Но я все еще вижу трещины, сквозь которые проглядывает Толстуха. Набрав в Интернете слова «жертва любит обидчика», на шестнадцатой странице обнаруживаю кое-то интересное: «Стокгольмский синдром — психологическая реакция жертвы или заложника, проявляющих привязанность к обидчику».
И все встает на свои места. Для Зоуи я по-прежнему остаюсь фигурой, обладающей огромной властью. Я сжег ее дневник, столкнул ее в пруд. Неудивительно, что она меня хочет. Она знает, что я вижу насквозь ее «новое „я“». Она как бумажная салфетка, которая становится прозрачной от жира, стекающего с горячего куриного крылышка.
Инсценировка
Едва перевалило за полдень. В ботаническом саду с удивлением замечаю, что старикан пересел с одной скамейки на другую. Сегодня он устроился напротив теплицы с тропическими растениями. Я шагаю к клумбе с подвядшими цветами. Он смотрит на меня с той стороны тропинки. Встает и подходит ко мне. Его колени не дребезжат. Он протягивает руку и сжимает бутон у основания; тот надувается и раскрывается.
— Antirrhinum majus. «Анти» — похожий, «ринос» — морда.
Он смотрит на меня. У него водянистые глаза. Мысленно добавляю слово «ботаник» к «мужу и отцу» на его мемориальной табличке. У него тонкий, изящный, идеально прямой нос.
— Что мальчик твоего возраста делает здесь два дня подряд?
Я разглядываю его.
Из кончика его носа торчат крошечные белые волосики, как тычинки.
— Если хочешь наворовать цветов, это лучше делать здесь, — говорит он.
Я следую за ним по дорожке к клумбе, скрытой за теплицей. Он идет довольно быстро, подпрыгивающей хромающей походкой.
— Китайские гардении. Если уж эти ей не понравятся, то ничего не поможет. — Он срывает четыре белых цветка с длинными ножками и несколько зеленых стеблей без цветов и протягивает мне.
Зоуи ждет в кафе. На ней бежевые вельветовые брюки в крупный рубчик, из-под которых почти не видно зеленых парусиновых туфель, и нежно-голубая футболка, а сверху — черная кофта с капюшоном на молнии. Она расстегнута ровно до того места, где ткань натягивается на ее новой груди. Зрители допивают горячие напитки. Зоуи улыбается, чего и стоило ожидать. Ее блестящие каштановые волосы убраны за уши.
Увидев китайские гардении, она не говорит ни слова. Взяв меня за свободную руку, она ведет меня через двойные двери в почти полную темноту. Мы поднимаемся по ступенькам. Воспользовавшись тем, что мы в темноте, воображаю, что Зоуи — стопка блинчиков, как червяк переползающая со ступеньки на ступеньку. Она ненадолго останавливается на лестничной площадке. Слева от нас короткий коридор; судя по тонкой полоске света у самого пола, там дверь.
— Это проход за сцену, — говорит она и продолжает: подъем. На самом верху лестницы единственная дверь; она открывает ее.
Операторская будка почти не освещена, для романтической атмосферы даже темновато. Зоуи включает лампу на длинном кронштейне; та загорается голубым светом, как лампы в туалете железнодорожных станций, при которых героинщики не видят свои собственные вены. Создастся впечатление, что комната глубоко под водой.
— Добро пожаловать в мой будуар. Располагайся как дома. — Она подкатывает ко мне мягкое кожаное офисное кресло. Я вижу, что у него есть пневматический подъем. — Как почетный гость можешь даже покрутиться.
Вручаю ей цветы. В голубом свете белые гардении излучают цвет рентгеновских лучей. Зоуи качает головой.
— Китайские гардении, — говорю я.
Сомневаюсь, что Кулебяке когда-нибудь дарили букеты. Я все еще держу цветы.
— Подаришь в конце, — просит она.
Верхняя половина дальней стены занята штепселями, торчащим из резиновых отверстий. Стена похожа на увеличенную версию игры «Прихлопни крысу» из зала с автоматами в порту. Только проводки безжизненно повисли.
— Коммутационная панель, — поясняет Зоуи.
Под штепселями, коралловый риф из желтых, зеленых и синих проводов, торчащих под всевозможными углами; некоторые связаны в пучки.
— Смотри, какие у меня бананы, — обращается ко мне она.
На ней кожаные наушники, подсоединенные к микрофону. Микрофон балансирует у губ, как комар.
— Я сказала: смотри, какие у меня бананы, — повторяет Зоуи.
Я с преувеличенным интересом пялюсь на ее грудь.
— Спасибо, конечно. — Она сбрасывает наушники на плечи. — Бананами мы называем наушники.
— Классная шутка.
Никогда не думал, что доживу до того дня, когда Зоуи намеренно захочет привлечь внимание к своему телу.
— Это такой технический юмор. Мы много времени проводим в темноте.
Ее пульт стоит у окна; на нем куча выключателей, ручек и одно колесико размером с шарик для гольфа. Компьютерный экран показывает цветные прямоугольники: красный, синий и зеленый.
Через окошко виден зрительный зал; вдоль ступенек идет голубая боковая подсветка. Сцена, ярко освещенная сверху, сделана из плотно пригнанных сосновых досок. Большинство зрителей уже сидят; один мужчина стоит и снимает свитер, виден только его силуэт.
Обеими руками Зоуи меняет расположение четырех выключателей, постепенно уменьшая свет в зале и на сцене. Мужчина поспешно садится, и зрители сосредоточенно смотрят на сцену.
— Ужасно, конечно, но эта пьеса мне до смерти надоела. — Она нажимает резиновую кнопочку на пульте и откидывается в кожаном кресле. Я тоже сажусь. — Я знаю, что мне не должно быть скучно, потому что это про холокост и бла-бла-бла, но я просто не могу.
— Она щелкает рычажком на квадратной черной коробочке, похожей на старый транзистор (по крайней мере, таким я его себе представляю). Загорается красная лампочка. Зоуи надевает наушники и произносит:
— Аарон, милый?
На сцене рассказчик; он сидит в старом коричневом кресле в халате. По сценарию у него не хватает одной руки, но я вижу, что это всего лишь фокус с рукавом.
— Аа-рон? — Она без выражения смотрит на сцену.
Ее сумка стоит под столом: она расстегнута и открыта. — Просто хотела поздороваться, — мурлычет она в микрофон.
Я быстро заглядываю в сумку, надеясь увидеть фиолетовый дневник, но вижу лишь щетку для волос, пухлый черный бумажник и тюбик увлажняющего крема.
— У меня сегодня особый гость. Поздоровайся с Аароном, Олли. — Она смотрит на меня. Я не двигаюсь. — Он тебе машет. — Зоуи опускает рычажок на черной коробочке; красная лампочка гаснет. — Я могу с ним говорить, а он со мной нет — зрители услышат, — объясняет она. — Аарон — ассистент режиссера.
— А я думал, актер.
— О, я передам, что ты так подумал. Аарон терпеть не может актеров. — Она наклоняется и нажимает кнопочку на пульте.
Прожектор над фигурой рассказчика гаснет. Зоуи выжидает несколько секунд и снова нажимает ту же кнопочку. Сцену заливает золотистый свет.
— Значит, ты и за звук и за свет отвечаешь? Круто, — говорю я и притворяюсь впечатленным. Очень важно, чтобы Зоуи думала, будто я купился на все эти сказки о ее «новой жизни».
— О да. Можешь звать меня просто Гудини. — Она грозит мне растопыренными пальцами, как злой волшебник. — Вообще-то, я программирую весь свет на компьютере заранее, поэтому мне только остается нажать кнопочку в нужное время. Вот и вся загадка.
— О. И все равно круто.
— Поэтому мне здесь все время скучно. И я только и делаю, что треплюсь с Аароном.
Наверное, Аарон и научил ее, как перестать быть изгоем.
Во время первого большого музыкального номера мы придвигаем кресла поближе к пульту управления чтобы видеть сцену целиком. Эта та часть пьесы, где еврейская театральная труппа репетирует перед выступлением. Кое-кто из евреев поет мимо нот и путает танцевальные па. Но это не слишком смешно. Зоуи знакомит меня с труппой.
— Вот эти девчонки, которые сейчас поют, наполовину лесбиянки. На прошлой вечеринке для участников спектакля они устроили групповушку. Натану, который играет Крука, еще только четырнадцать. Зовет себя педофилом, застрявшим в теле ребенка. Артур — он играет глухонемого — бабник, но мы его все равно любим. Джонни, тот, что сейчас говорит, милый, симпатичный парень; влюблен в Арвен. Арвен играет Хайю — это та, что с рыжими волосами, — и любит только себя, ну и Джонни немножко. Аарон ненавидит всех и спит со всеми — никого не обделил. Ну а если честно, это просто сборище ненормальных. В прошлый раз у нас была не вечеринка, а оргия.
— Ну вы даете. Наверное, потому что в пьесе есть такая сцена.
— Ты даже не представляешь, как хочется заняться сексом после того, как целый день репетируешь эту сцену.
— Ха-ха.
Она разворачивает кресло и оказывается ко мне лицом.
— И еще хуже наблюдать, как твои друзья репетируют оргию.
— Ха.
Я тоже разворачиваю свое кресло к ней. Она пристально смотрит на меня. Думаю, Зоуи слишком много времени проводит в театре; все это как будто отрежиссировано.
— А у тебя есть девушка?
— Нет, мы расстались, но, думаю, это к лучшему, — отвечаю я, раз уж мы решили обменяться парой клише.
— Черт, мне жаль.
Она подкатывает кресло ко мне. Наши колени соприкасаются.
— В нашем возрасте бессмысленно заводить друга или подружку. Мы с Аароном встречались некоторое время, но это просто не имело смысла: мы оба знали, что хотим спать и с другими. У нас в театре все друг с другом спят. И все равно остаются друзьями.
Хорошо она себя уговорила. Наверняка он ей изменил.
Потянувшись мимо моей руки, она нажимает кнопку «Пуск». Прожектор падает на Хайю, красивую рыжую девчонку. Она начинает петь.
Эту часть пьесы я помню. Песня называется «Суони» — это джазовая композиция Джорджа Гершвина. Киттель, офицер SS, заставляет евреев петь эту песню, хотя джаз запрещен Министерством культуры.
— Давно ты расстался со своей девушкой? — спрашивает Зоуи и касается моего колена.
— Примерно полгода назад, — отвечаю я, продолжая следить за Хайей, которая кружится по сцене. Она намного красивее Зоуи.
— О! Ну тогда тебе просто необходимо отвлеч