Доктор Лейберман и Бар-Тов о чем-то оживленно заговорили на иврите.
— Суд хотел бы знать, доктор Лейберман, о чем у вас там идет речь.
Доктор Лейберман покраснел.
— Милорд, я бы не хотел…
— В таком случае я требую ответа.
— Мистер Бар-Тов говорит, что он с радостью пришлет вам экземпляр протоколов суда над военными преступниками из концлагеря «Ядвига» на английском языке, который есть в библиотеке кибуца. Он настаивает на том, что работал на заводе концерна «ИГ Фарбен».
Энтони Гилрей был несколько озадачен и, вопреки своему обыкновению, не нашелся что ответить. Он повертел в руках карандаш, проворчал что-то, потом повернулся к свидетельской трибуне.
— Хорошо, скажите мистеру Бар-Тову, что я отдаю должное его обстоятельному знанию ситуации. И заодно объясните ему, что он находится в английском суде и должен уважать все правила его процедуры. Если я его прерываю, то, безусловно, не из желания вступиться за нацистов или за виновных, а из стремления соблюсти справедливость.
Выслушав перевод его слов, Бар-Тов понял, что одержал верх. Он кивнул судье в знак того, что впредь не будет нарушать правил.
— Так вот, мистер Бар-Тов, как долго вы работали на… ну, скажем, на данном заводе?
— До середины сорок третьего.
— Сколько лет было вам тогда?
— Семнадцать.
— И что произошло дальше?
— Однажды на фабрику пришел офицер-эсэсовец и отобрал меня и еще нескольких ребят из Голландии, примерно того же возраста. Нас привезли в главный лагерь и поместили в третий барак медчасти. Через несколько недель эсэсовцы забрали нас оттуда в пятый барак. Меня и еще пятерых из Голландии. Нам велели раздеться в комнате рядом с операционной. Через некоторое время меня отвели в другую комнату и велели влезть на стол и встать на четвереньки.
— Вы спросили зачем?
— Я это знал и стал протестовать.
— И что вам на это сказали?
— Что я еврейская собака и чтобы я перестал лаять.
— На каком языке?
— По-немецки.
— Кто это сказал?
— Фосс.
— Кто еще был в этой комнате?
— Эсэсовцы-охранники, капо и еще двое — то ли врачи, то ли санитары.
— Могли бы вы опознать кого-нибудь из них, помимо Фосса?
— Нет.
— Что произошло дальше?
— Я пытался соскочить со стола и получил удар по голове. Я не потерял сознания, но было так больно, что я больше не мог бороться с тремя или четырьмя охранниками. Один из санитаров держал у меня под членом стеклянную пластинку, а врач или кто-то еще в белом халате сунул мне в задний проход длинную деревянную палку вроде ручки от метлы, чтобы я изверг семя на эту стеклянную пластинку.
— Это было болезненно?
— Вы серьезно спрашиваете?
— Совершенно серьезно. Это было болезненно?
— Я орал и молил о пощаде всех богов, каких знал и каких не знал.
— Что произошло потом?
— Меня оттащили в другую комнату и, крепко держа, положили мои яйца на металлическую пластинку, которая лежала на столе. Потом на одно яйцо направили рентгеновский аппарат. Облучение продолжалось минут пять — десять. После этого меня отвели обратно в третий барак.
— Как это на вас подействовало?
— Сильно кружилась голова, и три дня меня постоянно рвало. А потом на моих яйцах появилось несколько черных пятен.
— Сколько времени вы оставались в третьем бараке?
— Несколько недель.
— Вы точно знаете, что ваши друзья тоже были подвергнуты этой процедуре?
— Да, и многие другие из нашего барака.
— Вы говорили, что чувствовали себя очень плохо. Кто за вами ухаживал?
— Доктор Тесслар, и еще ему помогал один заключенный — голландец, потому что в этом бараке было много голландцев. Его звали, насколько я помню, Менно Донкер.
— Сколько времени вы оставались в третьем бараке, прежде чем вас снова оттуда забрали?
— Думаю, что до ноября.
— Почему вы так говорите?
— Я припоминаю, что в это время шли разговоры о ликвидации гетто по всей Польше и новые заключенные прибывали в лагерь сотнями тысяч. Их было так много, что газовые камеры не справлялись. За нашим бараком постоянно шли расстрелы, мы все время слышали выстрелы и крики.
— Расскажите милорду судье и господам присяжным, как вас забрали из третьего барака.
— Эсэсовцы пришли за нами — за теми шестью, кого раньше облучили. Еще они забрали одного поляка, старика, и Менно Донкера.
— Разве Менно Донкера облучали?
— Нет, мне показалось странным, что его тоже забрали. Я это помню.
— Продолжайте, пожалуйста.
— Нас отвели в пятый барак — нас восьмерых и шесть женщин с первого этажа. Дальше началось какое-то безумие. Всех раздели догола, избили и стали делать уколы.
— Сколько уколов вам сделали?
— Только один, в позвоночник.
— Как он был сделан и где?
— В комнате рядом с операционной. Здоровенный капо скрутил мне руки назад, так что я ничего не мог сделать, другой пригнул мне голову к коленям, а третий втыкал иглу.
— Был ли этот укол безболезненным?
— С тех пор никакая боль мне не страшна, потому что сильнее боли не бывает. Я потерял сознание.
— А когда вы пришли в себя?
— Я открыл глаза и увидел лампу с рефлектором. Я попробовал шевельнуться, но вся нижняя часть тела у меня онемела, и я был привязан. Надо мной стояло несколько человек. Из них я знал только одного — Фосса. Человек в белом халате и маске поднял зажим, в котором было мое яйцо, и показал его Фоссу, а потом бросил в тазик. Я помню, что они прочитали номер у меня на руке и написали его на бирке, которая была прикреплена к тазику. Я заплакал. И тут я заметил рядом с собой доктора Тесслара, который пытался меня успокоить.
— И после этого вас опять отправили в третий барак?
— Да.
— В каком состоянии вы были?
— Всем нам было очень плохо — инфекция. Менно Донкеру было хуже всех, потому что у него удалили оба яйца. Я помню, что одного из ребят, Бернарда Хольста, в эту первую ночь унесли. Потом я узнал, что он умер.
— А через некоторое время вас выпустили?
— Нет. Нас снова забрали в пятый барак и облучили.
— И вам сделали вторую операцию?
— Нет, меня спас доктор Тесслар. В бараке один человек умер. Он заплатил капо, чтобы свидетельство о смерти заполнили на мое имя. Я принял имя того, кто умер, и жил под этим именем, пока нас не освободили.
— Мистер Бар-Тов, у вас есть дети?
— Четверо. Два мальчика и две девочки.
— Приемные?
— Нет, свои.
— Я прошу прощения за мой следующий вопрос, но он крайне важен и не имеет целью как-то затронуть ваши отношения с супругой. Вас обследовали в Израиле на предмет вашей потенции?
Бар-Тов улыбнулся:
— Да. Потенция больше, чем надо. У меня уже вполне достаточно детей.
Даже Гилрей усмехнулся вместе со всеми, но тут же нахмурился, и зал снова затих.
— Значит, несмотря на то, что оба ваши семенника подвергли сильному облучению, вы не были стерилизованы?
— Верно.
— И тот, кто удалял вам семенник, вполне мог удалить здоровый, а не отмерший орган?
— Да.
— Больше вопросов нет.
Со своего места поднялся сэр Хайсмит, сразу оценивший ситуацию. Это третий свидетель, допрошенный в суде. Несомненно, у Баннистера есть еще кое-что в запасе. Сеть косвенных намеков уже оплела Кельно, а завершающий удар должен нанести Марк Тесслар. Покачиваясь, по своему обыкновению, с пяток на носки, Хайсмит сказал:
— Мистер Бар-Тов, вам ведь было шестнадцать лет, когда вы попали в лагерь «Ядвига»?
— Не то шестнадцать, не то семнадцать.
— В ваших предварительных показаниях говорится, что семнадцать, но на самом деле вам было шестнадцать. Все это происходило давно, двадцать лет назад. И многое вам трудно отчетливо припомнить, так ведь?
— Кое-что я забыл. Но кое-что никогда не забуду.
— Ну да. А то, что вы забыли, вам напомнили.
— Напомнили?
— Вы когда-нибудь раньше давали показания?
— В конце войны, в Хайфе.
— И никаких других показаний вы не давали, пока несколько месяцев назад вас не разыскали в Израиле?
— Верно.
— Это сделал юрист, который записал ваши показания на иврите?
— Да.
— А когда вы прибыли в Лондон, то сели вместе с другим юристом и доктором Лейберманом и повторили то, что говорили в Израиле?
— Да.
— И во многом освежили ваши воспоминания по сравнению с тем, что говорили в Хайфе?
— Мы кое-что уточнили.
— Понимаю. Насчет морфия… ну, предварительного укола. Вы об этом говорили?
— Да.
— Я полагаю, что в комнате рядом с операционной вы потеряли сознание не от болезненного укола в позвоночник, а оттого, что еще в третьем бараке вам сделали укол морфия и тут он начал действовать.
— Я не помню никакого другого укола.
— И, поскольку во время операции вы были без сознания, вы не припоминаете никакого жестокого обращения с вами — вы ничего не помните?
— Я уже сказал, что был без сознания.
— И конечно, вы не опознаете доктора Кельно ни как хирурга, ни как человека, который заставил вас извергнуть семя?
— Я не могу его опознать.
— Вероятно, вы видели в газете фотографии доктора Лотаки. Его вы опознать можете?
— Нет.
— Теперь вот что. Мистер Бар-Тов, вы очень благодарны доктору Тесслару, не так ли?
— Я обязан ему жизнью.
— Да, и в концлагере люди могут спасать жизнь другим людям. Вы знаете, что доктор Кельно тоже спасал жизнь другим, не так ли?
— Я об этом слыхал.
— А после освобождения вы ведь поддерживали связь с доктором Тессларом?
— Мы потеряли друг друга из вида.
— Понимаю. Но вы виделись с ним после приезда в Лондон?
— Да.
— Когда?
— Четыре дня назад, в Оксфорде.
— Доктор Тесслар имел на вас немалое влияние?
— Он был нам как отец.
— И вы тогда были очень молоды, и ваша память очень ненадежна, так что вы кое-что могли забыть.
— Некоторых вещей я никогда не забуду. Вам когда-нибудь запихивали в зад палку, сэр Хайсмит?