Я ненавижу тебя, отец!»
Адам включил первую передачу, и машина медленно двинулась вслед за стадом.
«Я забился в сено. Отец врывается на сеновал и орет: „Адам!“ Он расшвыривает сено и рывком ставит меня на ноги. От него несет перегаром и чесноком. Одним ударом он сшибает меня с ног и колотит до тех пор, пока ему не приходится остановиться, чтобы отдышаться.
Он сидит напротив за столом, обдавая меня своей вонью и пьяно раскачиваясь. Борщ с кусками мяса стекает по его слипшейся бороде, он заталкивает куски в рот, как животное. Он отрыгивает, облизывает пальцы и начинает жаловаться на то, что задолжал деревенскому еврею. Все в деревне должны этому еврею.
Он сгребает меня, трясет и смеется над моим испугом. Почему он не бьет мою мать и сестер? Почему только меня? Потому что моя мать любит меня больше всех, вот почему.
Через щель в стене, разделяющей наши комнаты, я вижу, как он стоит там совсем голый. У него огромный, безобразный, почти черный член, оплетенный венами. Член блестит — он только что вынул его из моей матери. Он чешет его и играет со своими громадными свисающими яйцами.
Я ненавижу его член и яйца! Моя мать вскрикивает, когда он делает с ней это. Лежа на ней, он кряхтит и хрюкает, как боров.
Если бы я мог, я бы взял камень и раздавил бы ему яйца. Или отрезал бы их ножом.
Я хочу спать, уютно прижавшись к матери. Как спал раньше, когда был маленький. У нее были большие теплые груди, я зарывался в них лицом и трогал их руками. Она не мешала мне, потому что я был еще маленький. Прибегая к ней, я прятался у нее под юбкой, а она поднимала меня и прижимала к груди.
А он находил меня и отнимал у нее, и тряс меня, и колотил. Я всегда был весь в синяках.
Я должен бежать в город, где он меня никогда не найдет.
На земле лежит снег. Я стою у могилы матери. Он убил ее — все равно что своими собственными руками.
Теперь он уже стар и не может меня бить. И его мерзкий член теперь больше не действует».
— Адам! Адам!
— А? Что?
— Адам!
— Что такое?
— Ты слишком быстро едешь. Почти сто шестьдесят!
— Ах, прости. Я замечтался.
Поликлиника была, как обычно, полна. Ничего страшного: из Оксфорда на несколько дней приехал Терренс Кэмпбелл. Осенью Терри пойдет на практику в больницу Гая. Будет просто замечательно иметь его всегда под рукой. Сегодня мальчик проработал в поликлинике весь день — делал уколы, брал анализы, помогал ставить диагноз. Он прирожденный врач.
Отпустив последних больных, они прошли в кабинет.
— Что ты про это скажешь? — спросил Адам, поднося к лампе рентгеновский снимок. Терри принялся его рассматривать.
— Затемнение. Вот здесь. Туберкулез?
— Я подозреваю рак.
Терри взглянул на конверт с именем больной.
— Бедная женщина, у нее пятеро детей.
— Рак не имеет совести, — сказал доктор Кельно.
— Я знаю, но что станет с детьми? Придется отдать их в приют?
— Я как раз хотел поговорить с тобой на эту тему. Это единственная область медицины, где ты слабоват. Чтобы стать хорошим врачом, надо накопить такой запас интеллектуальных сил, чтобы сохранять бесстрастие даже при виде мертвого друга. Врач, у которого больные вызывают эмоциональный отклик, долго не продержится.
Терри кивнул головой в знак того, что понял, но не сводил глаз со снимка.
— Хотя, с другой стороны, это, может быть, и не рак, а если и рак, то не смертельный. Но я хотел тебе еще кое-что показать.
Он открыл ящик стола и протянул Терри какую-то бумагу официального вида с приколотым к ней чеком на девятьсот фунтов.
— Что это?
— Извинение от типографии, которое будет зачитано на заседании суда. Больше того, адвокат Шоукросса вел с Ричардом Смидди переговоры о мирном соглашении. Насколько я понимаю, Кейди побывал в Лондоне и довольно поспешно уехал.
— Слава Богу, скоро все это кончится, — сказал Терри.
— Я рад, что вы помогли мне этого добиться. Ты и Стефан. Я не дам Кейди уйти. Я затаскаю его по судам во всех странах, где вышла его грязная книжонка. Особенно в Америке — они дорого за это заплатят.
— Доктор, — тихо сказал Терри, — когда вы взялись за это дело, у вас была благородная цель. А теперь это похоже скорее на жажду мести.
— Допустим, ну и что?
— Жаждать мести ради мести — это само по себе зло.
— Можешь не цитировать мне своих оксфордских философов. Как по-твоему, чего заслуживает этот Кейди?
— Если он признает свою ошибку, вы должны будете проявить милосердие. А не стараться его затравить.
— Ровно столько же милосердия, сколько проявляли ко мне в «Ядвиге». И в Брикстонской тюрьме. И травить его я буду точно так же, как травили меня. Не больше и не меньше. Есть ведь и такой закон — око за око.
— Но как вы не понимаете — ведь если вы становитесь на такую позицию, вы ведете себя, как… ну, как нацисты.
— А я думал, ты обрадуешься, — сказал Адам, закрывая ящик стола.
— Я рад, но только не унижайте себя местью. И Стефан, я думаю, тоже не хотел бы этого.
Сэр Роберт Хайсмит один за другим обрезал побеги роз, оставляя только самые сильные, которые расцветут еще этим летом. Он очень любил хозяйничать в своем саду.
— Дорогой, чай готов, — послышался голос его жены Синтии.
Он стянул перчатки и направился в сторону оранжереи своего маленького поместья, которая двумя столетиями раньше была сторожкой у ворот королевского парка.
— Розы в этом году будут хороши, — сказал он.
— Роберт, чем ты так озабочен весь этот выходной? — спросила Синтия.
— Делом Кельно. Там происходит что-то непонятное.
— Ах, вот что? Я думала, уже почти все решено.
— И я так думал. Но старик Шоукросс, который, казалось, вот-вот согласится принести извинения, вдруг сделал разворот на сто восемьдесят градусов. Этот тип Кейди побывал в Лондоне и решил принять бой. И Шоукросс тоже. А самое удивительное — то, что дело взялся вести Том Баннистер.
— Том? Разве это для него не рискованно?
— Рискованно.
— Как по-твоему, сэр Адам все тебе рассказал?
— Вот об этом я и думаю, дорогая.
11
Иерусалим, апрель 1966 года
Доктор Лейберман услышал звонок в дверь своей квартиры на улице Давида Маркуса и открыл дверь.
— Я Шимшон Арони, — сказал человек, стоявший перед ним.
— Я так и думал, что вы меня разыщете, — отозвался доктор Лейберман.
Арони, знаменитый охотник за нацистами, прошел вслед за врачом в его кабинет. Несмотря на весьма почтенный возраст — шестьдесят восемь лет — суровый Арони был полон сил и энергии. Франц Лейберман выглядел, напротив, мягким и по-отечески добродушным.
— Я читал ваши заметки в газетах и журналах. Кого вы нашли?
— Моше Бар-Това из кибуца Айн-Гев. Он дал мне имена других. В общей сложности четырех мужчин и двух женщин, которых вы лечили эти годы. Вы знаете, что происходит сейчас в Лондоне. Я пришел к вам потому, что вы знакомы с этими людьми. Нам будет легче уговорить их дать показания, если нас поддержит их врач.
— Я не буду вас поддерживать. Они и без этого достаточно страдали.
— Страдали? Каждый еврей должен страдать. Всю свою жизнь страдать. Как насчет вас и членов вашей семьи, доктор Лейберман? Скольких из них вы потеряли?
— Мой дорогой Арони, чего вы хотите? Выставить их на, обозрение, словно животных? Чтобы они публично рассказали о том, как их изуродовали? Особенно женщины — им-то никогда не вернуть здоровья. При тщательном лечении, окруженные заботой семьи, они еще способны вести некое подобие нормальной жизни. Но то, что произошло с ними, похоронено в темных закоулках их памяти. Если это снова выйдет наружу, им грозит травматический шок.
— Это все равно выйдет наружу. Мы никогда не допустим, чтобы об этом забыли. Мы будем швырять это в лицо всему миру при каждой возможности.
— Вы слишком долго охотились за военными преступниками и ожесточились. Мне кажется, вы стали профессиональным мстителем.
— А может быть, я просто лишился разума, когда мою жену и моих детей вырвали у меня из рук на селекции в Освенциме. Что должно быть сделано, то должно быть сделано. Мне переговорить с ними самому или вы мне поможете?
Франц Лейберман знал, что Арони безжалостен. Он ни за что не отступится. Одного за другим, по одиночке, он их измотает, устыдит, заставит дать показания. Если собрать их вместе, они, по крайней мере, помогут друг другу сохранить мужество.
«Александер, Бернстайн и Фридман»
Адвокаты
Парк-сквер, 8
Линкольнз-Инн Лондон
30 апреля 1966 г.
Шалом, Александер!
Сообщаю о своих успехах. Я встретился с шестью жертвами — их данные и показания прилагаются. Я убедил их, что у них нет выбора и они обязаны приехать в Лондон. Франц Лейберман поедет с ними. Он будет их опекать и успокаивать.
Из разговоров с ними я узнал имена еще двух жертв. Одна из них — Ида Перец, урожденная Кардозо, живет в Триесте. Завтра я выезжаю к ней. Другой — Ханс Хассе, его адрес — Амстердам, Харлеммервег 126. Рекомендую сообщить эту информацию представительству МФЕО в Гааге.
По мере дальнейшего развития событий буду вас информировать.
Варшава — Закопане, Польша, май 1966 года
Натан Гольдмарк сильно постарел и плохо выглядел. После того, как его должность следователя тайной полиции по военным преступлениям перестала существовать, он сумел устроиться в руководстве еврейской секции Польской коммунистической партии.
Большинство евреев в Польше было уничтожено нацистами. Почти все, кто выжил, бежали из страны. Несколько тысяч — незначительное меньшинство — решили остаться: они либо были слишком стары, либо боялись начинать жизнь заново. А некоторые остались потому, что были убежденными коммунистами.
Писатели, подобные Абрахаму Кейди, считали, что лагеря уничтожения были невозможны ни в одной из цивилизованных западных стран, где то, что творили нацисты, вызывало у людей отвращение. Лагерей уничтожения не было ни в Норвегии, ни в Дании, ни в Голландии, ни во Франции, ни в Бельгии, хотя они и были оккупированы. Их не было ни в Финляндии, ни в Италии, хотя эти страны были даже союзниками Германии. Зато Польша, с ее вековыми традициями антисемитизма, стала удобным местом для создания Освенцима, Треблинки и «Ядвиги».
Впоследствии, стремясь стереть это пятно со своей репутации, Польша сделала вид, что сохранила в стране еврейскую общину, чтобы продемонстрировать всему миру, как все изменилось при коммунизме. Остались нетронутыми несколько синагог, кое-какая еврейская пресса и национальный театр — показные, жалкие остатки некогда огромной общины, насчитывавшей три с половиной миллиона человек. В полном соответствии с нацистским принципом — заставлять евреев собственными руками делать все, что с ними намечено сделать, — над ними была поставлена отдельная еврейская секция Компартии, призванная сохранять и контролировать остатки еврейского населения. Она тщетно пыталась насильно оживить театр и прессу с помощью коммунистических лозунгов.
Натан Гольдмарк, хитрый политик, все этические принципы которого сводились к стремлению выжить и рабской покорности, стал полезным орудием режима.
Поезд поднимался все выше в Карпаты, где последний зимний снег отступал к подножью ледников.
Гольдмарк ехал в Закопане, зимний курорт и крупнейший в Польше лечебный центр для больных туберкулезом, чтобы встретиться с доктором Марией Висковой, главным врачом санатория и представительницей редкой породы людей — еврейско-польской коммунистки, разочаровавшейся в своих идеалах. Провозглашенная национальной героиней, она предпочла работать подальше от Варшавы и от всевозможных натанов гольдмарков, которых презирала.
Годы и сострадание к людям почти стерли лежавшую на ней печать пережитой страшной трагедии. Хотя и преждевременно поседевшая — ей было лишь немного за пятьдесят, — Мария Вискова сохранила былую красоту.
Она закрыла за собой дверь кабинета. За окном шел дождь с мокрым снегом — последним снегом уходящей весны. Натан Гольдмарк снял пальто и сел напротив нее, нервно грызя обкусанные ногти и то и дело поправляя воротничок, скрывавший сыпь на шее.
— Я приехал в Закопане, чтобы поговорить с вами о деле Кельно, — сказал он. — Нам стало известно, что с вами вступили в контакт представители Запада.
— Да, одна адвокатская фирма из Лондона.
— Вы знаете нашу точку зрения на международный сионизм.
— Гольдмарк, не тратьте на эту чепуху мое время и время моих больных.
— Позвольте, товарищ доктор. Я не просто так приехал в такую даль. Двадцать лет назад вы дали показания против Кельно. Центральный комитет считает, что сейчас эта ваша точка зрения неактуальна.
— Почему? Вы же так хотели добиться его выдачи Польше для суда. Вы сами и записали те мои показания. Почему ваша позиция изменилась? Ведь Кельно так и не понес ответственности за то, что совершил.
— Ситуация изменилась после того, как венгр Эли Янош не смог опознать Кельно на очной ставке в полиции.
— Вы, Гольдмарк, точно так же, как и я, прекрасно знаете, что эти операции кроме Кельно проводил еще и доктор Константы Лотаки. Скорее всего, Лотаки и кастрировал Яноша.
— Это только предположение. Кроме того, Лотаки прошел чистку и полностью реабилитирован как преданный коммунист.
— Это просто преступно, что Лотаки не отдали под суд. Что происходит, Гольдмарк? Виновные вдруг становятся невиновными. Пусть прошло двадцать лет, пусть даже сто — это не оправдывает их преступлений. И как насчет Марка Тесслара, который видел Кельно за работой?
— Центральный комитет считает, что на слова Тесслара полагаться нельзя.
— Почему? Потому что он сбежал на Запад? Разве от этого он стал лжецом?
— Товарищ доктор, я могу только передать вам рекомендации Центрального комитета. В те дни, когда мы добивались выдачи Адама Кельно, Великобритания пыталась дискредитировать законное коммунистическое правительство Польши. Сейчас мы хотим сотрудничать с Западом. Центральный комитет считает, что лучше не ворошить прежние обиды. В конце концов, Кельно возведен в рыцарское звание. Если Польша примет участие в процессе, это может быть воспринято Великобританией как оскорбление…
Ежась под возмущенным взглядом Марии Висковой, Гольдмарк снова принялся грызть ногти.
— Здесь есть еще одна сторона — Абрахам Кейди, сионистский провокатор и враг польского народа.
— А вы читали «Холокост», Гольдмарк?
— Я не буду отвечать на этот вопрос.
— Не бойтесь, я на вас не донесу.
— Эта книга полна клеветы, лжи, провокаций и сионистской пропаганды.
Снег на улице повалил еще гуще. Гольдмарк, всегда старавшийся не смотреть в глаза собеседнику, подошел к окну. Мужество Марии Висковой было общеизвестно. Но и ее преданность коммунизму не вызывала сомнений. Можно было бы ожидать, что ради блага партии она уступит и не будет ставить всех в неловкое положение. Как сможет он доложить в Варшаве, что она отказалась? У него мелькнула мысль, что хорошо бы подключить тайную полицию — уж та заставит ее молчать. Но тогда сионисты про это непременно пронюхают и устроят скандал на весь мир.
— Когда начнется процесс, я намерена поехать в Лондон, Гольдмарк. А что вы собираетесь делать?
— Этот вопрос будет решать Центральный комитет, — ответил он.
Париж — Рамбуйе, июнь 1966 года
Джейкоб Александер так и представлял себе дом доктора Сюзанн Пармантье, находившийся в нескольких километрах южнее Парижа, — старинный, ухоженный, не лишенный изящества. Согбенный старый слуга ввел Александера и представителя МФЕО во Франции Самюэля Эдельмана в гостиную и отправился в сад, чтобы позвать мадам Пармантье.
Она была очень стара — сильно за семьдесят, — но в глазах ее играл галльский огонек. Они сидели в комнате, отделанной с большим вкусом, где на видном месте висели фотографии в серебряных рамках — ее покойный муж, дети, внуки.
— Когда из письма Марии Висковой я узнала, что она сообщила вам про меня, я сначала не знала, на что решиться. Вы сами видите, я уже совсем старая развалина и не слишком хорошо себя чувствую. Я не уверена, что смогу принести большую пользу, но Мария просила встретиться с вами.
— Нам хорошо известно все, что связано с вашим пребыванием в лагере «Ядвига», — сказал Александер, — и мы определенно убеждены, что ваши показания будут иметь большое значение.
Она пожала плечами.
— Чем занимается Кельно, я знала только с чужих слов. Я не могу под присягой утверждать, будто видела это сама.
— Но вы в хороших отношениях с Марком Тессларом.
— Мы как брат и сестра.
— Странно, он ни разу не упомянул вашего имени.
— Он просто выполнил мою просьбу. Пока я не получила письмо от Марии Висковой, я не видела нужды ворошить прошлое.
— Позвольте задать вам прямой вопрос, — сказал Александер.
— Постараюсь ответить на него без французской уклончивости.
— Возможно, исход процесса во многом определят показания Тесслара. Как вы считаете, насколько на него можно положиться? Вы опытный психиатр, доктор Пармантье. Я хотел бы услышать ваше объективное мнение, независимое от вашей личной дружбы с ним.
— Если не прибегать к специальной терминологии, мистер Александер, то я могу сказать, что в тот ноябрьский день, когда он увидел, как оперирует доктор Кельно, с ним что-то случилось. Пережитая травма могла привести к тому, что его воспоминания стали несколько расплывчатыми.
— Что ж, это риск, на который нам придется пойти. А что вы скажете насчет заявлений Кельно, будто Тесслар до войны и позже, в концлагере, занимался абортами?
— Это выдумки Адама Кельно. Всякий, кто знает Марка Тесслара, скажет, что он гуманный человек. Он покинул Польшу, чтобы закончить медицинское образование в Швейцарии, только из-за антисемитизма. И Мария Вискова, и я готовы присягнуть, что он никогда не делал никаких абортов по приказу нацистов.
— Вы приедете в Лондон?
— Я много часов над этим размышляла. Я долго советовалась со своим пастором и молила Бога помочь мне принять решение. Как христианка я не вижу для себя иного пути. Я дам показания.
Искорка погасла в ее глазах — она была заметно утомлена. С трудом встав, она подошла к кусту чайных роз, срезала две и воткнула им обоим в петлицы.
— В Антверпене живет одна женщина, которую оперировали в тот день. После войны я несколько лет оказывала ей психиатрическую помощь. Это очень сильная личность. Шрамы на ее душе никогда не заживут, но она никогда не простит мне, если я не отвезу вас к ней.