— Вы готовы слушать?
— Я слушаю, — пролепетал Тукла.
— Вы член партии и ответственный руководитель, и ваши показания могут поставить чешское правительство в неудобное положение. У русских хорошая память, когда речь идет о помощи сионизму. Тем не менее здесь считают, что вы должны явиться в Лондон. К счастью, даже некоторые коммунисты понимают, что хорошо, а что плохо.
— Что вы предлагаете?
— Вы это знаете, — ответил Арони.
— Побег на Запад?
Арони встал над ним.
— Отсюда недалеко до Вены. Вы член Брненского аэроклуба. На аэродроме вас будет ждать самолет, в котором поместится вся ваша семья. Если это будет побег, то никто не сможет ни в чем обвинить ваше правительство.
Туклу всего трясло. Он с трудом проглотил успокаивающую таблетку и сидел, в растерянности моргая глазами.
— Я же знаю их штуки, — прошептал он. — Я взлечу, а потом у самолета откажет мотор. Им нельзя доверять.
— Я им доверяю, — сказал Арони. — Я буду в самолете вместе с вами.
— Но зачем мне это нужно? — выкрикнул Тукла. — У меня все есть. Я лишусь всего, ради чего трудился!
— Видите ли, Соботник… Вы не возражаете, чтобы я так вас называл? Чешскому инженеру с завода имени Ленина будет, вероятно, не так уж трудно найти себе вполне подходящую работу в Англии или Америке. Откровенно говоря, это ваше счастье, что вы покинете эту страну. Не пройдет и года, как русские возьмут вас за горло, и начнутся чистки, как при Сталине.
— А если я откажусь бежать с вами?
— Ну, вы же знаете, как это делается. Перевод на маленькую электростанцию куда-нибудь в глушь. Понижение в должности. Вашего сына могут вдруг исключить из университета. А может быть, то, что всплывет на процессе Кельно, заставит Браника поднять кое-какие старые дела. Какие-нибудь показания против вас, данные после войны…
Тукла закрыл лицо руками и зарыдал.
— Вы помните Менно Донкера? — прошипел Арони ему в ухо. — Он тоже был членом подполья. За это ему отрезали яйца. А что произошло, когда Кельно узнал, что вы член подполья?
Соботник затряс головой.
— Кельно заставил вас ему ассистировать, так?
— Господи! — выкрикнул Соботник. — Я же делал это только несколько раз! Я за это уже расплатился! Я жил, как загнанная крыса. Я был постоянно в бегах. Я боялся каждого звука шагов, каждого стука в дверь!
— Ну, теперь мы все знаем вашу тайну, Соботник. Поезжайте в Лондон. Там вы выйдете из зала суда свободным человеком.
— О Господи!
— Что, если ваш сын узнает об этом от кого-нибудь другого, а не от отца? А он узнает, будьте уверены.
— Сжальтесь надо мной!
— Нет. Будьте готовы вместе с семьей сегодня к вечеру. Я заеду за вами в шесть часов.
— Лучше я покончу с собой.
— Не покончите, — жестко сказал Арони. — Если бы вы были на это способны, вы бы это сделали много лет назад. И не просите меня сжалиться. Раз уж тогда вы делали такое для Кельно, то теперь вы, по крайней мере, можете сделать что-то хорошее для нас. Увидимся в шесть — будьте готовы.
Когда Арони и Линка ушли, Тукла подождал, пока не начнет действовать транквилизатор, вызвал секретаршу и велел отменить все назначенные встречи и не соединять его по телефону. Заперев за ней дверь, он выдвинул нижний ящик стола и долго смотрел на лежащий там пистолет, потом вынул его и положил на стол. У ящика было двойное дно, устроенное так искусно, что даже самый опытный глаз не мог бы ничего заметить. Тукла нажал на что-то, и тайник открылся. Там лежала тетрадь — потрепанная, пожелтевшая от времени толстая тетрадь. Он положил ее на стол рядом с пистолетом. На обложке тетради стояло: «КОНЦЕНТРАЦИОННЫЙ ЛАГЕРЬ „ЯДВИГА“. ЖУРНАЛ РЕГИСТРАЦИИ ОПЕРАЦИЙ. АВГУСТ 1943 — ДЕКАБРЬ 1943».
30
— Следующая свидетельница будет давать показания на французском языке.
Доктор Сюзанна Пармантье поднялась на трибуну, опираясь на палку, но сердито отказалась от стула. Судья Гилрей, хорошо говоривший по-французски, не упустил случая блеснуть своим умением и обменялся с ней несколькими фразами на ее родном языке.
Она громко и четко назвала свое имя и адрес.
— А год рождения?
— Я обязана отвечать?
Гилрей чуть заметно улыбнулся.
— Этот вопрос можно пропустить, мы не возражаем, — сказал Хайсмит.
— Ваш отец был протестантским пастором?
— Да.
— Вы когда-нибудь принадлежали к какой-нибудь политической партии?
— Нет.
— Где вы учились медицине?
— В Париже. В тысяча девятьсот тридцатом году получила диплом психиатра.
— Мадам Пармантье, расскажите нам, что с вами было, когда Францию оккупировали.
— Германия оккупировала только Северную Францию. Мои родители жили в Париже, а я работала на юге Франции, в клинике. Я узнала, что мой отец тяжело болен, и обратилась за разрешением поехать к нему. Получить такое разрешение было трудно, много дней занимали наведение справок и бюрократическая переписка, а я очень спешила. Я попыталась тайно пересечь демаркационную линию, немцы поймали меня и посадили в тюрьму в Бурже. Это было в конце весны сорок второго года.
— Что произошло дальше?
— Ну, там были сотни заключенных-евреев, в том числе дети, и с ними очень плохо обращались. Как врач я получила разрешение работать в тюремной больнице. В конце концов положение стало таким отчаянным, что я пошла к коменданту тюрьмы.
— Он был из армии или из СС?
— Из СС.
— Что вы ему сказали?
— Я сказала, что так обращаться с евреями — это позор. Они тоже люди и граждане Франции, и я потребовала, чтобы с ними обращались так же, как с остальными заключенными, и чтобы кормили их так же.
— И как он на это реагировал?
— Сначала он был ошеломлен. Меня отвели обратно в камеру. Через два дня меня снова вызвали к нему. По обе стороны его стола сидели еще два офицера СС. Мне велели встать перед ними и сказали, что меня будут судить. Прямо сейчас.
— И чем кончился этот так называемый суд?
— Мне выдали клочок материи с надписью «Друг евреев», который я должна была нашить на одежду, и в начале сорок третьего года меня за это преступление отправили в концлагерь «Ядвига».
— У вас на руке вытатуировали номер?
— Да. Сорок четыре тысячи четыреста шесть.
— И через некоторое время вас перевели в медчасть?
— Да, в конце весны сорок третьего года.
— Вы были в подчинении у доктора Кельно?
— Да.
— Вы часто встречались с доктором Лотаки?
— Довольно часто, как все, кто работает в одной большой больнице.
— А с Фоссом?
— Часто.
— И вы узнали, что доктор Лотаки и доктор Кельно выполняют операции в пятом бараке для Фосса?
— Конечно, это было известно. Кельно это особенно и не скрывал.
— Но это, наверное, стало известно после того, как доктор Кельно и доктор Лотаки созвали вас всех, чтобы обсудить этическую сторону таких операций?
— Если такое обсуждение и было, то я на нем не присутствовала.
— А другие врачи вам говорили, что с ними советовались по этому поводу?
— Доктор Кельно никогда не советовался с другими врачами. Он говорил им, что они должны делать.
— Понятно. Как вы думаете, если бы такое совещание действительно было, вы бы о нем знали?
— Безусловно.
— Доктор Кельно в своих показаниях утверждает, что не помнит вас.
— Это очень странно. Мы больше года виделись каждый день. Он несомненно узнал меня сегодня утром в коридоре суда. Он сказал мне: «А, вот опять друг евреев. О чем вы сегодня собираетесь лгать?»
Смидди сунул Адаму записку: «Это правда?» — «Я разозлился», — гласил ответ. «Но вы же говорили, что ее не помните». — «Вспомнил, когда увидел».
— Вы знаете доктора Марка Тесслара?
— Это мой близкий знакомый.
— Вы познакомились с ним в лагере?
— Да. Когда я узнала об экспериментах Фленсберга, я стала почти каждый день приходить в третий барак, чтобы попытаться помочь его жертвам.
— Держали ли в третьем бараке проституток?
— Нет, только тех, над кем должны были экспериментировать, и тех, кого возвращали туда после экспериментов.
— А держали проституток вообще в вашей медчасти?
— Нет, их держали в другом лагере, и у них там была своя медчасть.
— Откуда вы это знаете?
— У них часто случались нервные расстройства, и меня много раз туда посылали.
— А были там врачи, которые делали им аборты?
— Нет. При первых признаках беременности их автоматически отправляли в газовую камеру.
— И женщин-капо тоже?
— Тоже. В газовую камеру. В лагере «Ядвига» это было железное правило, оно касалось всех женщин.
— Но конечно, не жен охранников-эсэсовцев и другого германского персонала?
— Жен там было очень мало. Только жены старших офицеров СС, а их лечили в частных клиниках в Германии.
— Другими словами, мадам Пармантье, доктор Тесслар не мог делать абортов, потому что никаких абортов в организованном порядке не производилось?
— Правильно.
— Ну, а если врач из заключенных обнаруживал беременную женщину и хотел спасти ее от газовой камеры, он мог сделать ей аборт тайно?
— Такие ситуации возникали крайне редко. Женщин держали отдельно от мужчин. Конечно, они всегда находили способы встречаться, но это все равно были лишь отдельные случаи. А вообще каждый врач сделал бы это, чтобы спасти женщине жизнь, — точно так же, как это делают сегодня для спасения ее жизни.
— А для кого в лагере держали проституток?
— Для немецкого персонала и капо высшего ранга.
— Возможен ли такой случай, чтобы охранник-эсэсовец захотел сохранить жизнь проститутке, которая ему понравилась?
— Вряд ли. Эти проститутки были жалкие существа, они занимались этим, только чтобы остаться в живых. И к тому же они не были незаменимыми. Ничего не стоило отобрать на селекции новых женщин и заставить их заниматься проституцией.
— Значит, во всяком случае, насколько вы знаете, доктор Тесслар не мог делать абортов в лагере, и не делал их?