не предстоит вскорости умереть. И убежден, человечеству от этого будет больше пользы, чем от любого из вас, знатоки кровавых мелодрам.
— Вот это идея новая! — оживился мистер Тодхантер.
Никто не обратил внимания на то, что сам он на свой вопрос никак не ответил.
— Вы, как всегда, ошибаетесь, Джек, — хмыкнул Феррерс. — Во-первых, никакая клиника не воспользуется вашей услугой, это я вам обещаю; шум, если эксперимент окажется слишком опасным, поднимется такой, что риск себя не оправдает. Да и в любом случае толку от вас будет не много, если вообще будет. Проводится ничтожно мало экспериментов, в которых человека нельзя заменить животным.
— Вы в этом уверены? — серьезно спросил мистер Тодхантер.
— Положительно уверен.
Священник пожал плечами:
— Ну, разговор ведь сугубо теоретический.
— Разумеется, — живо согласился мистер Тодхантер. — Тем не менее разве вам не кажется интересным, что из пяти высказавшихся четверо — за устранение, то есть за то, что я назвал негативным направлением, за принесение пользы путем изъятия зла, в противовес пополнению добра. Иными словами, за убийство. Что приводит нас туда, откуда мы начали, — к святости человеческой жизни.
Мистер Тодхантер налил себе еще портвейна и пустил графин по кругу. Дома его никто не ждал, и, следственно, он был волен сидеть за обеденным столом сколько ему вздумается; да и дам за столом в тот вечер не было, чтобы после портвейна присоединиться к ним. Графин обошел стол второй раз, и настроение у присутствующих заметно поднялось. Что может быть лучше, чем необременительно отвлеченная тема для разговора и хороший портвейн… и отсутствие нетерпеливых женщин за дверью тоже казалось благом.
— Отлично, — сказал Феррерс, — итак, чтобы разговор сделал полный круг, повторюсь: ценность человеческой жизни сильно преувеличена. И на этот раз попрошу каждого не согласного с этим пояснить мне, что это за святость такая в существовании алчного ростовщика, или шантажиста, или сифилитика, соблазняющего юных дев, или тупого чинуши, который в угоду вздорному хозяину выбрасывает на улицу приличных работящих людей, у которых на руках семьи… — Тут голос Феррерса неожиданно наполнился горечью. Он обвел взглядом сидящих за столом и взял себя в руки. — Да, если угодно, даже неизлечимо скорбного разумом… Итак, Джек?
— Вы хотите сказать, что назначите себя судьей жизни и смерти? — задал встречный вопрос священник.
— Отчего ж нет? Из меня получится весьма приличный судья.
— И цель ваша будет состоять в том, чтобы уничтожать людей, а не исправлять их?
— Если сочту, что исправить их невозможно.
— Значит, вы будете судить не только человека, но и самоё душу его, сколько добра содержится в ней, сколько зла?
Феррерса это нимало не испугало.
— Отчего ж нет? Это не так трудно, как вам кажется.
— Хотел бы я разделить вашу убежденность!
— Но не сможете, вероисповедание не дает. Вам приходится верить — или притворяться, что верите, — что души шантажистов, ростовщиков и соблазнителей исправимы. Я в это не верю. Но даже будь они исправимы, процесс стал бы слишком долгим и дорогостоящим, чтобы игра стоила свеч, если принять во внимание интересы всего общества.
— И вы по-прежнему думаете, что величайшее добро, которое человек способен сделать в том случае, который я привел, состоит в уничтожении источника зла? — вступил мистер Тодхантер со своей обычной серьезностью.
— Источника несчастья или несправедливости, — поправил Феррерс. — Меня не интересует абстрактное зло. Да, по-прежнему. По сути дела, я убежден в этом. Во всем, начиная с политической системы и кончая человеческим телом, надо сначала отсечь плохое, чтобы хорошее возросло. Приступишь к делу в обратном порядке, сведешь на нет всю работу. Вы согласны со мной, майор?
— Да, согласен. Да, полагаю, это суждение здравое.
— Полностью согласен, — кивнул чиновник.
Все посмотрели на мистера Читтервика. Тот покраснел.
— Да… боюсь, я тоже должен согласиться. Звучит мрачновато, но нам следует принимать вещи такими, как они есть, а не какими мы предпочли бы их видеть.
— В таком случае эта позиция прояснена, — подытожил мистер Тодхантер, — и, принимая во внимание следствия, скажем, что тезис о святости человеческой жизни имеет свои исключения, и величайшее благо, на которое способен человек, состоит в том, чтобы уничтожить избранного злоумышленника, смерть которого непременным образом должна осчастливить большую или маленькую группу людей. Все согласны?
— Не все, — твердо сказал священник. — Вы представили весьма благовидный предлог для убийства, но на это есть непреодолимый ответ: убийство не может быть оправдано, ни при каких обстоятельствах, никогда.
— Помилуйте, сэр! — возразил майор. — Разве это довод? Это просто суждение, причем ничем не доказанное. С тем же успехом и я могу сказать, что в некоторых случаях убийство оправдано. Это тупик.
Феррерс сверкнул глазами.
— Вы хотите сказать, майор, что впервые столкнулись с тем, что на девять десятых доводы Джека — всегда недоказуемые суждения? Но что еще остается бедному пастору, когда он призван защищать то, что доказать невозможно? Вот он и повторяет то, что выучен принимать за аксиомы. И если мы с вами их за таковые не принимаем, то тогда, конечно, разговор заходит в тупик.
— Вы-то сильно выиграли бы, Лайонел, если б приняли некоторые из них, — дружелюбно сказал священник.
— Сомневаюсь. Но конечно, вам положено так говорить.
— Хорошо, — сказал мистер Тодхантер. — Значит, мы пришли к тому, что человек, которому жить осталось всего несколько месяцев, не может сделать ничего лучше, чем совершить убийство оговоренного нами вида. Вы в самом деле верите в это?
— Меня не пугает неприятное слово, — улыбнулся Феррерс. — Как ни назови, убийство или уничтожение, это именно то, во что я верю.
— У человека в подобном положении, если он решился на праведное убийство, есть определенные преимущества, не так ли? — рассудил мистер Читтервик. — По крайней мере если правильно рассчитать время, то можно не бояться самого сильного довода против убийства — виселицы.
— Да, это истинная правда, — с интересом сказал мистер Тодхантер. — Но если мы сошлись на убийстве, какого рода убийство это должно быть? Двое из вас высказались в пользу политического убийства, на основании той идеи, что это послужит всему человечеству или хотя бы одной стране, а двое предпочитают убийство частное. Любопытно было бы выслушать аргументы обеих сторон.
— Ну, свое предложение насчет Муссолини я снимаю, — сказал майор Баррингтон. — Я сказал это легкомысленно, не подумав. Кроме того, для меня это слишком большая ответственность, решить, отвечают или нет Гитлер и Муссолини неким потребностям современного общества, — может быть, отвечают, хотя бы исходя из того принципа, что все должно ухудшиться для того, чтобы потом стало лучше. Иначе говоря, подобно Феррерсу, я отказываюсь от политического убийства.
— А вы, Дейл?
— Ну, если майор снял Муссолини, то я снимаю своего кандидата. Хотя должен сказать, не возражал бы, если б в нашей стране бесчестных политиков расстреливали.
— Кто ж тогда останется? — улыбнулся Феррерс.
— Помилуйте, — запротестовал священник. — У нас есть Стэнли Болдуин [2].
— И его трубка.
— Трубка мира, да.
— Мира любой ценой — хоть и за полтора миллиарда фунтов. Да, и еще его свиньи. Что ж, они-то и заполнят вакантные места в кабинете министров. Мы никогда не заметим разницы.
— Еще как заметим, — усмехнулся майор. — Свиньи никогда не подписали бы тот возмутительный договор с французскими премьер-министрами, который уронил нас в глазах всего мира, так что пришлось потом публично его дезавуировать. Тут как раз свиньи пришлись бы кстати.
— Пожалуй, — сказал мистер Тодхантер. — Значит, теперь мы пришли к тому, что убийство частного человека предпочтительней убийства политического. Любопытно услышать, какого рода частное лицо окажет большее благодеяние своим ближним, если умрет.
— Владелец газеты, который нагревает руки на том, что сознательно вводит читателей в заблуждение, — предложил майор.
— Не будет ли это означать всех владельцев газет? — осведомился мистер Читтервик, отнюдь не желая быть циничным.
Феррерс, приняв это на свой счет, вскинул бровь.
— О, «Лондонское обозрение» мы, разумеется, исключим, — успокоил его священник. — Мы все знаем, что «Лондонское обозрение» в газетном мире занимает место из ряда вон. Иначе Лайонел бы там не работал.
— «Лондонское обозрение» — не газета, — проворчал Феррерс.
— Ну а я бы отдал свой голос за злобного сочинителя анонимных писем, — сказал Дейл. — Вреда он приносит неисчислимо, а схватить за руку и призвать к ответу его трудней, чем кого-то еще.
— Разве еще шантажиста, вы не думаете? — вставил мистер Читтервик.
— Ну уж вам-то следует знать что-нибудь об убийствах, Читтервик, — сказал Феррерс. — Вы ведь были замешаны в двух, не так ли?
— Д-да, пожалуй, некоторым образом… — смущенно признал мистер Читтервик. — Однако…
— Конечно, конечно. Строго доверительно. Между друзьями и все такое. Не для публикации, обещаю. Ну же?
Несмотря на сопротивление, мистера Читтервика принудили рассказать случай-другой из его практики. Графин обошел стол в третий раз.
На этом мистер Тодхантер позволил дискуссии заглохнуть. Дальнейшие попытки продлить ее выглядели бы, на его взгляд, подозрительно. Да и в любом случае он выяснил что хотел.
Ибо неделю назад врач мистера Тодхантера сообщил ему, что он вряд ли протянет дольше нескольких месяцев, и тогда он созвал этот кружок тщательно избранных и отличных по духу и роду занятий людей, чтобы они, сами того не подозревая, порекомендовали, чем занять время, оставшееся ему.
И, к огромному удивлению мистера Тодхантера, оказалось, что рекомендация, причем поразительно единодушная, состоит в том, что ему следует совершить убийство.