— Во имя Бога! С помощью Бога! Взамен Бога! Против Бога! приговаривал он, будто натуральный безумец. — И вот Бога нет. Осталась одна диалектика. Скорее для новой цели куйте новый меч!
Я хотел ему возразить, как вдруг солдат, что предохранял нас от побега, проснулся на своем пригорке и закричал:
— Эй, вы, в канаве! Довольно чесать языком! Работать пора!
Мы дружно взялись за лопаты.
1956
Говорит Москва
Реализация литературных сюжетов в нашей жизни
© «Литературная газета» № 1, январь 1991.
РАССКАЗЫВАЮТ, что в юбилейные пастернаковские дни, когда в Большом театре гудел битком набитый зал, министр культуры Николай Губенко вышел на сцену, секунду-другую подождал тишины и сказал: «Гул затих. Я вышел на подмостки…» — ну и так далее. Меня тогда восхитила реализация текста, буквальное его воплощение, его разыгранность, постановочность — как по нотам: действительно затих, действительно на подмостки…
И вдруг мне сообщают: московское радио, третья программа, слушайте, слушайте, всем-всем-всем — говорит Москва! Что говорит? Какая Москва? Оказывается: Сергей Юрский читает по радио повесть Юлия Даниэля «Говорит Москва».
«Господи, — подумал я, старомодный человек, — и как это он не боится — ведь посадят: на повести-то приговор завис, произведение-то не какое-нибудь — антисоветское. А бесстрашный Юрский его распространяет, да к тому же миллионными тиражами, по радио…»
Тридцать лет назад неведомый автор Николай Аржак (Юлий Даниэль) написал повесть «Говорит Москва» и за неимением ничего лучшего отправил на Запад, где она и была благополучно напечатана. Через несколько лет Даниэля поймали-арестовали и выдали за это произведение пять лет лагерей строгого режима как особо опасному государственному преступнику. А сегодня эту криминальную повесть читают по радио. Где справедливость в мире? За что боролись? За что же мы тогда сидели? И зачем надрывался на нашем процессе прокурор Олег Темушкин, сегодняшний ангел перестройки? Ведь как пел, соловей, в том далеком 1966 году! Прямо так и заявлял, что даниэлевская повесть «Говорит Москва» — это прямой террористический лозунг, а свобода слова нам дана только для того, чтобы ходить в ногу с народом и воспевать его подвиги. Темушкину-то каково такие передачи слушать? Приговор-то не отменен, приговор на нашей словесности все еще висит… И тут хочется заговорить словами старого анекдота про еврея на пляже: «Арон Соломонович, одно из двух: или снимите крест, или наденьте трусы».
Закон любого литературного сюжета состоит в том, вероятно, что герой попадает в неожиданное положение и раскрывает себя и окружающий мир с неожиданной стороны, скажем, в Онегина внезапно влюбляется Татьяна. Раскольников ради пробы пера идет на злодеяние. Гулливер игрою волн заброшен в страну лилипутов… Фабула повести «Говорит Москва» предельно проста. По радио объявлен День открытых убийств, и гражданам всей страны предоставлено право свободного сведения счетов с ближним и дальним. Как поведут себя люди в этой странной ситуации? (Если сегодняшними словами — то как в такой день, когда дозволено все, встретятся Куняев и Коротич, Шафаревич и Синявский, Бойль и Мариотт?) Опыт самопознания в необычных условиях поставлен перед каждым: что возобладает в душе? Непоколебимая верность идее и накопленные за годы и годы запасы ярости? Страхи, фобии и скрытые до поры агрессивные пружины? Или голос Даниэля, прозвучавший в речах героя и в логике всей повести: «Я больше не хочу никого убивать. Не хочу!..»? Вина Даниэля заключалась в том, что он позволил себе — в виде неожиданного фантастического допуска — произвести своего рода проверку общества и человека на прочность, на разум, на совесть, на доверие к себе подобным.
Реализация сюжета не задержалась. Ах, как нас убивали тем прекрасным февралем 1966 года, как убивали! Приятно вспомнить: в чистом виде «Говорит Москва». Правда, по счастью или к сожалению, во имя реализации Дня открытых убийств ни Даниэля, ни меня почему-то не добили. И это несмотря на слезные просьбы Мих. Шолохова на XXIII съезде партии, пламенные призывы Юрия Феофанова в «Известиях» и гром писательских аплодисментов приговору в зале судебного заседания.
Многое с тех пор изменилось в стране. КГБ приутих. Вместо литературных дискуссий он собирается охранять от расхитителей импортные харчи. Заместитель председателя этой почтенной организации даже нашел, чем погордиться: «…органы госбезопасности, — сказал, — одна из немногих структур в СССР, которая еще сохраняет свою целостность и меньше других коррумпирована».
Тем часом «Говорит Москва» вопреки предостережениям автора распространилась и расширилась, перейдя в следующую фазу — из литературы в действительность. Теперь уже воробьи на крышах чирикают в ожидании открытых убийств. Читатели дивятся проницательности мерзавца: ну как в воду смотрел! А ведь тридцать лет назад писал! Тут и Карабах, и Прибалтика…
А я, грешным делом, полагаю, что Даниэль был излишне оптимистичен. Ведь по всей Российской Федерации жертв почти не случилось, как сказано в эпилоге его повести, «что-то около тысячи». Кое-какая резня произошла разве что в Нагорном Карабахе и в Средней Азии.
— А в Прибалтике никого не убили.
— Как, никого не убили?!
— А так! Не убили — и баста!
Эти совпадения в сюжете навели меня на невеселые мысли об искусстве и действительности: кто из них идет впереди? кто выше? и кто правдивее?
Но прокурор наш Темушкин стоит, как скала, и говорит в «Вечерней Москве» что у Даниэля он «усматривает, как и раньше, призыв к террору». И Семичастный, бывший председатель КГБ, о том же: «А что поделаешь — время… Суд был, и снова же писатели дали общественных обвинителей… И сейчас, по-моему, приговор не отменен… Все осталось так, как и было. И я считаю, что по отношению к ним не было репрессий или беззакония — ведь был суд». А Юрий Феофанов, утверждавший, что Даниэль и Синявский «стали пособниками злейших наших врагов», теперь, в ходе перестройки, кое-что даже готов и пересмотреть… «А то, что мы делали тогда не то, ну ясно, господи, чего там говорить… время сейчас другое…», но не все: «Морально я бы статьи Синявского и повесть Даниэля все же осудил…»
Обстановка, что ни день, меняется. История вслед за литературным сюжетом делает новый непредвиденный виток. Сегодня я получил поздравительную — с Новым годом, с новым счастьем — открытку от одного молодого писателя: «Грядущий спектакль, сдается, превзойдет все виденное, однако летописцам сих событий можно и позавидовать». Не приведи Бог…
Случилось так, что даниэлевская передача, а соответственно эти заметки приурочились ко второй годовщине его смерти: Юлий Даниэль умер 30 декабря 1988 года. Почему же меня все время тянет в анекдот и балаган, и где светлая печаль возвышенного текста? Мы расстались с Даниэлем много лет назад. Мы привыкли жить вместе — на расстоянии. Я не видел Даниэля последние годы, не знал его болезней и старости. Мой друг остался для меня лихим наездником, и, может быть, поэтому, рассуждая сегодня о его повести и судьбе, я невольно впадаю в тон и стиль нашей преступной и веселой когда-то жизни. Мы так привыкли жить на расстоянии, что даже его смерть я иногда воспринимаю как просто далеко отодвинутый горизонт, обратную перспективу, а не что-то окончательное…
Мысли врасплох
Живешь дурак дураком, но иногда в голову лезут превосходные мысли.
Как вы смеете бояться смерти?! Ведь это всё равно, что струсить на поле боя. Посмотрите — кругом валяются. Вспомните о ваших покойных стариках-родителях. Подумайте о вашей кузине Верочке, которая умерла пятилетней. Такая маленькая, и пошла умирать, придушенная дифтеритом. А вы, взрослый, здоровый, образованный мужчина, боитесь… А ну — перестаньте дрожать! веселее! вперед! Марш!!
Жизнь человека похожа на служебную командировку. Она коротка и ответственна. На нее нельзя рассчитывать, как на постоянное жительство, и обзаводиться тяжелым хозяйством. Но и жить, спустя рукава, проводить время, как в отпуске, она не позволяет. Тебе поставлены сроки и отпущены суммы. И не тебе одному. Все мы на земле не гости и не хозяева, не туристы и не туземцы. Все мы — командировочные.
Если бы стать скопцом — сколько можно успеть!
Чтобы не было так обидно жить, мы заранее тешим себя смертью и — чуть что — говорим:
— Пусть я умру, плевать!
Вероятно, за эту дерзость, которая видит в смерти выход из игры, с нас крепко спросится. Природа не дает слишком легких концов наподобие ухода из гостей, когда можно взять шапку и сказать: «ну, я пошел, а вы оставайтесь и делайте что хотите». Вероятно, смерть (даже в виде простого физического исчезновения), как и всё на свете, надобно заслужить. Природа не позволит нам капризничать в ее доме.
Надо так же доверять Богу, как собака — хозяину. Свистни — прибежит. И куда бы ты ни пошел, она, ни о чем не спрашивая, ни о чем не задумываясь, весело побежит за тобой хоть на край света.
Сидел в ресторане и смотрел по сторонам. Дело было днем, народу было мало, и народ поднабрался всё какой-то случайный, понаехавший из провинции или вздумавший покушать в роскошной обстановке раз в жизни. Мне случайному здесь — было интересно разглядывать этих случайных людей.
На глаза попалась девица, простоватая, в мелкой завивке, с непомерно разинутым ртом. Она громко смеялась, выказывая крупные зубы, непривычно захмелев от сладенького винца. Я смотрел на нее и думал, до чего же она уродлива, и возмущался этим не замечающим себя, самодовольным уродством. Мне казалось, она не имеет права не то что сидеть за столом, но вообще существовать на земле, и как этой девушке не стыдно быть такой безобразной и как она может еще смеяться при своем безобразии?..