Такими вот пунктирными линиями очерчивался контур будущего повествования. Сквозную же линию связи продолжала упорно тянуть бабушка Фаро. Ее записи, охватывающие период с марта по декабрь 1904 года, занимают две общих тетради. Между прочим, бабушка пишет:
«Русско-японская война продолжалась. Власти делали все для того, чтобы она пользовалась популярностью у населения. Сбор денег на подарки воинам, патриотические плакаты, речи, благотворительные вечера. Тем временем армия терпела поражение, ее грабили и предавали. В гимназии устроили вечер, пригласили офицеров приехавших на побывку домой. Рюша Банович, Лиза Кафиева и я решили на него не ходить. Леля Бекзадян плохо себя чувствовала и тоже не пошла.
Приближались экзамены. В первом полугодии я заплатила за право учения из средств ученической кассы, и потому брать во втором было уже неудобно. Тем более мне, заместителю председателя кассы. Классная наставница предупредила: могут не допустить к экзаменам. Советовала написать родителям, чтобы срочно выслали деньги.
— Разве они не понимают? Раз отправили дочь учиться, надо платить вовремя.
Ответить, что родители — старики и ничем не могут помочь? На это она скажет:
— Нет денег, пошли бы служить.
Егор Мамулов все спрашивал, почему я грустная, что меня беспокоит. Вечером долго гуляли по набережной, молча ходили вдоль моря, каждый со своими мыслями.
К русскому письменному мы с Лелей готовились у Марго. Леля так и заснула за учебником. Не добудившись, с трудом подняли ее, уложили на кровать. Она отмахивалась от нас, как от мух, бормотала во сне:
— Не ваше дело, отстаньте, не мешайте спать.
А утром сердилась, что мы не разбудили ее и она не успела повторить курс.
К экзаменам меня допустили. Никто слова не сказал. Но платить за учение нужно было все равно, и я ума не могла приложить, где взять деньги. Как-то вечером за чаем у Марго девочки размечтались о лете. Мне тоже захотелось в Шушу, домой, в наши горы. Бакинский весенний воздух был свеж, игрив, дверь на балкон распахнута. Мной овладело вдруг острое, забытое за зиму ощущение родных мест, вспомнились скрип досок на галерее, море заботливо посаженных мамой дветов, мягкие колени отца, уютное ворчание нянюшки Нанагюль. Я подумала, что вот было же такое счастливое лето, когда собрались все вместе — Людвиг, Богдан, Тарсай в Тигран, когда мы целой кавалькадой днем ездили на лошадях до Ханкенды, а вечера проводили на скалах, беседуя обо всем, что волновало нас. Шушинские скалы напоминали в ночном свете мерцающих звезд вздыбленных лошадей у края бездонной пропасти. А наши переглядывания с Богданом за обеденным столом после того, как он дал прочитать мне первую запрещенную книжку — вернее, выписки из нее, сделанные его рукой! От этого чтения и от обсуждения прочитанного жизнь постепенно поворачивалась иной стороной, обретала высший, доселе неведомый смысл.
Утром по дороге в гимназию, поднимаясь по Николаевской улице, я услышала за спиной шаги, которые не удалялись и не приближались. Человек шел следом. Я резко обернулась и увидела растерянно улыбающегося Наримана Тер-Газаряна — одного из армянских социал-демократических лидеров, так называемых спецификов.
— Что идешь так медленно? — спрашиваю.
— Замечтался, — отвечает. — Иду и думаю, что за красивая гимназистка. Не узнал сразу.
— И часто ты вот так за гимназистками ходишь?
— Не очень. Стоит мне обратить на гимназистку внимание, как ею непременно оказываешься ты. Помнишь, мы как-то с тобой на этом самом месте встретились?
— Помню, — отвечаю. — И тоже весной.
— Тогда у тебя дело ко мне было.
— И сейчас дело, — округлил глаза Нариман. — Очень тебя прошу заняться летом с сестрой моей Айкануш. Она влюблена в тебя с прошлого года, ни о ком другом слышать не хочет. Так что, пожалуйста…
— Видно будет.
— Приедешь в Шушу, отдохнешь немного, а там в к занятиям приступать можно. Вот тебе аванс. Это чтобы не раздумала.
Ну как тут не поверить в божественное провидение! Я была спасена.
Учитель математики Калантаров меня недолюбливал, считал легкомысленной. Я не успевала как следует готовиться к его урокам, иногда пропускала их, поскольку большую часть дня была занята партийной работой.
— В класс ходить не можем, — бывало, говорил он, — а гулять можем?
„Это потому, что он любит только блондинок, — убеждала меня Леля. — Будь он русским, любил бы тебя больше всех, потому что ты самая черненькая в классе. А Иван Христофорович одни пятерки тебе ставит. Разве ты его предмет знаешь лучше?“
На письменном экзамене по математике Калантаров, проходя мимо, заглянул в мою законченную работу.
— Вот видите, — буркнул он, едва заметно улыбнувшись, — вы ведь способная. Неужели трудно было в году хорошо заниматься?»
Через несколько страниц, словно бы вновь выпав из бакинского гимназического времени, бабушка пишет:
«Из газет и наших листовок было видно, что дела на фронте становились все хуже. С каждым днем почти во всех слоях населения росла ненависть к самодержавию. Как-то вечером заходит ко мне Мехак Аракелян — рабочий нашей подпольной типографии.
— Фаро, — говорит прямо с порога, едва переводя дух. — Бросай сейчас все, иди к сыну Ериванцева. Пусть уговорит отца дать нам немного армянского шрифта. Не хватает для выпуска новой листовки.
— Есть же в типографии армянский шрифт.
— Старый набор нельзя рассыпать. В общем, иди. Пусть скажет отцу, что ему угрожают расправой, если не даст шрифт. Сегодня ночью мы втроем будем ждать у ворот типографии. Пусть знает: мы возьмем с собой оружие.
— У меня, Мехак, завтра экзамены по русскому языку и истории. Ночь надо сидеть. Может, завтра, сразу после экзаменов, а?
— Если думаешь, что это мой приказ, — ошибаешься. Твой брат Людвиг так распорядился. Он-то уж знает, что тебе делать и чего не делать.
— Вот еще, — возмутилась я. — Но раз надо, значит, надо. Выйди, я переоденусь.
Потом позвонила по телефону гимназисту Ериванцеву, сказала, что мы с Лелей собираемся вечером идти гулять на бульвар, не хочет ли он к нам присоединиться. Договорились о встрече. Леле, конечно, я ничего не сказала, а Ериванцеву объяснила, что Леля не смогла прийти, и вручила ему ультиматум Мехака, написанный малограмотно, но „внушительно“ — с восклицательными знаками и многоточиями после каждого слова.
Работая в прошлом году вместе с банвором Мехаком в типографии, я учила его ставить знаки препинания. Он все спрашивал, как нужно соединять друг с другом слова, чтобы они звучали внушительно. Я посоветовала ставить восклицательные, вопросительные знаки и многоточия там, где он затрудняется как следует выразить свою мысль, и он стал настолько ими злоупотреблять, что все его нынешнее послание состояло из одних восклицаний. Подписывался он „Инженер Мехак“ и очень гордился этим самовольно присвоенным званием.
Арменак Ериванцев сказал, что отец в последнее время ходит запуганный, боится скандалов.
— Вот видишь, — сказала я. — Так что лучше не поднимать шума.
В половине десятого, возвращаясь с бульвара, мы встретили Мехака с каким-то парнем. Видно, все это время они следили за нами. Мехаку не терпелось узнать о результатах переговоров с сыном владельца типографии. Я едва заметно кивнула ему, что все, мол, в порядке, и мы разошлись, не показав вида, что знаем друг друга.
На прощание я попросила Арменака предупредить отца, что если он не согласится отдать шрифт добровольно, то шрифт все равно украдут, но только возьмут тогда гораздо больше».
Очередное «впадение» в гимназическую экзаменационную жизнь на сей раз было связано в бабушкиных записках с экзаменом по истории.
«Мне попался билет, по которому требовалось рассказать об эпохе Петра Великого. Девочки предупредили меня, что на экзамене присутствуют городской голова Новиков, архимандрит и кто-то из попечительства. Но я не различала лиц. Перед глазами лишь плыло зеленое сукно большого стола и много-много голов. Я так была сосредоточена на ответе, что не узнала даже своего покровителя, который два года назад помог мне устроиться в гимназию после ареста и увольнения из заведения св. Нины с „волчьим билетом“.
Закончив ответ, я оглядела сидящих за столом. Господин в пенсне наклонился к начальнице гимназия Магдалине Михайловне и что-то шептал ей. Другой улыбался то ли лукаво, то ли насмешливо. Я стала вспоминать, не сказала ли чего лишнего.
— Как думаете, — спросил меня тот, что улыбался, — мог бы появиться в наше время такой же политический гений, как Петр Великий?
— Да, но им бы руководили совсем другие мотивы и идеалы.
— Какие же? — ехидно поинтересовался господин в пенсне.
Я отвечала как можно уклончивее.
Вся красная, выхожу из экзаменационной комнаты, а навстречу мне из другой, боковой двери выходит тучный, высокий господин — Александр Иванович Новиков.
— Подождите, ученица Кнунянц. Вы очень хорошо отвечали. Вам непременно нужно учиться дальше. Когда Магдалина Михайловна принимала вас в эту гимназию, она сказала, что вы сможете учиться здесь только до восьмого класса. Не все от нее зависит… Я хотел бы помочь вам. В августе собираюсь быть в Петербурге. Живу я там на Мойке — вот адрес. Пусть ваши братья помогут вам попасть в Петербург, а там уж я устрою вам и стипендию, и все остальное. Договорились? Если не будет средств, отправите мне в первых числах августа письмо или телеграмму — я пришлю денег на дорогу и скажу, где остановиться».
«Стук в дверь. Входит Кирилл Грошев.
— Ты что лежишь, Фаро? Нездорова? Тебя все ищут — Леля, Марго, Егор, Трдат. Я прискакал сюда, решив, что раз ты не была на экзамене, значит, заболела или что-то стряслось.
— Я просто рано пошла.
— Ну и как?
— Все в порядке.
— Я так волновался за тебя, что совсем потерял голову.
— Напрасно.
— Все шутишь. А я так страдаю.
— Не нужно, Кирилл. Ты пока выйди в переднюю, я умоюсь, оденусь. Вечером у меня занятия в Балаханской школе. Через час выезжать.