— Вы слышали, господа? Геринг таких полномочий не получал! — заводил штабную братию Мартин.
— Так и ответьте ему, Борман, — наконец сдался Гитлер. Объясните ему, в конце концов, что сейчас не время для этих его дурацких выходок.
— Я готов. Уже иду отвечать.
— Впрочем, я сам, — заколебался вождь.
— Будет так, как вы решите.
— Однако все должны знать, что ответ мой будет жестким поучительным, — не очень уверенно, а потому недостаточно жестко заверил Гитлер и, еще немного поколебавшись, направился к выходу, намереваясь продиктовать телеграмму одной из своих личных секретарш.
— Я предлагаю, мой фюрер, — вновь взял инициативу в свои руки Борман, заставляя Гитлера остановиться уже у самой двери собственно в дверном проеме, — чтобы вы объявили Германа Геринга предателем, лишили всех чинов, постов и наград, а лучше всего — приказали казнить[73].
— Ну, это уж слишком, — проворчал все тот же Вейдлинг, который, вместо того чтобы заниматься обороной Берлина, не упускал ни одной возможности встрять в очередную бункерную склоку.
— Если вы не замолчите, Вейдлинг, — угрожающе надвинулся на главного спасителя Берлина доселе державшийся в стороне от полемики Геббельс, — мы начнем выяснять, почему вы здесь, а не там, на баррикадах, в кругу защитников Берлина.
— А действительно, — поддержал его генерал Кребс. — Согласитесь, это вызывает вопросы.
— Не смейте упрекать меня, — холодно и почти безразлично огрызнулся Вейдлинг.
— А кто запретит нам делать это?
— Если я откажусь руководить обороной Берлина, то завтра вообще некому будет командовать его гарнизоном.
— А что, сейчас этой обороной кто-то руководит? — подслеповато прищурился обер-пропагандист рейха. — А гибнущим гарнизоном кто-то командует?
— Представьте себе, Геббельс, командует, — закусил удила Вейдлинг. — Только поэтому мы с вами все еще пребываем в рейхсбункере, а не в одном из сибирских концлагерей.
— Жаль, что берлинцы не знают имени своего спасителя.
Прежде чем приняться диктовать секретарше текст телеграммы Герингу, фюрер возмущенно пожаловался ей:
— Не могу положиться ни на одного человека, фрау Турм, все меня предают.
— Я вас понимаю, фюрер.
— От этого я совершенно болен и постоянно страдаю.
— Нечто подобное вы говорили мне еще в марте, фюрер, — уставившись в клавиатуру пишущей машинки, проговорила исхудавшая, утратившая и без того не очень броскую красоту сорокалетняя блондинка.
— Разве? Как видите, пожаловаться мне больше некому.
фюрер тотчас же и помиловал его. Ну а приказ об аресте Геринга Борман издал, уже игнорируя волю вождя.
— Вы не жалуетесь, Адольф, — Турм принадлежала к тем немногим людям из окружения Гитлера, которые оставляли за собой право обращаться к нему как фюреру, не употребляя лебезящего «мой», или же просто называли его по имени. Чего Гитлер просто-таки терпеть не мог. — Вы уведомляете нас о своем душевном состоянии.
— Теперь это уже не имеет значения.
— Пока вы — фюрер, Адольф, значение имеет буквально все. Потому что на вас смотрит вся Германия. И потом, если помните, еще тогда, в марте, я сказала, что рядом с вами много преданных людей. И повторяю это сейчас[74]. Вот только вам не всегда удается вовремя распознать их.
— В моем окружении их почти не осталось.
— А почему только в окружении? Вспомните Бонапарта и крепитесь. Ему было нелегче.
— Я знаю, что вы — давняя и тайная поклонница великого корсиканца.
— Как и вы. И вовсе не тайная.
— Согласен, вы этого никогда не скрывали.
— «Вокруг одни бонапартисты! — мысленно вскипел Борман, вошедший в машбюро вслед за Гитлером. — Как получилось, что до них крематорная очередь концлагерей так и не дошла?! Явное упущение!»
— Вспомните, — не ведала его мыслей фрау Турм, — как Наполеон решительно выдвигал и приближал к себе новых людей. Ранее совершенно неизвестных. Именно эти люди оставались затем самыми преданными его последователями. Оглянитесь вокруг себя, фюрер. Разве в вашем окружении есть хотя бы один храбрый офицер, которого вы решительно выдвинули в маршалы или хотя бы в генералы? А сколько их было в окружении Наполеона: молодых, честолюбивых, талантливых и бесконечно преданных!
— Не отвлекайте фюрера непозволительными разговорами, фрау Турм, — не удержался Борман.
— Но ведь мы же говорим о… Наполеоне! — непонимающе пожала плечами машинистка, искренне верившая в то, что всякое упоминание имени этого французского полководца — свято. Тем более, в кругу военных. — Знаю, что вы, Борман, его не любите.
— Этого француза?! Я — германец.
— Вы вообще никого не любите, — обронила Турм, демонстративно перебирая какие-то бумажки у себя на столе.
— Сейчас мы говорим о Наполеоне, — язвительно напомнил Борман. — О французе, да к тому же корсиканце.
— Не огорчайтесь, Борман, будь вы где-то поблизости Бонапарта, он вас тоже не особенно жаловал бы.
— Оставим в покое тень Бонапарта, — решил фюрер, что за машинистку-бонапартистку пора вступиться. — И хочу, чтобы вы знали, фрау Турм, что вы — единственная в этом подземелье, кому я еще по-настоящему верю и кто способен успокоить меня, — лезвием прошелся он по самолюбию Бормана.
— Не будем об этом, фюрер. К тому же рейхслейтер ждет, как вы распорядитесь судьбой несчастного Геринга.
Вместе с фюрером она взглянула на Бормана. Тот ответил им взглядом, полным ненависти, и поспешил ретироваться. Когда в тексте своей телеграммы Гитлер дошел до смертной казни, которой заслуживает «государственный изменник» Геринг, секретарша вздрогнула, прекратила печатать и, повернув голову, осуждающе взглянула на… Бормана. Именно на Бормана, хотя руководитель канцелярии и секретарь фюрера пока еще по поводу телеграммы и звука не произнес, а молча и, как могло показаться, смиренно стоял у двери, дожидаясь, пока о нем снова вспомнят.
— Мне так и писать это — о «смертной казни»? — вполголоса уточнила она у Гитлера.
— Почему вы спрашиваете?
— Потому что это… Геринг!
— Молите Бога, что не Бонапарт! — вполголоса съязвил Борман.
И все же замечание фрау Турм какое-то действие возымело. Фюрер нервно прокашлялся и уже более твердо и настойчиво проговорил:
— Пишите дальше: «…Однако, учитывая ваши, Геринг, многолетние заслуги перед НСДАП и государством, я дарую вам жизнь, хотя и лишаю вас всех постов. Гитлер».
Как только Турм отстучала последнюю букву, они вдвоем, словно пойманные на горячем заговорщики, оглянулись на Мартина Бормана.
— Возмутительно! — почти прорычал тот. — Нельзя миловать предателей! Не то время, чтобы проявлять снисходительность к таким врагам рейха, как Геринг.
Дождавшись, пока он выйдет, Адольф и унтерштурмфюpep СС Турм вновь растерянно переглянулись.
— Вы даже не представляете себе, что они способны натворить, — почти прошептала машинистка, — как только почувствуют, что ваш авторитет фюрера иссяк, а ваша воля к власти исчерпана. Обратитесь к Наполеону, фюрер. Вспомните, что вы начинали как ученик Бонапарта. Обратитесь же теперь к его духу. — Вы же видите, кто вас теперь окружает и на что они способны.
— Я чувствую это, — исповедально признан Гитлер. — Мне давно следовало покинуть Берлин. Надо было эвакуироваться вместе с Кейтелем или Герингом. Там, в ставке «Бергхоф», я все еще оставался бы для них всех великим фюрером Великой Германии.
— В Берхтесгадене — да, — сочувственно поддержала его лейтенант войск СС Катарина Турм. — Враги были бы еще далековато, к тому же уходить оттуда было бы легче: в горы, в Аргентину или в Южную Африку. Там у вас было бы много всяких самолетов, из тех, которые откуда угодно взлетают и куда угодно садятся.
— Самолетик, который куда угодно садится!… Вы правы: теперь нам нужен какой-нибудь легкий самолетик… — пробубнил фюрер, откровенно воспринимая слова машинистки, как подсказку. В эту минуту он подумал о летчике-испытателе Ганне Райч. Уж кто-кто, а она смогла бы выдернуть его отсюда, даже если бы русские уже были в двух кварталах от рейхстага. — Так может, действительно?…
— Вы подумали о ком-то, кто мог бы увезти вас отсюда? — как можно доверительнее спросила машинистка, но тоже вполголоса.
— Подумал.
— Я знаю, кого вы имели в виду.
— Не знаете, — покачал головой Гитлер. Он сидел рядом с ней, упершись локтями в колени, с низко опущенной головой, в позе беспредельно уставшего и окончательно разуверившегося человека.
— Ту летчицу, которую Вернер Браун чуть не посадил смертницей в одну из своих погибельных ракет.
— Браун действительно хотел это сделать?! — отшатнулся Гитлер, забыв, хотя бы ради приличия, уточнить, о ком она ведет речь.
— Нет, заставить Ганну Райч он не решился бы, но пытался сыграть на ее самолюбии.
— Странно. Почему я об этом не знаю? Я бы категорически…
— Вы многого не знаете, фюрер, — простодушно просветила его унтерштурмфюрер. — Слишком многого. Но, возможно, в этом ваше спасение.
— Наверное, так оно и есть, — неожиданно признал вождь.
— …Но в этом только ваше спасение, — храбро уточнила Турм, — а не спасение Германии.
Гитлер ничего не ответил, и Катарина с опаской взглянула на него, пытаясь выяснить, не слишком ли обиделся.
— Мне давно нужно было выбраться из Берлина, — почти ритуально молвил Гитлер, словно произносил заклинание. — Давно, давно надо было. Вместе с Герингом и всеми прочими… Там у меня было бы больше свободы для маневра, там я еще не чувствовал бы себя… руководителем страны, — запнулся он на слове «фюрером».
— А главное, в вашем распоряжении все еще оставался бы тот самый офицер со шрамами, который когда-то, и тоже в горах, спас Муссолини. А потом швырнул к вашим ногам труса и предателя, этого… венгра, — с какой-то особой, женской брезгливостью произнесла она это свое «венгра», — адмирала Хорти.