— Сэр Адам, вчера перед перерывом вы показали следующее. После того как штандартенфюрер Фосс сообщил вам и доктору Лотаки, что вы должны будете удалять отмершие органы, вы переговорили со всеми другими врачами из заключенных, кроме доктора Тесслара. Так?
— Да.
— Скажите точно, к какому мнению вы пришли? Что решили?
— Мы знали, что доктора Дымшица отправили в газовую камеру, и имели все основания считать, что Фосс не шутит, обещая отправить и нас туда же. Мы знали от него, что пациентов будут оперировать неумелые санитары-эсэсовцы, а это неминуемо будет означать увечья. Мы решили спасти как можно больше людей и в то же время попытаться уговорить Фосса сократить масштабы экспериментов.
— Так. И после этого вас и доктора Лотаки время от времени вызывали в пятый барак для удаления отмерших семенников и яичников?
— Да.
— Сколько раз примерно это происходило?
— Раз восемь — десять. Во всяком случае, не больше дюжины. Я не знаю насчет доктора Лотаки — вероятно, столько же.
— Вы также ассистировали ему?
— Иногда.
— По скольку примерно операций проводилось во время каждого из этих вызовов в пятый барак?
— Ну, по одной-две.
— Но не по десятку?
— Нет, конечно, нет.
— И не по сотне?
— Нет.
— Удалось вам добиться прекращения этих экспериментов?
— Не вполне, однако мы постоянно давали понять, что мы против них, так что Фосс проводил лишь столько экспериментов, сколько ему нужно было, чтобы оправдать перед Берлином существование своего центра.
— Появлялся ли доктор Тесслар в пятом бараке в то время, когда вы проводили операции?
— Нет, никогда.
— Ни единого раза? Он никогда не видел, как вы оперируете?
— Марк Тесслар никогда не видел, как я оперирую.
— Так, ни единого раза, — перебирая лежавшие перед ним бумаги, повторил Хайсмит как будто про себя, чтобы это лучше дошло до сознания присяжных.
— Значит, с полного одобрения ваших коллег вы проделали максимум два десятка этих необходимых операций в числе двадцати тысяч других.
— Да. Мы только удаляли органы, убитые рентгеновским облучением. Если бы мы их не удаляли, то были опасения, что это приведет к развитию опухоли или рака. В каждом случае по моему настоянию операция регистрировалась в журнале.
— К несчастью, этот журнал утрачен навсегда, — сказал сэр Роберт. — Поэтому не будем о нем вспоминать. Расскажите, пожалуйста, милорду судье и господам присяжным, каким образом проводились эти операции.
— Видите ли, жертвы находились в тяжелом эмоциональном состоянии, поэтому я старался обращаться с ними особенно заботливо и объяснял, что операция делается для их же блага, чтобы спасти им жизнь. Я применял все свои медицинские познания и опыт и пользовался самыми лучшими обезболивающими средствами, какие были в моем распоряжении.
— Да, теперь об этих обезболивающих средствах. Вы, конечно, знаете, что в порочащем вас утверждении ответчика говорится, будто вы не пользовались обезболивающими средствами.
— Это абсолютный вымысел.
— Вы можете рассказать, какими обезболивающими средствами вы пользовались и каким образом?
— Да. Для операций на нижней части тела я предпочитал ингаляционному наркозу инъекции в спинной мозг.
— Вы придерживались такого же мнения и в Варшаве, в Лондоне и в Сараваке?
— Да, безусловно. Такая инъекция эффективнее расслабляет мышцы и обычно вызывает меньшее кровотечение.
— Вы поручали кому-нибудь делать эти инъекции перед вашими операциями в лагере «Ядвига»?
— Я делал их сам, потому что квалифицированного персонала не хватало. Сначала я давал предварительный укол морфия для обезболивания места инъекции, а потом инъекцию в спинной мозг.
— Причиняет ли это пациенту сильную боль?
— Нет, когда это делает специалист, больной ощущает только укол.
— Где вы вводили обезболивающие средства?
— В операционной.
— А как насчет послеоперационного ухода?
— Я сказал Фоссу, что должен пролечивать этих пациентов до полного выздоровления, и он согласился.
— И вы продолжали их посещать.
— Да, каждый день.
— Вы не помните, случались ли какие-нибудь осложнения?
— Только обычное послеоперационное состояние плюс скверные жизненные условия лагеря. В данном случае дело обстояло несколько хуже из-за психологической травмы, связанной с утратой половых желез, но они были так счастливы, что остались в живых, что тепло меня встречали и были в хорошем настроении.
— И все они выжили, не так ли?
— Из-за этих немногих необходимых операций никто не умер.
— Благодаря вашему мастерству и послеоперационному уходу?
Томас Баннистер медленно поднялся с места.
— Вам не кажется, сэр Роберт, что вы задаете наводящие вопросы?
— Приношу извинения моему высокоученому другу. Позвольте мне сформулировать вопрос иначе. Делали ли вы что-нибудь особенное для этих двух десятков пациентов?
— Я приносил им лишние порции еды.
— Теперь, доктор Кельно, давайте на некоторое время обратимся к другой теме. Вы были членом подполья?
— Да, я был членом националистического подполья, не коммунистического. Я польский националист.
— Там было два подполья?
— Да. Националисты организовались, как только мы попали в лагерь «Ядвига». Мы устраивали побеги. Мы поддерживали контакты с националистическим подпольем в Варшаве и во всей Польше, Мы работали на ключевых постах — в больнице, на радиозаводе, в канцелярии, где могли добывать лишние пайки и лекарства. Мы делали собственные радиоприемники.
— Сотрудничали ли вы с коммунистическим подпольем?
— Мы знали, что коммунисты намерены после войны захватить Польшу, и много раз они выдавали наших эсэсовцам. С ними надо было вести себя очень осторожно, Тесслар принадлежал к коммунистическому подполью.
— Чего еще сумело добиться ваше подполье?
— Мы улучшали условия жизни, доставали дополнительные пайки и лекарства. Двадцать тысяч заключенных работали на заводах вне лагеря, и подполье, действовавшее на свободе, передавало им разные вещи, которые они проносили в лагерь. Таким способом мы получили вакцину, с помощью которой прекратили новую эпидемию тифа.
— Как по-вашему, это позволило спасти много жизней?
— Да.
— Тысячи?
— Не могу сказать.
— Кстати, сэр Адам, вы сказали, что у вас было радио для связи с внешним миром. Где его прятали?
— В моей операционной в двадцатом бараке.
— Хм-м-м… — Хайсмит немного подумал. — Сколько времени продолжался ваш рабочий день в лагере «Ядвига»?
— Двадцать четыре часа в день, семь дней в неделю. После обычного приема больных, часы которого устанавливали эсэсовцы, мы работали в операционной и в палатах. Мне удавалось спать только урывками, по нескольку часов.
Абрахам наблюдал за присяжными, перед которыми сэр Роберт и Адам разворачивали картины героизма, мужества и самопожертвования. Он взглянул на О’Коннера, который был целиком погружен в свои бумаги, потом на Баннистера, совершенно спокойного и не сводившего глаз с Кельно. Внизу периодически сменялись стенографы, ведущие запись процесса. Два репортера «Таймса», оба — барристеры, занимали специальную ложу в зале суда, отдельно от переполненных мест для прессы, куда прибывали все новые и новые иностранные журналисты.
— Ранее мы выяснили, что вы сами вводили обезболивающие средства в операционной, — повторил сэр Роберт, чтобы напомнить об этом присяжным. — А теперь скажите, испытывали ли вы некоторую гордость от того, что проводили операции быстро?
— Нет. В лагере постоянно приходилось так много оперировать, что я привык работать быстро, но не так быстро, чтобы это могло представлять опасность для пациента.
— Вы мыли руки перед каждой операцией?
— Конечно.
— И следили за тем, чтобы пациенты были как следует вымыты?
— Господи, конечно же.
— Каким образом производилось удаление яичников по приказу Фосса?
— Ну, после того, как начинала действовать инъекция в спинной мозг, пациентку снимали с каталки и привязывали к операционному столу.
— Привязывали? Насильно?
— Для ее собственной безопасности.
— И сегодня, в Лондоне, вы бы тоже привязали пациентку при проведении такой операции?
— Конечно. Это стандартный прием.
— Продолжайте, пожалуйста.
— Ну, потом надо было наклонить операционный стол.
— Насколько? На тридцать градусов?
— Пожалуй, нет. Когда делается полостная операция на нижней части тела, то стол наклоняют, чтобы внутренности сами по себе сдвинулись и освободили место для работы хирурга. Дальше я делал разрез брюшной стенки, с помощью зажима приподнимал матку, вводил другой зажим между маткой и яичником и удалял яичник.
— Что вы делали с удаленным яичником?
— Ну, держать его в руке я не мог. Обычно клал его в тазик или в какой-нибудь другой сосуд, который держал ассистент. Когда яичник удален, остается ножка, или культя. Ее зашивают, чтобы предотвратить кровотечение.
— Эта ножка, или культя, всегда зашивается?
— Да, всегда.
— Сколько времени продолжается такая операция?
— В обычных условиях пятнадцать — двадцать минут.
— И все это делается стерильными инструментами?
— Разумеется.
— И вы работали в резиновых перчатках?
— Я предпочитаю надевать поверх резиновых стерильные матерчатые перчатки, чтобы пальцы не скользили. Тут каждый хирург решает, как ему удобнее.
— Скажите, пожалуйста, милорду судье и господам присяжным, может ли пациентка, находящаяся в полусознании и не чувствующая боли, следить за ходом операции?
— Нет. Место разреза отгораживают стерильной простыней, так что она ничего не может видеть.
— А зачем это делается?
— Чтобы пациентка не могла кашлянуть или сплюнуть в открытую операционную рану.
— Значит, пациентка ничего не видит и не чувствует. Испытывает ли она большие страдания?
— Видите ли, сэр Роберт, пребывание на операционном столе никому не доставляет удовольствия, однако это никак нельзя назвать «большими страданиями».