— Но потом вы изменили свое решение?
— Да. Я увидел, как люди страдают, и понял, что могу им помочь. Я не считал нужным дальше скрывать свою профессию.
— Вы сами стали жертвой условий, царивших в лагере, не правда ли?
— Я свалился с сыпным тифом и несколько месяцев был тяжело болен. Когда поправился, подал заявление о переводе в медчасть, и моя просьба была удовлетворена.
— Кроме тифа, что еще вам пришлось перенести?
— Личные унижения.
— Один, два раза?
— Десятки раз. Нас наказывали за все действительные или вымышленные проступки. Охранники гоняли нас — ходить шагом не разрешалось, только бегом. Обычным наказанием был бег на корточках на сотни метров, а тех, кто отставал, избивали. Кроме того, в лагере свирепствовала дизентерия, которой я тоже заболел. Тогда и объявил, что я врач. Немцы не могли справиться с эпидемией.
— А после того, как эпидемия прекратилась?
— Мне разрешили организовать операционную и принимать больных. Я лечил то, что попроще: фурункулы, абсцессы, небольшие раны.
— Все это происходило в конце сорокового года. Как бы вы охарактеризовали общее состояние медицинской службы в лагере?
— Как очень скверное. Нам всего не хватало, приходилось даже пользоваться бумажными бинтами.
— Работали ли с вами другие врачи из числа заключенных?
— Сначала — нет. У меня было только несколько помощников. Но скоро медчасть переполнили больные с гематомами.
— Объясните, пожалуйста.
— Это обширные кровоподтеки, особенно на ягодицах, сопровождаемые обильным внутритканевым кровотечением. Часто они оказывались инфицированными или гнойными. Иногда в них скапливалось до полулитра гноя. Такие больные не могли ни ходить, ни сидеть, ни лежать. Чтобы облегчить их страдания, я делал разрез и дренаж, после чего постепенно наступало заживление.
— Что было причиной этих гематом?
— Избиения, на которые не скупились немцы.
— Доктор Кельно, проводили ли вы в этот начальный период ампутации?
— Да, главным образом удалял пальцы на руках и ногах, отмороженные или сломанные при избиении.
Хайсмит снял очки и подался вперед, в сторону свидетельской трибуны.
— Доктор Кельно, — произнес он громко, — вы когда-нибудь делали операции, не вызывавшиеся необходимостью?
— Никогда. Ни тогда, ни потом. Никогда.
— В это время, с конца сорокового по сорок второй год, как с вами обращались?
— Много раз избивали.
— И какие последствия имели эти избиения?
— Огромные кровоподтеки, иногда величиной с футбольный мяч. Мучительные боли. У меня поднималась температура, отекали ноги, воспалялись вены и образовывались тромбофлебитные узлы, которые были прооперированы только после войны.
— Когда ситуация в лагере «Ядвига» стала изменяться?
— В середине сорок первого, когда Германия напала на Россию. «Ядвига» была большим рабочим лагерем, где руками рабов производилась разная продукция, необходимая Германии для ведения войны. Они поняли, что зверское обращение с заключенными приводит к потере слишком многих рабочих дней, и решили наладить более или менее приличную медицинскую службу.
— Можете ли вы назвать конкретное событие, которое стало причиной этого?
— В середине зимы сорок первого наступили сильные холода, и нам пришлось иметь дело с тысячами случаев пневмонии, обморожения и шока от холода. Лечить больных нам было почти нечем — мы могли только давать им пить. Они лежали в бараках на полу, вплотную друг к другу, так что едва оставалось место для прохода, и умирали сотнями. Мертвые не могут работать, и немцы изменили свою политику.
— Интересно знать, доктор Кельно, вели немцы учет умерших?
— У немцев мания все учитывать. Во время эпидемии они каждый день по многу раз устраивали переклички, которые начинались в половине шестого утра. Оставшиеся в живых должны были выносить на перекличку трупы из бараков. Все были на строгом учете.
— Понятно, к этому мы еще вернемся. Значит, после эпидемии зимой сорок первого года вам разрешили наладить медицинскую службу?
— Более или менее. У нас почти ничего не было, поэтому по ночам, когда эсэсовцы уходили, мы отправлялись воровать. Позже кое-что появилось, но и этого было слишком мало. Тем не менее положение стало более сносным, когда ко мне прикомандировали других врачей. В бараке номер двадцать я смог устроить довольно приличную операционную. Германские врачи, лечившие заключенных, никуда не годились, и понемногу дело взяли в свои руки врачи из заключенных.
— И какую роль в этом играли вы?
— Два года я был главным хирургом, а в августе сорок третьего меня сделали номинальным начальником всей медчасти.
— Номинальным?
— Да, на самом деле у меня был начальник — эсэсовец доктор Адольф Фосс, и, кроме того, я был обязан выполнять приказы любого другого врача-эсэсовца.
— Вы часто виделись с Фоссом?
— Он проводил больше всего времени в бараках с первого по пятый. Я старался держаться от них подальше.
— Почему?
— Он проводил там эксперименты.
Следующий вопрос сэр Роберт задал медленно, особо многозначительным тоном:
— Регистрировались ли как-нибудь ваши операции и процедуры?
— По моему настоянию велась их аккуратная регистрация. Я считал это важным, чтобы потом не возникло никаких сомнений относительно моих действий.
— Как велась эта регистрация?
— В специальном журнале.
— В одной книге?
— Их набралось несколько.
— И в них регистрировалась каждая операция или процедура?
— Да.
— И вы ставили свою подпись?
— Да.
— Кто вел этот журнал?
— Один медрегистратор. Чех. Не помню, как его звали.
Эйб сунул Шоукроссу записку: «Хорошо бы встать и крикнуть: „Соботник“ — интересно, вспомнит ли он тогда».
— Знаете ли вы, что стало с этими журналами?
— Представления не имею. Когда пришли русские, в лагере наступил хаос. Я бы очень хотел, чтобы эти журналы появились здесь, — они доказали бы мою невиновность.
Сэр Роберт молчал, словно пораженный громом. Судья медленно повернулся к Кельно.
— Сэр Адам, — сказал он, — вы говорите о доказательстве вашей невиновности. Но вы в этом деле истец, а не ответчик,
— Я хотел сказать… Они стерли бы пятно с моего имени.
— Продолжайте, сэр Роберт, — сказал судья.
Хайсмит вскочил и постарался как можно скорее смягчить впечатление, которое произвела оговорка Адама.
— Значит, все это время вы были заключенным и находились под надзором немцев.
— Да, заключенным. Были эсэсовцы-санитары, которые следили за каждым нашим шагом.
— А кроме надзора за вами были ли у этих санитаров, подчиненных доктору Фоссу, какие-нибудь другие обязанности?
— Они производили селекцию моих больных… отбирали жертв для газовых камер.
В зале суда наступила тишина — снова было слышно только тиканье часов. Англичане знали все это только понаслышке. А здесь у них на глазах сэр Адам Кельно, бледный, как мел, словно приоткрыл занавес, развернув перед ними эти страшные картины.
— Вы не хотели бы, чтобы мы объявили перерыв? — спросил его судья.
— Нет, — ответил Адам. — Не проходит и дня, чтобы я об этом не вспоминал.
Сэр Роберт вздохнул, взялся за лацканы своей мантии и так понизил голос, что присяжным приходилось напрягаться, чтобы его расслышать.
— Как происходила эта селекция?
— Иногда немец просто указывал пальцем на кого-нибудь, проходя по палате. На тех, кто на вид имел меньше всего шансов выжить.
— Сколько их отбирали?
— Это зависело от того, сколько к нам привозили на уничтожение из других лагерей. Когда газовые камеры оказывались недогруженными, остальных брали из больницы. По сто человек в день, иногда по двести или триста. Когда привезли несколько тысяч венгров, нас некоторое время вообще не трогали.
— Как далеко от вашей больницы находились газовые камеры?
— В пяти километрах. Их было видно от нас. И… и запах до нас доходил.
Абрахам Кейди живо вспомнил свое посещение лагеря «Ядвига» и невольно с жалостью взглянул на Адама Кельно. Господи, как же можно было там устоять и не сойти с ума?
— Что делали при селекции лично вы?
— Видите ли, когда они отбирали кого-нибудь, то писали у него на груди номер. Мы обнаружили, что эти номера легко смыть. Мы подменяли этих больных теми, кто умер за ночь. Поскольку немцы сами не имели дела с трупами, это некоторое время сходило нам с рук.
— Сколько людей вы смогли спасти таким путем?
— По десять — двадцать из каждой сотни.
— И как долго это продолжалось?
— Много месяцев.
— Можно сказать, что вы таким путем спасли несколько тысяч человек?
— Мы были слишком заняты спасением людей, чтобы их считать.
— Прибегали ли вы к другим способам обмана немцев?
— Когда они заподозрили, что мы отправляем в газовые камеры трупы, они стали составлять списки, и тогда мы стали подменять фамилии. Многие из тех, кто жив и сейчас, годами жили в лагере под чужими фамилиями. Кроме того, через подполье мы узнавали заранее, когда будет очередная селекция. Тогда я оставлял в больнице как можно меньше больных, а остальных отправлял на работу или прятал.
— Когда вы это делали, вы принимали во внимание национальность или религиозную принадлежность заключенных?
— Жизнь есть жизнь. Мы спасали тех, у кого, по нашему мнению, было больше всего шансов выжить.
Хайсмит сделал паузу, чтобы его следующие слова лучше дошли до слушателей, и спросил о чем-то своего помощника, а потом снова повернулся к трибуне.
— Доктор Кельно, вы когда-нибудь давали свою кровь для переливания?
— Да, много раз. Там были некоторые образованные люди, ученые, музыканты, писатели, которых мы твердо решили спасти, и иногда мы переливали им свою кровь.
— Расскажите, пожалуйста, суду, в каких условиях вы жили.
— Я жил в бараке, где размещались примерно шестьдесят мужчин.
— А на чем вы спали?
— На матрасе, набитом соломой пополам с бумагой. У нас было по простыне, подушке и одеялу.