— Я вижу. Относительно морфия... то есть предварительного укола. Вы говорили на эту тему?
— Да.
— Я могу предположить, что вы потеряли сознание не из-за болезненной пункции, а потому, что в третьем бараке вам сделали укол морфия, который оказал воздействие тогда, когда вы оказались в пятом бараке.
— Никаких других уколов я не припоминаю.
— И так как во время операции вы были без сознания, вы не можете говорить ни о, жестокости, ни вообще о ходе операции.
— Я так и сказал, что был без сознания.
— И, конечно, вы не можете опознать доктора Кельно, а также других хирургов или человека, который брал у вас сперму?
— Опознать их я не могу.
— Наверно, вы видели в газетах снимки доктора Лотаки. Можете ли вы опознать его?
— Нет.
— Итак, мистер Бар-Тов, вы испытываете большую благодарность к доктору Тесслару, не так ли?
— Я обязан ему жизнью.
— Случалось, что в концлагере люди спасали жизнь друг другу. Вы знаете, что на счету доктора Кельно тоже есть спасенные жизни, не так ли?
— Я слышал.
— Продолжали ли вы поддерживать связь с доктором Тессларом после освобождения?
— Мы потеряли контакт с ним.
— Понимаю. Но вы виделись с ним, оказавшись в Лондоне?
— Да.
— Когда?
— Четыре дня назад в Оксфорде.
— Ясно.
— Как старые друзья, мы должны были встретиться с ним.
— Доктор Тесслар имеет на вас большое влияние.
— Он был для нас настоящим отцом.
— Вы были тогда совсем молоды, способность к запоминанию еще не закрепилась, и вы могли забыть какие-то вещи.
— Кое что я никогда не забуду. Вам когда-нибудь загоняли деревянную палку в задницу, сэр Хайсмит?
— Минутку, — вмешался Гилрой. — Вопросы тут задают вам.
— Когда вы впервые услышали имя Кельно?
— В третьем бараке, когда нас туда доставили.
— Кто называл его?
— Доктор Тесслар.
— И недавно в Лондоне вам был,показан полный план пятого барака.
— Да.
— Чтобы расположение помещений четко отпечаталось у вас в памяти.
— Да.
— Потому что вы не помнили в точности, в каком из его помещений вы находились в то время. Так мне кажется. Вам показывали фотографии Восса?
— Да.
— А теперь скажите, пожалуйста, чем вы занимаетесь в киббутце?
— Я занимаюсь изучением рынка и доставкой грузов вместе с другими членами киббутца.
— А до этого?
— Много лет я был водителем трактора.
— В вашей долине очень жарко. Трудно ли работать?
— Да, жарко.
— И вы служили в армии?
— Я был на двух войнах.
— И вы по-прежнему каждый год исполняете воинскую обязанность.
— Да.
— И учитывая, что у вас четверо детей, можно предположить, что операция не нанесла большого урона вашему здоровью.
— Господь Бог проявил ко мне благосклонность. Больше, чем к другим.
Баннистер предпринял мощное наступление по всему фронту, в чем ему способствовали еще трое мужчин — голландец и два израильтянина, — которые были с Бар-Товом в ту ноябрьскую ночь. Поскольку каждая деталь их рассказов была неоднократно выслушана вне зала суда, в их показаниях встречалось все меньше расхождений. Все они свидетельствовали, что доктор Тесслар присутствовал в операционной и, когда их сила духа слабела, он оказывался рядом. Разница заключалась лишь в том, что у них не было своих детей, в отличие от счастливчика Бар-Това.
После того, как третий из них завершил свои показания, Баннистер пригласил на свидетельское место бывшего голландца, который некогда носил имя Эдгара Биитса, а ныне был известен под именем профессора Шалома из Еврейского университета.
Хайсмит внезапно почувствовал изнеможение от этой утомительной борьбы. Он поручил перекрестный допрос Шалома своему молодому помощнику Честеру Диксу.
В очередной раз профессор Шалом. восстановил последовательность событий, но его показания были на редкость четкими и ясными. Когда Дикс закончил задавать ему вопросы, поднялся Баннистер.
— Прежде чем данный свидетель покинет трибуну, я вынужден обратить ваше внимание, что мой ученый друг предпочел не задавать свидетелю некоторых вопросов, касающихся роли истца в данных событиях, и, что еще более важно, он не уточнил у свидетеля, был ли в операционном зале доктор Тесслар. И я хотел бы обратить внимание вашей чести, что никто из моих досточтимых коллег не высказал сомнений в правдивости показаний свидетелей.
— Да, я понимаю, что вы имеете в виду, — сказал судья. — Итак, что вы скажете, мистер Дикс? — Он наклонился вперед. — Я полагаю, суду присяжных хотелось бы знать, давали ли свидетели просто волю своему воображению, выдумывая все, что мы тут слышали, или же они говорили совершенно искренне, и на эти показания вполне можно положиться. Итак, каково ваше мнение, мистер Дикс?
— Я не думаю, что они были абсолютно точны,— ответил Дикс, — учитывая те сложные обстоятельства, в которых они находились.
— Но вы же не предполагаете, — сказал Гилрой, — что все, рассказанное ими, — сплошная ложь?
— Нет, милорд.
Общепринято, продолжал настаивать Баннистер, — подвергать сомнению показания свидетеля, если вы не уверены в них. Но в большинстве случаев вы не делали этого.
— Я задавал несколько вопросов относительно присутствия доктора Тесслара.
— Нет необходимости уточнять у свидетелей каждую мельчайшую деталь. Впрочем, почему бы не предоставить им возможность самим ответить, — сказал Гилрой, которого уже стала несколько раздражать настойчивость Баннистера.
— Я предполагаю, что доктора Тесслара не было в операционной, — заявил Дикс.
— Он был там, — тихо сказал профессор Шалом.
16
Через несколько секунд после того, как чешским национальным гимном в полночь закончились передачи телевидения, Арони поднял трубку, отвечая на телефонный звонок.
— Пройдите через сквер у Национального музея. Вас будут ждать около статуи.
Хотя уже миновала полночь, с улицы все еще доносились звуки музыки и смех. Как долго еще будут смеяться в Чехословакии? Арони попытался представить, какая судьба его ждет. Конечно, в полицейском управлении они детально обсуждали цель его появления в Праге. После таинственной смерти Катценбаха и этот город стал опасен.
Прямо перед ним притормозила машина, и дверца ее открылась. Он расположился рядом с молчаливым охранником. Рядом с водителем на переднем сиденье сидел Иржи Линка. Молча они пересекли Карлов мост и подъехали к неописуемо огромному зданию на Кармелитской, где у входа была вывеска «Управление археологических исследований». Но все в Праге знали что тут размещалось управление тайной полиции.
В обширном мрачном кабинете стоял длинный стол, крытый зеленым сукном. Торец комнаты был украшен привычными иконами — портретом Ленина, которого вряд ли можно было счесть героем чешского народа, и изображениями сегодняшних лидеров Ленарта и Александра Дубчека. Арони прикинул, что портреты последних не так долго провисят на этой стене.
Браник меньше всего походил на полицейского. Он был худ, раскован и добродушен.
— Вы все еще занимаетесь делами, Арони? — Я всего лишь держу руку на пульсе времени.
Кивком головы Браник дал понять остальным, что все они, кроме Линки, могут оставить их, и приказал принести напитки.
— Во-первых, — сказал Арони, — вы должны поверить мне на слово, я тут оказался по сугубо частному делу. Я не собираюсь вмешиваться в дела вашего правительства, собирать деньги и ни с кем не буду вступать в контакт.
Браник аккуратно вставил сигарету в длинный мундштук и прикурил от отнюдь не пролетарской золотой зажигалки. Он понимал, что Арони вынужден был сказать нечто подобное, если он не хочет кончить свою жизнь в реке, как Катценбах.
— Мое дело имеет отношение к процессу в Лондоне.
— Какому процессу?
— Тому самому, о котором сегодня говорится на первых страницах всех пражских газет.
— Ах, этот...
— И есть серьезные опасения, что Кельно может выиграть его, если не появится некий важный свидетель.
— И вы считаете, что этот человек в Чехословакии?
— Не знаю. Мое пребывание здесь — это последняя отчаянная попытка найти его.
— Я ничего не обещаю, — сказал Браник, — кроме того, что готов вас выслушать.
— В силу очевидных причин еврейский народ не может позволить себе проиграть это дело. Поражение будет воспринято как оправдание гитлеровских зверств. Вы нередко проявляли благородство по отношению к нам...
— Придержите красноречие, Арони, и предоставьте мне факты.
— В свое время недалеко от Братиславы жил парень двадцати с небольшим лет по имени Эгон Соботник. По отцу он был евреем, и эту же фамилию носили двадцать или тридцать членов его большой семьи. Большая часть ее погибла. Соботник был отправлен в Ядвигу, где работал медрегистратором в хирургическом отделении, вел записи. Он близко знал Кельно и, вернее всего, видел его чаще, чем все остальные. Я обратился в Израиле в чешскую ассоциацию, и только несколько дней назад удалось найти его дальнего родственника по фамилии Кармел. Он должен был бы носить фамилию Соботник, но, как вы знаете, многие иммигранты меняли свои фамилии на еврейские. Разрешите? — спросил Арони, кивая на пачку сигарет,
Браник пододвинул ему свою золотую зажигалку, и старик закурил.
— Кармел поддерживал переписку с двоюродной сестрой, некоей Леной Конской, которая по-прежнему живет в Братиславе. По данным Кармела, ей удалось скрыться от немцев в Венгрии, где она изображала из себя христианку. Какое-то время вместе с ней скрывался и Эгон Соботник, но гестапо нашло его. Могу добавить, что он был членом подполья в Ядвиге и вел записи обо всем, что делал Кельно. — Сигаретный дым в комнате уплотнился, когда к курящим присоединился и Линка. — Известно, что ему удалось выжить в лагере.
— И вы считаете, что он по-прежнему в Чехословакии?
— Это всего лишь предположение, но можно допустить, что он вернулся в Братиславу, где постарался установить связь со своей сестрой Леной Конской.