• Один презерватив марки «Троянец»: если дойдет до худшего, предложу его Грэму.
Просыпаюсь и вижу вокруг фигуры; расплывающиеся и тающие привидения. Или мне в глаза светит фонарь, или я начал «видеть вещи такими, какие они есть». Я извиваюсь, как червь в грязи и поворачиваюсь набок с крепко зажмуренными глазами. Кто-то нависает надо мной; от него пахнет как от вегетарианца.
— Извините? Извините, но это частная собственность.
Его освещенные фонариком сандалии все в грязи.
— Ммм, — бормочу я.
— Извините, но вы находитесь на закрытой для посторонних территории.
Открываю один глаз.
— Мммбх.
— С вами все в порядке? — У него легкий американский акцент.
Он направляет фонарь мне в лицо. Чувствую себя экспонатом в музее. Он выключает фонарик. Светлеет, но лица незнакомца мне пока не различить.
— Что ты здесь делаешь? — говорит он и присаживается на корточки рядом. Две верхних пуговицы его рубашки из конопли расстегнуты.
Я некоторое время смотрю в землю, потом произношу:
— У меня проблемы в семье и в личной жизни. — Это меня Чипс научил.
— О, — отвечает он.
— Иногда мне просто нужно побыть в тихом месте, подальше от семейных ссор, криков и летающего фарфора. — Зря я сказал «фарфор». Мальчики, семья у которых почти развалилась, не вдаются в детали.
Он улыбается, показав зубы, и заговорщически склоняется к моему уху.
— Послушай, нам это не положено, но хочешь, я принесу тебе тарелку супа? Как тебе такое?
— А что за суп?
— О, хмм… кажется, чечевица с овощами. Послушай, я принесу суп. Я пулей.
Пуля — это поражающий элемент огнестрельного оружия.
— Да я в порядке. У меня в рюкзаке печенье есть.
Я нарочно говорю проще, чтобы он проникся ко мне симпатией.
— Послушай, это частная собственность. Если бы от меня зависело… — Он замолкает.
Я бью наповал:
— Да нет, все в порядке. Не беспокойтесь. Я уйду. — И моргаю глазками.
— Послушай, я не против, если ты останешься ненадолго. Просто… дело в том, что это медитационный центр, и нам очень важно, чтобы гости не отвлекались.
Единственный человек из моих знакомых, который так же неотрываясь смотрит в глаза, — мистер Томас, Директор школы.
По мере того как я привыкаю к темноте, начинаю различать жидкую козлиную бородку и загар как у человека, который много времени проводит на свежем воздухе.
— Твои родители далеко живут?.
— Уж лучше бы далеко, — отвечаю я.
Ему нравится мой ответ.
— Слушай, тебе что-нибудь нужно? Позвонить? Или, может, подбросить тебя куда?
Я выдерживаю паузу, чтобы он подумал, что между нами возник контакт. Изучаю его лицо. У него на лбу тонкий фиолетовый шрам с неровными краями, как спустившая петля на колготках.
— Откуда у вас этот шрам?
— Ах этот, — говорит он, проводя пальцем по потемневшему участку кожи. — Несчастный случай во время занятий альпинизмом. Ударился головой, наложили восемь швов; потом пошел кататься на сёрфе, и швы порвались — вот откуда.
— Ничего себе. — Я делаю лицо как у храброго солдатика — улыбаюсь с закрытыми губами, — и он думает, что ему удалось меня приободрить. — Спасибо, мистер, — снова играю в сиротку Викторианской эпохи.
— Прошу, — он кладет руку мне на плечо, — зови меня Грэм.
Он улыбается, показывая два ряда крупных здоровых зубов. Между двумя застряла черная семечка.
— Спасибо, Грэм. А ты зови меня Дин. — Ненавижу имя Дин.
— Каждое утро примерно в это время я делаю обход, так что, может, завтра увидимся. Только, пожалуйста, не попадайся на глаза больше никому.
Я моргаю ресничками.
— Это очень важно, — добавляет он.
Я по-прежнему моргаю.
Звенит гонг, но Грэм так и смотрит на меня, не отрывая глаз.
— Завтрак, — сообщает он. — Мне пора, мой юный.
В роли заботливого взрослого он довольно убедителен (хоть и не на все сто). Я закрываю глаза и засыпаю.
Меня будит звук, который доходит до моего сознания, лишь затихая. Еще только семь тридцать. Пятнадцать человек входят в медитационный зал по очереди; каждый несет одеяло и жесткую подушку; головы слегка наклонены. Один мужчина азиатской наружности уже сидит скрестив ноги. Небо посветлело по краям.
Сбрасываю спальник и встаю. Все еще во вчерашней одежде — голубые джинсы, бирюзовые носки и желтая майка с эмблемой футбольной команды. Украдкой пробираюсь около деревьев, чтобы взглянуть на остальные постройки фермы.
Замечаю двух мужчин, тайком разговаривающих позади амбара у зеленых баков с колесиками. Тот, что с ведром и допотопной шваброй, кивает и показывает в сторону конюшен, точно говоря: всю кровь и сперму я вычистил.
Когда на горизонте становится чисто, ныряю за конюшни, где меня никто не увидит. Быстро оглядываю двор, прежде чем ступить в открытую дверь. Внутри — сияющая белая плитка, душевые насадки, украшающие стены с одинаковыми интервалами, и стоки, незасоренные пучками волос. Ни веб-камер, ни зоофильского спецоборудования.
В разочаровании возвращаюсь во двор и шагаю, стараясь ступать на траву, а не на гравий. Бесшумно подкрадываюсь к боковой двери, ведущей в пагоду, проскальзываю внутрь и попадаю в чулан, где висят куртки. На полу стопка грубых шерстяных одеял и пятнадцать замызганных пар обуви: ботинки, сандалии и пара босоножек. Одни сандалии я сразу узнаю: с мягки ремешком вокруг щиколотки и белым ярлычком на подошве: «Вегетарианская обувь». Боюсь, это сандалии Грэма.
Снова слышу мужской голос, выпевающий мантру — песню без припева. В центре двери, ведущей в главную комнату, продолговатое стеклянное окошко. Я заглядываю в него и вижу затылки медитирующих и корешки их книг. Через некоторое время мантра прекращается и начинается речь. Пытаюсь рассмотреть, кто именно говорит, но не вижу.
— …немного лучше, чем вчера… немного лучше… трудности еще есть… что блуждающий ум… несосредоточенный ум… — Говорящий часто замолкает, но, кажется, никого это не раздражает. Не особо он беспокоится и о том, чтобы закончить предложение. — Скачущий ум… такой нестабильный, такой неустойчивый, не имеющий опоры… не знающий покоя и безмятежности… дикий, как дикое животное… — Слова звучат то громко, то затихают. — Ум, как обезьяна… хватается то за одну ветку, то за другую… то за один объект, то за другой… слишком возбужденный, совсем дикий, как разъяренный бык или слон… среди людей такой ум создает хаос… — Когда смотришь на этих людей, сидящих на деревянном полу, скрестив ноги, невольно приходит сравнение с группой детского сада, слушающей сказку. Только здесь никто не ерзает и не дерется. — Стоит только укротить это животное… как оно начнет служить человеческому обществу… — Я думаю о лошадях. — …неприрученный ум очень опасен и вредоносен… но если мы приручим его, обуздаем его, его великая сила обернется нам на пользу…
Поддавшись секундному инстинкту — клянусь, мой мозг в тот момент был совершенно пуст, — я беру вегетарианские сандалии и, оглядевшись, выбегаю из чулана. Несусь через двор в тень под раскидистыми деревьями. Замышлять означает планировать или плести интриги, строить заговор, темнить.
Вернувшись в основной лагерь, я использую монокуляр, чтобы следить за мужчинами и женщинами в пагоде. Они делают растяжку для шеи, спины и рук. Поистине, есть много способов выглядеть по-идиотски.
Распаковав походную горелку, потягиваю из кривой кастрюли черносмородиновый сок, разведенный свежей водой из горного источника. Герцог Эдинбургский меня бы не одобрил[22]. Съедаю два шоколадных кекса. Меняю слово «помощь» маленькими буквами на «ПОМОГИТЕ!» — большими, добавив восклицательный знак из шишки и прутика.
Уснуть не удается, поэтому решаю осмотреть холм по другую сторону от медитационного центра. Вокруг такой лес, протяженность которого понять невозможно. Разве что иногда проглядывается просвет, как лысина моего папы, когда тот наклоняется нарезать баранью ногу.
Я забираюсь на самую высокую ветку самого большого дуба. Обняв ствол одной рукой, развешиваю Грэмовы шлепки на соседние ветки, как елочные игрушки. Смотрю вдаль на ряд холмов, похожих на костяшки пальцев, и вмятину долины — словно кто-то ударил кулаком холмистый ландшафт.
Ухватившись одной рукой за опору, а в другой сжимая монокуляр, чувствую себя пиратом. И со своего наблюдательного пункта вдруг замечаю маму. Она идет по круговой тропинке, выкошенной на лугу, вдоль края леса. Слежу за ней, глядя в монокуляр. На ней коричневые вельветовые брюки в крупный рубчик, в которых она возится в саду, а на плечи наброшено одеяло — прежде я его не видел. Бледно-голубое одеяло для больных, для обманутых. Она чешет голову. Я вижу темные сальные волосы, бледную кожу головы. Наверх она не смотрит.
Я поражен тому, сколько возможностей дает примитивный монокуляр. Чувствую себя Ли Харви Освальдом[23]. Я не теряю ее из виду, даже когда она заходит за деревья. Сделав пять кругов, мама мимо конюшен направляется в здание из красного кирпича L-образной формы. Ни минуты покоя.
Только что перевалило за полдень; я на ногах уже пять часов. На обед у меня свиные шкварки и два шоколадных печенья. Пару часов гуляю вдоль реки, стараясь держать равновесие на камнях и не мочить ноги. Промокнув возвращаюсь в лагерь, снимаю носки и ботинки и забираюсь в спальный мешок. Я лежу на животе и читаю про разные виды медитации в распечатках Интернета. Там написано о том, как вновь обрести единение с природой. Что современное общество искоренило все остатки ощущения внутреннего единства с землей и окружающим миром. Я узнаю о том, как получать интуитивную информацию о себе. Если бы я лучше прислушивался к себе, то понял бы, что мой поход вверх по реке и то, что я промочил ноги, — все это должно было случиться. Даже моя мама понимает. Я бы хотел научиться получать интуитивную информацию о себе. Думаю, была бы отличная строка в резюме: специалист по проактивному интуитивному самоанализу.