком безопасной и расположена на том же расстоянии от моего лба, как велосипедный руль. Я мысленно рисую пунктирную линию, очерчивающую дугообразную траекторию моей головы, которая ударяется о металлическую планку зубами. Маленькая табличка на потолке кабинки гласит: «Строительная компания „Триформ“».
Колесо прокручивается чуть вперед; осталась одна пустая кабинка.
По пандусу идут две девчонки, потягивая вишневую колу из одинаковых банок. Им лет по шестнадцать. Поворачиваюсь на сиденье, чтобы рассмотреть их получше. У одной сережки в виде птички, эмблемы «Найк», и белая куртка с меховым воротником. Другая в белых спортивных штанах, очерчивающих контуры ее промежности.
— С напитками нельзя, — говорит дежурный, показывая на банки у них в руках.
Они холодно смотрят на него, чуть приоткрыв рот, их взгляды становятся колючими. Служащий молчит.
— Обещаю, обещаю не пролить ни капли. — Девчонка говорит нараспев, чуть склонив голову набок.
— Извини, милая, — отвечает он.
— Ох, — вздыхает вторая. — Но мы правда очень-очень осторожно.
— Извините, девочки, с напитками нельзя.
— Ну и к черту, — говорит девчонка с сережками и выпивает всю банку. Я вижу, как двигается ее глотка. Она допивает. В глазах у нее мутится. Потом она рыгает, с широко раскрытым ртом, но звук исходит из груди; капельки разлетаются с языка, блеснув. Она бросает пустую банку в мусорку на крошечном газончике под колесом. Банка с грохотом попадает в цель. Девчонка рыгает еще раз — маленькое эхо первой отрыжки — и улыбается служащему. Подружка смеется и тоже бросает банку. Банка летит мимо, отскакивает и разбрызгивает колу, окрашивая гравий в темный цвет.