«Ладно, – решил он, – ране чем каяться, да лекаря обелять, схожу, ин, сам в Оптекарский приказ с тем питьем. Пущай досмотрят».
Не сказав жене, боярин наутро собрался, велел лошадь оседлать, взял скляницу и поехал в Приказ. Пущай доктор Фынгаданов и лекарево питье испытает, – думал он.
Доктора Фынгаданова боярин Одоевский хорошо знал, не раз во дворце встречал. Фынгаданов ему и Ондрейку лекаря указал. Не хотелось боярину у немца лечиться. Не то что не доверял ему, да не способно все через толмача разговаривать. От того и не попенял он доктору, как беда над ним стряслась. Ты ему по своему говоришь. Он и понимает будто, а сам залопочет – и не поймешь ничего. Бог уж с ним!
Боярина Артамона Сергеевича Матвеева, что в ту пору Оптекарским приказом ведал, в палате не было, а дьяк, Нечай Патрикеев, на месте сидел, за столом.
Дух в Приказе нехороший. Как вошел князь Одоевский, так и обдало всего. Вроде, как, когда Иванушка болен лежал, а лекарь его лечил.
Как завидел дьяк боярина, Никиту Ивановича, тотчас встал и с почетом его принял. Боярин и рад был, что Артамона Сергеевича не оказалось. С дьяком-то попроще.
– Вишь ты, Нечай Патрикеич, дело какое вышло, – начал он. – Присылал я тут скляницу с зельем, что после Иванушки моего осталось, чтоб у вас тут дохтура досмотрели.
– Памятую, Никита Иваныч, памятую. Грех-то какой! Зелье-то отравное вышло.
– И то грех, Нечай Патрикеич. – Вот я ноне и пришел до тебя. Пособи ты мне, будь другом.
– Ты про што, князь Никита Иваныч?
– Да вишь ты, Нечай Патрикеич, проруха тут вышла. Не то́ я тем разом зелье прислал. А то́-то – вот оно. – И боярин вытащил из-за пазухи скляницу, обернутую в красный платок.
Дьяк смотрел на него и, видно, ничего не понимал.
– Вот она и просьбица моя к тебе. Вели ты сие зелье дохтурам осмотреть и подлинно дознать – доброе ль то зелье, аль вновь отравное.
Дьяк взял скляницу, будто с опаской, и хотел, видно, спросить что-то боярина. Но князь Никита только рукой махнул:
– Сделай милость, не пытай ты меня ни про што. Дай зелье дохтурам, и ответ мне принеси, а я тебе той службы во век не забуду.
– Ну, ин, будь по твоему, Никита Иваныч, хоть и не по указу то́. Ты посиди тут покамест. А я дохтуров попрошу тотчас то зелье испытать.
Дьяк вышел в заднюю избу, а боярин сел к столу и задумался. Подъячие скрипели перьями, а меж собой разговоры вести при боярине не смели. Дьяк долго не возвращался.
Наконец дверь отворилась и вошел Нечай Патрикеич с той же скляницей. Питья в ней оставалось наполовину. В другой руке был у него лоскут бумаги. Лицо у дьяка было веселое.
– Ну, Никита Иваныч, – сказал он. – Слава господу, то питье доброе, не отравное. От его вреда не бывает, окромя пользы. Вот я тебе и бумагу тотчас дам, дохтура и подпишут. – Дьяк отдал подъячему принесенный лоскут и велел переписать.
– Ты что ж, боярин, смутен сидишь? – прибавил он, обернувшись к князю Никите Ивановичу. – Аль не рад, что питье доброе?
В ту минуту задняя дверь отворилась, и вошел доктор Фынгаданов. Увидев князя Одоевского, он подошел к дьяку и что-то спросил его.
– Князь Никита Иваныч, – неохотно заговорил дьяк. – Вот дохтур пытает, – пошто, мол, ты в другой раз зелье приносишь? Кое же ты младенцу давал? Коли сие, так он бы не помер. Кое ж лекарь-то ему, Иванушке твоему, делал?
– Молвил я тебе, Нечай Патрикеич, – заговорил боярин, – проруха тут приключилась. Лекарь-то, что Иванушку лечил, сие питье ему принес и дать велел. А ошибкой ему то зелье дали, что я впервой присылал.
– Отравное-то? Вот грех-то! С того сынок твой и помер? Ахти, беда какая! Как же то приключилось? – спрашивал дьяк.
Доктор Фынгаданов слушал во все уши разговор боярина с дьяком. Вдруг он прервал дьяка и зачастил по-немецки, громко и сердито. Он поднимал руки вверх, тряс головой, хлопал себя по бедрам, наконец, повернулся, вышел из комнаты и сильно хлопнул дверью.
– Вишь горячка, немец наш! – сказал дьяк с усмешкой. – Чисто порох!
– Чего он тут кричал-то? – неуверенно спросил боярин.
– Да, вишь, молвит, – у вас де лишь на Московии то́ может статься, – объяснил дьяк. – Лекарь, мол, доброе лекарство дает. А ему веры нет – не дают, опасаются. А своим-де знахарям верют. А те, мол, болваны неученые, людей травят. На тебя тоже злобится немец. Ты, мол, на того лекаря напраслину взвел. А его за то казнить будут. А тебе, мол, и горя мало. Все, мол, русские так. Коли простой человек – так они-де его за скота почитают. И правды, мол, у русских нет… Сердитый немец! А государь его любит.
Боярин не сказал ни слова, только головой покачал. А дьяк, видя, что боярин молчит, не посмел ничего больше прибавить.
Подойдя к подъячему, Нечай Патрикеев взял у него готовую бумагу, подписал сам и велел подъячему дать подписать доктору Фынгаданову и аптекарю. Пока подъячий ходил, ни боярин ни дьяк не сказали ни слова.
– Вот, князь Никита Иваныч, – сказал дьяк, взяв подписанную бумагу у подъячего. – Тут написано: «Питье доброе. Трава рябинка, распарена в горячем вине. Ту траву дают пить теплую, когда у человека в гортани жабная болезнь».
– Вот-вот, так и лекарь молвил. Жабная болезнь у моего Иванушки была. Эх! – Боярин только рукой махнул и голову свесил.
Он сказал спасибо дьяку, завернул скляницу и бумагу в платок, положил бережно за пазуху и, понурив голову, вышел из приказной избы.
Одоевский у царя
Пока до дома ехал князь Одоевский, большое он дело надумал. А что надумает боярин, то всегда сразу и исполнит. Совета ни у кого не спрашивал.
Прошел князь прямо к себе в повалушу и велел кликнуть дворецкого да ключника.
– Семеныч, – сказал боярин дворецкому, – пошли тотчас Антипку, али другого кого, в Красный Кут. Пущай там староста в хоромах окна да двери досмотрит, все ли в добром порядке, да печи протопит. А здесь вели княгинину колымагу выкатить да сам досмотри, в добром ли порядке, и возы тож. А ты, Григорей, повару вели пирогов подовых напечь поболе, да кур да уток нажарить. А Васильевне вели с девками шубы да всю рухлядь дорожную собрать да вытрясти.
– Дорога-то больно плоха, князь Никита Иваныч, – сказал дворецкий. – Аль княгиня матушка в путь сбирается? Первопутки бы лутче дождаться.
– Ладно, молчи, поколь не спрошен. Вели лошадь подать. Во дворец еду.
– Дозволь, князь батюшка, молвить, – заговорил дворецкий. – Княгиня велела, как ты домой будешь, ей поведать. Не пройдешь ли, мол, ты к ей в горницу.
– Скажешь княгине – вернусь со дворца, побываю, а тотчас не время.
Боярин быстро сошел с лестницы, во двор, сел на лошадь и поехал во дворец. Холопы бежали за ним по бокам лошади.
Царь Алексей Михайлович, вернувшись от обедни, прошел в свою опочивальню. В передней горнице толпились бояре, окольничьи и дьяки.
Князь Одоевский, как вошел в переднюю, поздоровался с боярами, подошел к царскому спальнику и спросил его, как нынче царевич Федор Алексеич, ночь провел и не пожалует ли великий государь его, Одоевского, к себе допустить, коли не сильно скорбен.
Спальник сказал, что царевичу будто малость полегче, а государя он пойдет спросит, допустит ли он князя Никиту Иваныча пред свои светлые очи.
Минуты три спустя спальник вернулся и позвал князя Одоевского к государю.
Царь Алексей Михайлович стоял у окна своей горницы и смотрел на Ивановскую площадь, где толпился народ, а у Земского приказа палач бил на козле кнутом кого-то. Приказного должно быть.
Завидя князя Одоевского, Алексей Михайлович отошел от окна, сел в высокое точеное кресло, обитое малиновым бархатом и милостиво кивнул на поясной поклон боярина.
– С чем пришел, князь Никита?
Одоевский опустился на колени и до полу поклонился царю.
– Пришел я, государь, челом бить твоей царской милости. Служил я тебе, государь, верой и правдой, а ноне прошу я у тебя, государь, великой милости. Отпусти меня, государь, в мою вотчину. Надумал я, государь, там схорониться. Станем мы там с хозяйкой жить, горе свое слезми оплакивать, покуда господь смерти не пошлет.
Царь нахмурился.
– Не ладно надумал, князь Никита. Горе твое ведаю. Не поскорбеть нельзя и поплакать можно. А через меру скорбеть грех. Не тебя лишь одного господь посетил. У нашего царского величества господь трех сынов взял. А я на бога не оскорбился. Крест свой смирно нес. А ты нашей милостью небрежешь и от нашей службы бежать хочешь. Думаешь, государю твоему верные слуги не надобны? Да как ты смел, страдник, худой человечишко, своей просьбишкой нашей царской милости докучать! Ведаешь, государь твой во мгле ходит, царевич недужен лежит. А ты государя своего кинуть хочешь! Откудова ты взял, холоп, так невежничать и государя своего гневить!
Князь Одоевский давно знал государя Алексея Михайловича. Знал, что в гневе он не то изругать, а и посохом побить ближнего боярина может. Испугался боярин.
– Не гневись, великий государь. Дозволь холопу твоему слово молвить.
– Сказывай, коли слово твое не без ума.
– Ведаешь, государь, что вечор по указу твоему бояре в передней допрос мне чинили…
Царь поднялся с кресла и сердито застучал посохом.
– Так ты, худой князишка, на государя своего оскорбился! Почитаешь себя лутче всех! Наше царское величество не смеет указать допрос тебе учинить, сатанин угодник! Как я тебя махну и с женою твоею в дальние деревни за твою гордость сатанинскую!
– Государь великий, – заговорил Одоевский, – о том и челом бью твоей царской милости, прикажи мне в вотчину отъехать. Не достоин я у твоих дел ходить и в твои пресветлые очи глядеть.
– То не твое дело судить, достоин ты аль нет, – сказал царь, остывая. – Бояре за тобой вины не сказали.
– Великий государь, не ведали бояре вины моей великой. И сам я в те поры не ведал. А ноне пришел до тебя, государь. Коли повелишь, все тебе, как на духу, открою.
Алексей Михайлович совсем остыл. А слушать, как бояре винятся, государь любил. Он опустился в кресло, кивнул Одоевскому и велел ему встать с колен.