Федор Алексеевич рад был в собор пойти – надоело все в горнице сидеть. По площади шел на своих ногах, веселый, смеялся. Царь тоже весел был. Про Ондрейку и в мыслях не было.
Впереди боярин шел, деньги медные пригоршнями в народ кидал. Свалка такая поднялась – не приведи бог. Стрельцы уж розняли. Пинков надавали. Ничего – стихли.
Обедню долгую в тот день архиерей служил, а после обедни молебен благодарственный с коленопреклонением. Притомился царевич. Назад шел, заплетались ноги. А как на крыльцо подниматься стал, вдруг ноги у него подкосились, так на лестнице и упал было царевич. Благо царь поддержал, и бояре кинулись, подхватили. На руках внесли Федора Алексеевича в опочивальню, на постель положили.
Лежал царевич как неживой, в лице ни кровинки. Подумали было сперва – помер. Да нет – дышет.
Испугался царь. Еле сам на ногах устоял. «Знать, большой силы колдун тот Ондрейка, – думал царь. – Как доспел лишь порчу на царевича наслать? Сразу в приказ повели, и в опочивальню не дали зайти, с царевичем проститься. Не иначе как по ветру напустил. А снять опричь его никому не мочно. Сам лишь может, кто напустил. Казнят Ондрейку – помрет Федя».
Закручинился царь. Бояре было утешать стали – «с устатку-де, отойдет, може, свет царевич. Не попустит господь».
Разгневался Алексей Михайлович, на Бутурлина боярина вскинулся:
– Все ты, худой князишка, нанес на Ондрейку! В гнев наше царское величество ввел. А ноне через тебя помереть может царевич.
Свету не взвидел Бутурлин, в ноги царю кинулся, просил помиловать.
Царь поглядел на него и сказал:
– Беги скоро в Разбойный приказ, веди сюда Ондрейку. Не приведешь живого, в дальние вотчины сошлю.
Бутурлин тотчас вскочил, полы подобрал и стремглав из горницы кинулся. Во всю жизнь так не бегивал боярин. Боялся – ну, как казнили поутру Ондрейку.
На счастье на его, палача с вечера не нашли. Загулял для праздника Шумило Котлов. А как Алмаз Иванов зол был на Ондрейку, что не так все дело обернулось, как замыслил дьяк, – так он его и отправил в ночь в Пытошную башню. Велел вновь допросить Ондрейку с великим пристрастием, какие ему беси служат. «Ноне уж, – думал дьяк, – некому за того лекаришку вступиться, как самого царя прогневил».
Кабы не отдохнул да не подкормился во дворце Ондрейка, не вынести бы ему второй пытки. А так – жив остался. Руку только вывернул ему подручный палача.
Как прибежал в Приказ за Ондрейкой боярин Бутурлин, испугался Алмаз Иванов, сам с ним в Пытошную башню бежать кинулся.
На полу там Ондрейка еле живой лежал. Подняли его живо, обтерли, кое как кафтан натянули, подхватили под руки, хоть и стонал он, и потащили во дворец – Алексей Михайлович дожидаться не любил.
А царь и то уж гневаться начал, что долго не идет Бутурлин.
Как вошел боярин, так в ноги царю поклонился и рассказал, где он Ондрейку нашел.
С самой той поры, как упал на крыльце царевич, Алексей Михайлович гнев в себе копил – и на Ондрейку сердце у него распалилось, и на Бутурлина злобился, да все так выходило, что нельзя было себе воли дать. Зато тут уж дал себе волю царь и весь гнев на Сицкого оборотил. Как посмел после приговора без царского указа на пытку Ондрейку послать.
Застучал посохом Алексей Михайлович и велел думного дьяка кликнуть и чтоб тотчас указ писал и Сицкого, и дьяка старшего с Разбойного приказа сместить, Сицкого в дальние вотчины сослать, а Алмаза Иванова кнутом отодрать.
Потом всех из горницы выслал и сказал Ондрейке:
– Ну, Ондрейка, знать и впрямь сила у тебя большая. Лечи вновь царевича. Сымай, что напустил. Да, мотри, накрепко вылечи. Покуль он жив, и ты при ем во дворце лекарем жить станешь. Мотри лишь, – напустишь на кого хворобу – на Федора ли, аль на других царевичей альбо на царевен, о ту пору лутче бы тебе на свете не жить – жилы все с тебя вытянуть велю, руки-ноги вырвать, огнем сжечь! Ну, подь живо, лечи царевича. Мотри, вылечи. И сказ мой по вся дни памятуй.
Про то, что рука у Ондрейки плетью болталась, и не помянул Алексей Михайлович. Шибко злобился на него. Сам бы, кажись, посохом убил. «Вишь, лекаришка неудобный, – дрожит весь, раз кулаком дать, из его и дух вон. А тут тронуть не моги. Царевичу вред будет».
Так и стал снова Ондрейка во дворце жить. Хуже темницы ему тот дворец стал. А ну, захворает кто – тотчас на него нанесут – тут уж не избыть ему пытки.
Федору Алексеевичу вскоре снова лучше стало. Недели не прошло, как повеселел царевич, стал с постели проситься. А там и ходить ему Ондрейка позволил. Совсем здоров стал Федор Алексеевич, а царь Ондрейку все из дворца не отпускал.
Олена не раз наведывалась во дворец, да не допускали ее долго до Ондрейки. От Одоевского князя только и дозналась она, что не будут казнить Ондрейку. А жить ему великий государь указал во дворце, лекарем при царевиче Федоре Алексеевиче. Рассказал ей князь Никита Иванович, что хромой стал с пытки Ондрейка и рукой одной не владел.
Плакала сильно Олена Ивановна, а от людей таилась. Не хотела про свое горе никому рассказывать.
Прошка квасник
Снег первый на Москве выпал, грязь прикрыл. А мороз не сильный. И солнышко светит. Светло, весело, колокола звонят.
На Красной площади народу – не протолкаться. Шум, крик, гомон. Гуще всего толпа у Спасских ворот. Толкаются, жмутся, друг другу на плечи лезут. А тихо, – криков, ругани не слыхать.
У самой стены Кремлевской Прошка стоит. И боченок с ним рядом и жбан в руке. Да не кричит Прошка: «Кому кваску? Медвяный, игристый! Кому кваску?» – Кричать не к чему. И так отбою нет – наливай лишь. Гроши да денежки так и сыпятся.
Прошка ныне на Красной площади большой человек стал. Всяк к нему пробраться норовит, – кваску испить да и послушать. И как не послушать? Какие дела сказывает, словно в сказке.
– И вот, православные, – говорил Прошка, – трижды уж он в тот день про то рассказывал, а народу с каждым разом все больше, – выхожу я с боченком из дому, на площадь идти, а на дворе стрельцов видимо-невидимо, и подъячий сам из суда. «Ты, молвит, – Прохор Охапкин?» – Я, говорю, самый и есть. Что вам от меня надобно? – «А за тобой, молвит, из суда сам боярин прислал – потому у его до тебя дело». – Ну, говорю, идем, коли так, к боярину. Он самим государем поставлен. А я государю верный слуга.
– Вишь ты, – вздыхает какая-то баба.
– Приходим в Приказ, а там сам боярин за столом сидит – стра-ашный. Глазищи у него ба-альшие, круглые. Глянет – душа в пятки уйдет.
– Ахти, страсти какие! – пищит старушонка.
– Ведут меня к столу, и боярин мне тотчас говорит: – Ну, Прохор, говори – ведаешь ты того человека? – И лекаря нашего, Ондрея Федотыча, мне указует. А Ондрей Федотыч стоит, в чепи закованный. Два стрельца его за плечи держут… – «Ведаю, говорю, государь боярин». – А ведаешь ли ты, Прохор, что то́ есть самый злой колдун и чародей? – а глазищами-то так и ворочает. А я ему: «Не, государь боярин, я того лекаря, Ондрея Федотова, сколь годов ведаю. И нет за им никакого волшебства и чародейства. Лекарь он добрый. Кого хошь вылечит». Боярин как крикнет…
– О-ох! – слышится в толпе.
Прохор круглит глаза: – Ка-ак крикнет! – снова говорит он: – Как ты такое слово молвить можешь! Все послухи показали, что вор он, Ондрейка, и чародей. Вот Феклица, бабка (померла она с пытки). Вот Улька Козлиха – изветчица (в срубе на болоте сожжена)…
– Вишь ты, – замечают в толпе, – и послухов-то и изветчиков бог наказал.
– Не иначе, – говорит квасник, – потому – лжу молвили. Ну, я боярина не испужался. Тотчас говорю: «Государь боярин, поклеп то́ все. Как мне того Ондрея Федотова не знать, коли я в одной избе с им сколь долго живу – он в клети, я в подклети. И хозяйка его, Олена Ивановна, завсегда у меня мой квас покупывает. А лекарь тот, Ондрей Федотов, добрый, и всех лечит, а особливо робят, что ножками недужат».
– Вишь ты, куда загнул.
– Ну, и ловкой ты, Прошка, малый!
Прошка погладил бороду.
– А боярин мне: – Мотри, Прохор. Отдам я того лекаря в Пытошную, и коли с пытки он повинится – сыму я с твоих плеч буйну голову.
– Ох! Неужли не забоялся ты?
– Не, не забоялся. Чего мне бояться, коли я истину молвлю. Говорю боярину: – Ладно, государь боярин. Руби с плеч голову, коли повинится Ондрей Федотов. Да не повинится он, – потому богу не грешен, царю не виноват.
– Так и сказал?
– Так и сказал.
– Ну, и молодец ты, Прохор!
– И не повинился Ондрей Федотов? А за што ж ему голову рубить хотели?
– А то, вишь ты, – заговорил опять Прошка. – Вроде как воспытанье ему остатное было. Государь повелел: на плаху его положить, топором над им палачу махнуть… Ну, коли он колдун, беси к ему тотчас и слетятся, своего слугу выручать. Коли слетятся – тут ему голову и рубить, а коли нет – тотчас его во дворец везти – самого государя царевича, Федора Алексеича, лечить, потому как он, Ондрей Федотов, самый первый по Москве лекарь.
– Так и повезли?
– Так и повезли. А вы на болоте-то ай не были, как ведьму-то в срубе жгли? Ведьма та, ой, лютая! Думают сожгли, ан не тут-то было.
– Аль обернулась чем да вылетела?
– То-то – вылетела! Поколь вы все вверх морды то подняли, а она, окаянная, червем оборотилась да из-под сруба-то и выползла. Кабы мне час, я бы ведал, что́ с ей делать. А тут как есть бирючи скачут, Ондрей Федотова ко дворцу просют. Ну, и меня, ведомо, с им – как я за его порукой. Подали нам лошадей белыих, разубраныих, к Одоевскому князю поскакали мы враз. А там во дворе карета царская дожидается, золотая вся, а с нутри бархатом малиновым обитая. Ну, переоблоклись мы тотчас в шелки да в бархата, ферязи парчевые надели. Сам Одоевский князь холопов поторапливает, а дворецкий нам прислуживает. Покатили мы ко дворцу, – Ондрея Федотова тотчас к царевичу повели, а меня сам государь привечает: – «Спасибо тебе, молвит, Прошка, что не побоялся ты правду молвить. Завсегда мне, молвит, такие сл