Олена слушала, не проронив ни слова. Пахом тоже не прерывал ключника. А когда тот замолчал, Пахом сказал:
– А указ-то какой ему князь ваш сказывал?
– Какой указ? – спросил ключник.
– Да государев, великого государя.
– Про указ разговору не было, – сказал ключник. – Про Федора царевича поминал точно боярин, и про дохтуров, что плохо лечат.
– Ох! – вскрикнула Олена. – Так то́ поп, знать, правду молвил. Сожгут душегубы Ондреюшку моего. Ну, ин, и я тогда в сруб кинусь! Пусти, Пахом! На площадь, на Ивановску побегу, где сруб ставлен.
– Да что та за баба? Ай ума решилась? – спросил ключник Пахома. – Какой сруб на Ивановской? Сроду не бывало.
– То лекарева жонка, Оленка, – сказал Пахом. – С горя то́ она. Да и поп ее напужал тож. Пойду, ин, за ей. Сватья мне. С отцом ее дружбу вожу. Спасибо тебе, Григорей Кузмич. Прощай покуда.
Пахом вышел из ворот, но Олена уж далеко впереди бежала.
– Вишь, побегла, – подумал Пахом. – То мало не померла на болоте. А тут – отколь прыть взялась!
И Пахом зашагал следом за Оленой ко Кремлевскому дворцу.
Лекарь или колдун?
А дворец точно замер весь. В передней бояре шопотом разговаривали. Государь и не выходил к ним. От царевича не отлучался. Приказал накрепко, как боярин Одоевский приедет, тотчас ему доложить и в опочивальню государеву проводить. И кого с собой боярин привезет, с ним же пустить. Фынгаданов доктор из дворца не выходил. У царевича в опочивальне тоже был, а другие доктора в столовой горнице были и аптекаря с ними, и еще народу всякого много. А тихо так, точно пусто во дворце.
Наконец пришел государев спальник и говорит:
– Одоевский боярин приехал, а с ним – не знать кто – белый с лица-то, а идет, хромает. Дохтур новый, что ль? В опочивальню провели, и государь к им вышел, а за собой никому не велел итти.
Бояре и ума приложить не могли, кто такой новый дохтур. Ничего не слыхать было, чтоб приезжал кто.
– Вишь, Одоевскому везет, – сказал боярин Бутурлин, – таясь, видно, немца какого ни на есть выписал. Вылечит тот царевича, а честь – Одоевскому. Хитер боярин. Всех обошел. Не то, что Стрешнев. Думали, в ближние бояре метит, ан в дальние вотчины сбираться довелось. Одоевский же видно и порадел…
– Не иначе, – сказал другой боярин. – Так и хозяйка его, Стрешнева-то, молвила, Наталья Панкратьевна. – Была у нас вечор. Убивается. Молвит: «Сгубили Одоевские Ивана-то Федорыча. Хозяйка-де Одоевского, Овдотья Ермиловна, мужу в уши надула. А тот, ведомо, до царя и довел».
– Вишь ты, – сказал Бутурлин. – А другом прикидывался Одоевский князь Стрешневу-то.
– Другу сноровить – себе досадить, – промолвил боярин Хитров.
А тут как раз из царских покоев отворилась дверь, и князь Одоевский выходит. Бояре тотчас его окружили. С царской милостью поздравляют. Хвалят, что порадел государю в горе его великом, нового ему дохтура сыскал. Кто такой дохтур-то? – спрашивают.
Не стал Одоевский с боярами беседовать – недосугом отозвался. Поспешает-де Стрешнева боярина проводить, как он ноне же ехать сбирается. Поклонился боярам, на добром слове поблагодарил, да с тем и ушел. Головами лишь бояре покачали. Хитер боярин!
А Ондрейка той порой ни жив ни мертв государя в опочивальне дожидался. И не приметил хоро́м царских, как за Одоевским ковылял. Только и думал, как бы ковер не зацепить, да не грохнуться, как вечор в Приказе. Сильно ноги болели, а одна все в бок норовила, – вывернули в пытке, а вправить как надо некому было.
Одного в опочивальне царской оставили. Одоевский князь говорил:
– Тотчас государь выйдет, ты ему, мотри, в ноги поклонись. Да не робей. Государь до тебя добр будет, ты ему ноне надобен.
Ушел. Оглядеться Ондрейка не поспел – богачество-то какое! – распахнулась дверь. Государь вошел. Дородный, блестит весь. А на лицо и глаз поднять не посмел Ондрейка. Сразу в ноги упал, лбом об пол стукнулся, да так и лежал, головы поднять не смел.
– Вставай, – сказал государь. – Говорить мне с тобой надобно.
Ондрей поднялся, а с колен все же не встал. Не посмел. И ноги-то вовсе не слушались. Да государь про то́ и не поминал больше.
– Ну, Ондрейка, слухай. Повелел я тебя с плахи снять и во дворец привесть, чтобы ты сына нашего, Федора царевича, вылечил. Покуда лечишь, во дворце жить будешь. Вылечи лишь, мотри. Не вылечишь, – государь сразу пришел в гнев, – не вылечишь, – лютой казни тебя предам! На пытку отдам! В срубе живьем сожгу!
Ондрейка весь дрожал. Царь вдруг опомнился и также быстро успокоился.
– Ну, не трусь. Лечи, знай, хорошенько. Никого, мотри, не слухай. Как сам знаешь, так и лечи. Оптекаря тебе дам, – что велишь, тотчас изготовит. А коли не дохтурское снадобье надобно будет, куда хошь посылай, запрету тебе нет. Мотри, едино-одно памятуй – должён вылечить царевича, – а каким обычаем, про то спросу нет. Смекаешь?
Ондрей мало что смекал – и на ум не приходило, что про колдовство государь помышлял. Одно видел – не уйти ему от лютой казни. Государь снова начал приходить в гнев. Рука у него с силой сжала посох, он уж хотел по обычаю стукнуть им грозно по полу, да вдруг подумал: «Напугается, ума бы не решился. А нет боле ни на кого надёжи. Дохтура не сладят. Ворожею во дворец не позовешь. А Ондрейка – лекарь же. А и чародейство, сказывают, тож ведает – не немец, наш русской».
– Ну, Ондрейка, – заговорил царь ласковей, – не трусь. Я трусов не люблю. Говори, – можешь царевича вылечить? Говори же!
– Великий государь, – заговорил Ондрейка тихо. Дрожал у него голос, обрывался. – Коли воля твоя на то, буду лечить царевича… Что ведаю, сполню. Многажды ножки робяткам лечивал… и мужам тож, и вылечивал, не обижались… – Государь ласково кивал головой. – Добрыми снадобьями лечивал, великий государь. Наклепали то́ на меня, будто…
Государь снова начал хмуриться. Ондрейка в страхе замолчал.
– Молвил я тебе, про то спросу нет, каким обычаем лечивал, – заговорил Алексей Михайлович. – Наш тебе, великого государя, указ – вылечи царевича. – А как, – про то сам ведать должён. Ну, ин, будет. Подь к царевичу, посмотри его, – коль тебе то́ надобно? – государь вопросительно посмотрел на Ондрейку.
– Надобно, великий государь. Без того лечить не мочно.
– Ну, вставай ин, – сказал царь. – Пойдем в опочивальню к царевичу. Мотри лишь, коли снадобье какое царевичу дашь, сам ране испей и спальнику надкушивать давай.
Царский гнев и царская милость
Себя не помнил от страха Ондрейка, когда царевича лечить велел ему царь. Кабы не ножками болел Федор Алексеевич, ни по чем бы не взялся. Сказал бы царю: «Вели лутче голову рубить, великий государь – где мне против немцев».
Ну, а ту болезнь Ондрейка по своему лечил, иначе чем немцы. Как в Смоленске еще жил, – у Оленина отца, Баранникова Ивана, ноги вдруг отнялись. Позвал он Ондрея. Первый раз и увидал тут Ондрейка Олену. Сразу на сердце ему пала девка. Задумал за себя взять. Да Баранников из торговых людей богачем слыл – за лекаришку ни в жизнь дочку не отдал бы.
Вот и стал Ондрейка голову ломать, как бы Баранникову угодить, ноги ему выправить. Немцы доктора́ учили его, что от цынги та боль бывает, и лекарства от цынги же давать велели. Да не было от того пользы никому. Думал, думал Ондрейка, да и надумал, что та боль в суставах, и от застуды, надо быть. И лечить стал по новому. В скором времени и лучше Баранникову стало. А там и совсем здоров стал. Не знал, как и чествовать Ондрейку. На радости и Олену за него отдал.
С той поры многих так лечивал Ондрейка и помогало.
Вот и царевича теми же снадобьями лечить надумал.
В скором времени лучше стало Федору Алексеевичу. Зашевелил ногами, а там и вставать начал.
Дивились немцы доктора́. Фынгаданов радовался, словно сам он царевича вылечил. Хлопал Ондрейку по плечу, «камрад»[63] называл. Не было в нем зависти, и Ондрейку он любил. Ну, а другие доктора злобились, наговаривали царю на Андрея, говорили, – как бы не помер с того леченья царевич, неведомыми зельями лечит его Ондрейка. Нечисто видно дело.
Ну, и бояре тоже. Давно Одоевского с царем поссорить замышляли, – а тут случай такой вышел. Стали они нашептывать царю, будто хвастает Одоевский, что колдуна государю привел, и колдун у Государя-де во дворце днюет и ночует. Да и сам Ондрейка будто похвалялся: «что хочу-де, то государь по моему слову и сделает. Захочу, сам боярином стану».
Скор на расправу был Алексей Михайлович, даром, что «тишайшим» его прозвали. Федор Алексеевич на ту пору уж ходил по горницам. А дальше сами немцы лечить брались. Как услышал про похвальбу Ондрейкину царь, разбирать долго не стал, раскипелся гневом, велел привести лекаря и сразу закричал на него:
– Боярином быть надумал! А в Разбойный приказ вновь хошь?
Задрожал весь Ондрейка, в ноги царю повалился. Не знал, что и сказать.
А Алексей Михайлович посохом по полу стучит, кричит на него:
– Колдовать надумал! Государя своего в обман ввел! Пущай коли так, приговор боярский сполнят, сымут с тебя голову, худой лекаришка.
И не опомнился Ондрейка, как, откуда ни возьмись, стрельцы к нему подскочили и поволокли из дворца прямо в Разбойный приказ.
На другой день велел государь царевичу в собор с ним сбираться. Молебны в тот день по всем церквам служили, благодарственные, что здоров снова стал царевич.
Правда, Ондрейка, когда с постели спустил царевича, говорил государю, чтоб подольше с горниц не выходил царевич, особливо в осеннюю пору. А еще на месте не велел долго стоять, по лестницам ходить и на колени становиться. Молитвы у себя в опочивальне царевич читал, в кресле сидя. Да не дал лекарю веры государь – коли ходить может, так стоять того легче. А уж с того, что в храме божьем постоит да помолится, никак вреда быть не может. «Нехристь, – думал государь про Ондрейку, – то и не велит господу богу колена преклонять».