Хайсмит швырнул листок на стол и подался вперед, вцепившись в трибуну и стараясь не повышать голоса.
— Я хочу сказать, мадам Галеви, что тогда вы были крайне молоды и с тех пор прошло очень много времени.
Она внимательно слушала, пока доктор Лейберман переводил его слова на иврит, потом кивнула и что-то ему ответила.
— Что она сказала? — спросил судья.
— Миссис Галеви сказала, что сэр Роберт, вероятно, прав и в ее показаниях много противоречий, но есть одно, чего никакая женщина не в состоянии забыть. Это тот день, когда она узнаёт, что никогда не сможет иметь ребенка.
14
Юбки в Чехословакии стали короче. Прага больше не скрывала ни своей западной души, ни своих прозападных ляжек. Это была самая свободная из коммунистических стран, и она переживала самые свободные свои дни. Автобусы, поезда и самолеты каждый день доставляли сюда толпы туристов. Поэтому даже прибытие израильского самолета компании «Эль-Аль» не привлекло особого внимания. В конце концов, хорошее отношение чехов к чешским евреям и к государству Израиль было всем известно. Еще во времена Яна Масарика[4], в конце войны, страна искренне оплакивала семьдесят две тысячи чешских евреев, убитых в Терезине и других лагерях смерти, и сам Масарик, несмотря на противодействие Великобритании, сделал Чехословакию базой и транзитным пунктом для тех из переживших Холокост, кто стремился, прорвав британскую блокаду, попасть в Палестину.
Рейс «Эль-Аль» вообще не привлек бы внимания, если бы одним из его пассажиров не был Шимшон Арони, прибытие которого, как обычно, повергло в немалую озабоченность чехословацкую полицию.
— Отель «Ялта», — сказал он таксисту, сев в потрепанный «опель».
Они влились в поток машин, тележек и автобусов на Вацлавской площади, и вскоре он уже регистрировался у портье. Сейчас четыре. Еще часа два, и дело завертится.
Номер был маленький — самый маленький в отеле. Всю свою жизнь Арони провел в таких маленьких номерах, охотясь за скрывающимися нацистами. Он был рад снова побывать в Праге — она оставалась последним приличным городом во всех коммунистических странах. Но после убийства Катценбаха и здесь запахло опасностью. Катценбах был американцем, сотрудником еврейской организации «Джойнт», которая занималась помощью евреям. Его выловили из реки мертвым.
Арони хватило нескольких минут, чтобы распаковать свой потрепанный чемодан и разложить вещи. Три с половиной миллиона километров по воздуху. Три с половиной миллиона километров слежки и погони. Три с половиной миллиона километров мщения.
Он вышел на площадь и отправился в теперь уже привычное паломничество. Сначала — в пивную «У Флеков». В Израиле пиво похуже. Честно говоря, совсем скверное. До своего выхода в отставку Арони много разъезжал по свету и часто имел возможность наслаждаться хорошим пивом, но в последнее время ему приходилось довольствоваться лишь местной продукцией Израиля. А в огромном зале «У Флеков» подавали самое лучшее в мире пиво.
Он с удовольствием выпил три бокала и стал разглядывать публику, среди которой было немало девушек в коротких юбках. Нет на Земле лучших женщин, чем чешки и мадьярки. В Испании и Мексике специально выращивают быков для боя, а в Чехословакии и Венгрии — женщин для любви. Утонченные, нежные, страстные, изобретательные, с бешеным темпераментом… «Как это все мне надоело», — подумал Арони. Он всегда был слишком занят охотой на нацистов, и времени, чтобы заниматься любовью всерьез, у него не оставалось, а теперь он становился для этого уже староват. Все-таки скоро семьдесят. Не то чтобы совсем стар… Впрочем, что толку предаваться пустым мечтаниям? Он приехал в Прагу не ради романтических приключений.
Он перевел в уме чешские кроны в израильские фунты, расплатился и пошел дальше — на Карлов мост через Влтаву с его каменными перилами, украшенными через каждые несколько метров мрачными фигурами святых.
Шаги Арони замедлились, когда он проходил Староместскую площадь в старом городе. Здесь обитали воспоминания, здесь сохранились последние жалкие следы тысячелетий, прожитых евреями в Центральной Европе, — Староновая синагога, построенная в 1268 году и самая древняя в Европе, и Клаусово кладбище с тринадцатью тысячами поломанных и покосившихся надгробий, восходящих к доколумбовым временам.
Арони видел много старинных кладбищ в Польше, России и Румынии — большинство их пришло в запустение и было осквернено. Здесь, по крайней мере, еще оставался клочок священной земли.
Кладбища… Но местом последнего упокоения большинства евреев стали горы безымянных костей в лагерях смерти, не отмеченные никакими надгробиями.
В Еврейском государственном музее хранилось несколько реликвий из полутора тысяч деревень, ставших жертвами немецкой оккупации, а на стене Пинхасовой синагоги висела серая мемориальная доска.
«Прочти еще раз эти имена и названия, Арони. Прочти их снова и снова». Терезин, Бельжец, Освенцим, Гливице, Майданек, Собибор, Берген-Бельзен, Избица, Гросс-Розен, Треблинка, Лодзь, Дахау, Бабий Яр, Бухенвальд, Штуттгоф, Розенбург, Пяски, Равенсбрюк, Рассики, Маутхаузен, Дора, Нойенгамме, Хелмно, Заксенхаузен, Ноновице, Рига, Тростинец — все это были места, где убивали его народ. Семьдесят семь тысяч имен погибших на стене синагоги, а над ними слова: «Люди, будьте бдительны!»
Арони вернулся в отель в шесть. Как он и рассчитывал, в вестибюле уже ждал его Иржи Линка. Они пожали друг другу руки и прошли в бар. Там висело объявление «С карточками „Дайнерз-Клаб“ — добро пожаловать!» — еще одно свидетельство мира и прогресса.
Иржи Линка был полицейским — евреем-полицейским. Он выглядел точь-в-точь так, как рисуют на карикатурах полицейских из-за «железного занавеса». Арони заказал себе кружку пльзенского, Линка — рюмку сливовицы.
— Сколько времени ты не был в Праге, Арони?
— Почти четыре года.
— Немало тут переменилось, а?
Они говорили по-чешски — на одном из десяти языков, которыми владел Арони.
— И долго ваши товарищи из Москвы намерены позволять вам наслаждаться таким счастьем?
— Чепуха. Мы передовая социалистическая страна.
— Сегодня я стоял на Карловом мосту, смотрел в воду, — проворчал Арони. — И вспоминал Катценбаха.
При упоминании этого имени Линка умолк.
— Сначала они возьмутся за евреев, — сказал Арони. — А потом доберутся и до чехов. Слишком много хорошего идет к вам с Запада. Вот увидите — не пройдет и года, как Советская Армия будет в Праге.
Линка усмехнулся:
— А я думал, ты отошел от дел. Решил, что, может быть, на этот раз ты приехал принимать ванны и лечиться грязями.
— Я работаю на частное лицо. Мне нужно повидаться с Браником.
Услышав имя начальника тайной полиции, Линка нахмурился и пожал плечами. Арони знал свое дело лучше всех и никогда не делал глупостей. Все эти годы он, приезжая в Чехословакию, всегда действовал, как полагается, — через официальные каналы.
— Я должен встретиться с ним сегодня.
— По-моему, он за границей.
— Тогда я завтра улетаю. У меня нет времени болтаться здесь без дела.
— Может быть, ты бы поговорил с кем-нибудь еще?
— Только с Браником. Я буду ждать у себя в номере.
Он встал и вышел.
Линка задумчиво побарабанил пальцами по столу, потом одним глотком допил рюмку, схватил шляпу и поспешно вышел на площадь. Он прыгнул в свою маленькую «шкоду» и помчался в штаб-квартиру.
15
Первый из вызванных свидетелей-мужчин, Моше Бар-Тов, вошел в зал с вызывающим видом. Он был в хорошем костюме, который сидел на нем, впрочем, несколько неуклюже. Помахав рукой Абрахаму Кейди и Дэвиду Шоукроссу, он враждебно уставился на Адама Кельно, который старался не встретиться с ним взглядом. Кельно впервые выглядел усталым. Очень усталым.
Моше Бар-Тов был первой из жертв, кого разыскал Арони. Он помог ему найти остальных и был их явным предводителем.
— Прежде чем мы приведем к присяге этого свидетеля, — сказал Энтони Гилрей, обращаясь к репортерам, — я должен выразить свое огорчение и недовольство по поводу одного сообщения в иерусалимской газете. Там говорится, что одна из свидетельниц — женщина за сорок лет, хрупкого сложения, родом из Триеста и мать двоих приемных детей. Жители Иерусалима, которые, насколько я понимаю, внимательно следят за нашим процессом, могут догадаться, кто эта женщина. Я настаиваю на том, чтобы в подобных описаниях проявлялась самая крайняя осторожность.
Провинившийся журналист из Израиля уткнулся в свой блокнот и не поднимал глаз.
— Доктор Лейберман, вы все еще находитесь под присягой и будете переводить всем свидетелям, говорящим на иврите.
Бар-Това допрашивал Брендон О’Коннер. Том Баннистер слушал, сидя с величественным видом.
— Ваше имя и фамилия?
— Моше Бар-Тов.
— Ваш адрес?
— Кибуц Эйн-Гев в Галилее, в Израиле.
— Это коллективное хозяйство, крупная ферма?
— Да, много сотен семей.
— Вы когда-нибудь меняли имя и фамилию?
— Да, раньше меня звали Герман Паар.
— И до войны вы жили в Голландии?
— Да, в Роттердаме.
— И оттуда вас вывезли немцы?
— Да, в начале сорок третьего года, вместе с двумя сестрами, матерью и отцом. Нас повезли в Польшу в вагонах для скота. В живых остался я один.
В отличие от Томаса Баннистера, Брендон О’Коннер вел допрос напористо, с актерскими интонациями.
— Вы были татуированы?
— Да.
— Прочтите присяжным свой номер.
— Сто пятнадцать тысяч четыреста девяносто, и знак, что я еврей.
— И что происходило с вами в лагере «Ядвига»?
— Меня вместе с другими евреями из Голландии отправили работать на завод концерна «ИГ Фарбен», где делали корпуса для снарядов.
— Одну минуточку, — прервал его Гилрей. — Я не намерен защищать никакого германского фабриканта, но, с другой стороны, германские фабриканты здесь отсутствуют и не могут защитить сами себя.