— Конечно, нет, доктор. Я чувствую себя как последний сукин сын. Видит Бог, я не хочу вас обижать, но ведь это напечатано, и сотни тысяч, если не миллионы людей это прочтут.
— Возможно, я слишком ценил наши отношения и поэтому не считал нужным все это тебе объяснять. Вероятно, я был не прав.
Адам подошел к книжному шкафу, отпер нижний ящик и вынул три больших картонных коробки, набитых бумагами, папками, газетными вырезками и письмами.
— Думаю, что пора тебе все узнать.
И Адам начал с самого начала.
— Наверное, никому невозможно объяснить, что такое концлагерь, и никто не сможет понять, как такое могло существовать. Мне до сих пор все это представляется в сером цвете. Мы четыре года не видели ни дерева, ни цветка, и я не помню, чтобы там светило солнце. Я часто вижу это во сне. Вижу стадион, где сотнями шеренг выстроены люди — безжизненные лица, мертвые глаза, выбритые головы, полосатая одежда. А за последней шеренгой — силуэты крематория, и я ощущаю запах горелого человеческого мяса. И еды, и лекарств там всегда не хватало. День и ночь я видел из своей больницы бесконечные вереницы заключенных, которые тащились ко мне.
— Доктор, я просто не знаю, что сказать.
Адам рассказал о заговоре против него, о муках, перенесенных в Брикстонской тюрьме, о том, что не видел своего сына Стефана, пока тому не исполнилось два года, о бегстве в Саравак, о своих кошмарах, о пьяном забытье — обо всем. У обоих по щекам текли слезы, а он все продолжал говорить — спокойно и бесстрастно.
Когда первые лучи серого рассвета проникли в комнату и за окном стало слышно, как просыпается город и как автомобильные шины шипят по мокрому асфальту, он умолк.
Они долго сидели неподвижно. Потом Терри покачал головой.
— Я этого не понимаю. Просто не понимаю. Почему евреи должны вас так ненавидеть?
— Ты наивный человек, Терри. Перед войной в Польше жило несколько миллионов евреев. Мы получили независимость только в конце Первой мировой войны. Евреи постоянно пытались снова ее у нас отнять, они всегда были среди нас чужими. Они были душой Коммунистической партии, это они виноваты в том, что Польшу снова отдали России. С самого начала это была борьба не на жизнь, а на смерть.
— Но почему?
Адам пожал плечами:
— В нашей деревне все были в долгу у евреев. Ты знаешь, как я был беден, когда приехал в Варшаву? Первые два года моей комнатой был чулан, а постелью — куча лохмотьев. Чтобы иметь возможность позаниматься, мне приходилось запираться в уборной. Я все ждал и ждал, когда меня примут в университет, но мест не было, потому что евреи пускались на любые уловки, чтобы обойти процентную квоту. Ты считаешь, что система квот несправедлива? Но если бы не она, они скупили бы все места во всех аудиториях. Их хитрость и коварство превосходят всякое воображение. Евреи, профессора и преподаватели, пытались контролировать все стороны университетской жизни. Они совали свой нос повсюду. Я вступил в Национальное студенческое движение и гордился этим, потому что там я имел возможность бороться с ними. А позже евреям-врачам доставались все лучшие места. Однажды мой отец допился до смерти, и матери пришлось работать до конца своей недолгой жизни, чтобы расплатиться с евреем-ростовщиком. Я всегда стоял за польский национализм, и за это мою жизнь превратили в ад.
Юноша взглянул на своего учителя. Он испытывал отвращение к самому себе. Он же видел, как Адам Кельно нежно успокаивал перепуганного ребенка из племени улу и утешал его мать. Боже, да разве мог доктор Кельно употребить медицину во зло?
«Холокост» лежал на столе — толстый том в сером переплете, на котором название и имя автора были напечатаны красными буквами в виде языков пламени.
— Автор, конечно, еврей? — спросил Адам.
— Да.
— Впрочем, это не важно. Про меня говорилось и в других книгах, которые они писали.
— Но эта — совсем другое дело. Она только что вышла; а меня уже спрашивали про нее с полдюжины знакомых. Рано или поздно какой-нибудь журналист обязательно до нее доберется. А теперь, когда вы возведены в рыцари, это будет сенсация.
Вошла Анджела. На ней был халат в каких-то несуразных цветочках.
— Что мне теперь делать? Снова бежать, чтобы спрятаться в каких-нибудь джунглях?
— Нет. Сражаться. Потребовать изъятия книги из продажи и доказать всему миру, что ее автор — лжец.
— Ты просто невинный младенец, Терри.
— Кроме отца и вас, у меня никого нет, доктор Кельно. Неужели вы прожили пятнадцать лет в Сараваке только ради того, чтобы в конце концов лечь в могилу с этим позорным пятном?
— Но ты представляешь себе, с чем это будет связано?
— Я должен спросить вас, доктор, есть ли во всем этом хоть капля правды.
— Да как ты смеешь? — вскричала Анджела. — Как ты смеешь это говорить?
— Я тоже не верю. Смогу ли я помочь вам в этой борьбе?
— А ты готов оказаться в центре скандала? — спросила Анджела. — Готов попасть под огонь профессиональных лжецов, которых они приведут в суд? Тебе не кажется, что есть более почетный выход — ответить молчанием, сохраняя достоинство?
Терренс отрицательно покачал головой и поспешно вышел из комнаты, боясь, что не сможет сдержать слез.
Немало пива и джина выпили Терри и его друзья, немало озорных песен спели и множество животрепещущих мировых проблем обсудили со всей горячностью молодости.
Терри получил в свое распоряжение ключ от поликлиники доктора Кельно, находившейся в нескольких кварталах от дома, и по вечерам, когда она пустела, его приятели забывали о своих заботах, развлекаясь с многочисленными юными дамами на перевязочных столах и раскладушках, благоухающих дезинфекцией. Они не считали это таким уж большим неудобством.
Потом пришло Рождество, было съедено несколько индеек и гусей, и каждый гость получил по скромному, но тщательно выбранному и смешному подарку. А на долю доктора Кельно досталось множество никчемных безделушек, от всей души преподнесенных его пациентами.
Рождество как Рождество — никто из гостей так и не догадался, что в это время переживали хозяева. Все вернулись в Оксфорд веселые и довольные.
Адам и Терри распрощались сдержанно. Когда поезд отошел, Анджела взяла мужа под руку, и они покинули величественное викторианское здание Пэддингтонского вокзала.
Сэр Адам Кельно шагал по узкой Чансери-Лейн — главной артерии британского права, начинающейся домом Обществом юристов и заканчивающейся книжным магазином юридического издательства «Свит энд Максвелл». В витрине магазина готового платья «Ид энд Рейвенскорт», который обслуживает представителей этой профессии, был выставлен обычный ассортимент мрачных судейских и адвокатских мантий и серых париков, не претерпевших никаких изменений с незапамятных времен.
Адам остановился перед домом 32Б. Это было узкое четырехэтажное здание — одно из немногих уцелевших после опустошительных пожаров, которые бушевали здесь столетия назад, кособокий и неуклюжий памятник XVII века.
Второй и третий этажи дома занимала адвокатская контора «Хоббинс, Ньютон и Смидди». Кельно вошел и стал подниматься по скрипучей лестнице.
Часть втораяОТВЕТЧИКИ
1
Автором «Холокоста» был американский писатель по имени Абрахам Кейди, в прошлом журналист, летчик и бейсболист.
В начале века в еврейской черте оседлости царской России, словно лесной пожар, распространялось сионистское движение. Стремление покинуть Россию, порожденное многовековым угнетением и погромами, нашло свое воплощение в мечте о возрождении древней исторической родины. Обитатели маленького еврейского местечка Продно в складчину отправили в Палестину своих первопроходцев — братьев Мориса и Хаима Кадыжинских.
Осушая болота Верхней Галилеи, Морис Кадыжинский снова и снова становился жертвой приступов малярии и дизентерии. В конце концов его отвезли в Яффу и положили в больницу, где ему посоветовали уехать из Палестины: он, как и многие другие, оказался не в состоянии приспособиться к здешним тяжелым условиям. А его старший брат Хаим остался.
В те времена было принято, чтобы американские родственники забирали к себе из Палестины столько членов семьи, сколько могли. Дядя Абрахам Кадыжинский, в честь которого автор книги впоследствии получил свое имя, жил в штате Виргиния, в Норфолке, и был владельцем маленькой еврейской пекарни в тамошнем гетто. Мориса Кадыжинского превратил в Мориса Кейди иммиграционный чиновник: ему совсем заморочили голову сотни новоприбывших, фамилии которых одинаково кончались на «ский».
У дядя Абрахама было две дочери, мужья которых не проявляли ни малейшего интереса к пекарне, и она после смерти старика перешла к Морису.
Еврейская община Норфолка была немногочисленной и сплоченной — члены ее держались вместе, как у себя на родине, в гетто, наложившем глубокий отпечаток на их психологию. Морис познакомился с Молли Сегал — тоже иммигранткой из сионистов, и в 1909 году они поженились.
Из уважения к его отцу, продненскому раввину, их брак был скреплен в синагоге, а последовавший за этим свадебный пир был традиционно еврейским — с бесконечным угощением, отплясыванием хоры и криками «мазель тов», не стихавшими до поздней ночи.
Ни Морис, ни его жена не были верующими, однако они так и не смогли отказаться от прежних привычек, говорили и читали на идише и придерживались преимущественно кошерной пищи.
В 1912 году родился их первенец Бен, два года спустя — дочь Софа. В Европе разразилась война, и их дело процветало: Норфолк стал главным сборным пунктом для войск и снаряжения, отправляемых морем во Францию, и пекарня Мориса заполучила правительственный подряд на поставки. Объем производства вырос втрое, а затем и вчетверо. Праавда, при этом пекарня почти утратила свой еврейский характер — если раньше хлеб и пирожные выпекали здесь по старым семейным рецептам, то теперь они должны были соответствовать государственным стандартам. Но после войны Морис отчасти восстановил прежние традиции, и его пекарня приобрела такую популяр