— А остальные тоже неудачниками были? Вот, помниться, Яковлев Петр хвастался, что самого Ленина возил. Врал наверно, — вспомнил я еще одного исполнителя.
— Почему врал, был он шофером у Ленина и Сталина. Сменным, когда основной не мог. Во время НЭПа был депутатом Моссовета, потом автобазу наркомата возглавлял, но однажды написал рапорт с просьбой перевести его в расстрельную команду. Дескать, хочу помочь в истребление врагов народа. Сам понимаешь, отказать такому человеку в его желание я не мог. Да и зачем — сам ведь захотел. Есть у меня одна мысль, почему он решил в расстрельную команду перейти. Похоже, что-то натворил на прежнем посту, вот и решил избежать наказания, — и, увидев удивление на моем лице, Блохин цинично добавил, — А ты что думал — расстрельная команда для многих была сродни штрафбату. Вину можно было кровью искупить — чужой. Кому-то нужно было выполнять эту работу. Это тебе повезло. Документы оформлял, а мужики стреляли. И здоровье свое там оставили, — Блохин на мгновенье замолчал, вспоминая тех, кто вслед за жертвами покинул этот мир, — Ваня Фельдман на пенсии не успел пожить — быстро помер. Врачи вообще удивлялись, как он дожил до увольнения в отставку. Братья Шигалевы сгорели на работе. Василий в августе 42-го года, а Иван — в декабре 44-го года, меньше года до победы не дожил.
— Яковлеву Петру больше повезло. Хотя сложно это жизнью назвать. Оглох на одно ухо, кашляет кровью как чахоточный, почти не ходит — а ведь крепкий мужик был, — с грустью в голосе произнес я.
Яковлева похоронили в апреле 1959 года на Донском кладбище в Москве. Как и полагается с почестями: военный оркестр и почетный караул. Для большинства присутствующих, даже родственников, он был обычным чекистом — орденоносцем. И только я знал, где служил и чем на самом деле занимался покойный. Блохина на похоронах не было — комендант умер через две недели после нашего разговора.
— Петр хоть дома с дочкой живет, — заметил Блохин, — А вот Сашка Емельянов в психушке помер — в прошлом году 8 марта. Повезло мужику — помер в женский праздник. Два года назад его супругу схоронили. Его пришлось в психбольницу отправить только из-за того, что он по ночам в отделе с заряженным наганом сидел и все ждал, что за ним придут. Сам понимаешь — опасен он был в таком состоянии для окружающих.
— Вот и забрали, — мрачно заметил я.
— Единственное чем я ему помочь смог, — не обращая внимания на мои слова, продолжил говорить Блохин, — в 49-м году оформить приказ о том, что умом тронулся во время выполнения спецзадания, как и Эрнсту Магу. Хороший человек был Емельянов — молодежь в нем души не чаяла. Строгий, требовательный и справедливый.
— Как старшина в училище, — кивнул я, вспоминая Приходько Василия, который учил нас курсантов всем премудростям армейской жизни. В 1941 году он добился отправки на фронт и в 1943 году погиб на Курской дуге.
— Кто-нибудь здоровый с этой службы ушел? — зачем-то спросил я.
— Мы с тобой, например. Пока живы и годны к строевой службе в военное время. Демьян Семенихин до сих пор служит начальником отделения. Сашка Дмитриев Летом 50-того был уволен. Там «темная история» была. Все из-за того, что его тесть евреем был.
— Странно как-то. Мы живы и здоровы, хотя и участвовали в расстрелах, а ребята померли или калеками остались, — произнес я мысль, которая мучила меня в то время.
— А чего странного, — удивился Блохин, — Все легко объяснимо. Мы с тобой знали, что расстреливаем врагов народа, которые совершили множество злодеяний. К тому же мы просто выполняли свой долг перед Родиной, защищая ее. Вот и все. Нас не мучили поповские рассуждения о том, что убивать — это грех и за это нам в аду гореть вечно. А ребята верили в эти сказки, хотя и носили в карманах партбилеты. Думаешь, почему они в партию вступили — ради карьеры. Думаешь, они понимали, что в стране происходит — нет. Они расстреливали людей, а потом мучились от осознания того, что совершили плохой поступок, за который гореть им в аду после смерти. Мы с тобой об этом не думали, вот живы и здоровы. Вспомни свои ощущения после первого расстрела. Ты что напился после этого? Подал рапорт с просьбой перевести в другое подразделение? Застрелился? Утром как обычно вышел на службу, словно ничего не произошло. Знаешь, я ведь заранее знал, что так произойдет. Я это во время нашей первой встречи понял. Когда задал вопрос о том, сможешь ты застрелить человека. Увидел я твой взгляд. Пустой и отрешенный. Я словно в бездну заглянул. Ты никаких эмоций не испытывал! Из тебя бы прекрасный палач получился! Даже лучше, чем Магго. Тот стрелял, что бы удовлетворить свою потребность ощущать себя выше других — жажда власти, а ты бы стрелял просто так — просто выполняя приказ.
Расстрел
В отличие от Блохина и других стрелков перед войной мне лишь однажды пришлось казнить приговоренных к высшей мере наказания «врагов народа». Хотя стрелять в людей мне приходилось много раз. Сначала на Дальнем Востоке, когда задерживали нарушителей, а потом на территории Западной Украины и Прибалтики, когда сражался с местными националистами. Там была война, а в Москве — мир. На западных и северо-западных рубежах бой мог начаться в любое время суток на городской улице или лесной дороге, а в столице выстрелы звучали по ночам в специально оборудованных местах, да и назвать московские стрельбы настоящей схваткой с врагом нельзя — обычные расстрелы, а точнее добивание проигравшего схватку врага. С этим задачей кто угодно справится. Главное осознать, что приговоренный к смерти судом московский «враг народа» почти ничем не отличается от дальневосточного нарушителя госграницы. Единственное различие — первый безропотно примет свою судьбу и не окажет никакого сопротивления палачу, а второй будет сражаться до последнего.
Когда мне пришлось однажды, вместо одного из палачей (его увезли в больницу с приступом аппендицита), расстреливать группу «врагов народа», то я не испытал никаких эмоций при выполнении приказа Блохина. Помня рассказ отца, я не смотрел в глаза жертвам, а стрелял им в затылок. Поднимал наган, целился, задерживал дыхание и плавно нажимал на спусковой крючок. После окончания казни я вышел в коридор, налил грамм пятьдесят спирта, выпил и под недоуменные взгляды других стрелков приступил к трапезе. Наверно они ожидали от меня всего, кроме этого. Потом Блохин рассказал мне, что если до этого палачи считали меня способным только прислуживать начальству «штабным писарем» и презирали меня, то после этого случая, стали бояться и уважать. «Ведь точно так же ты можешь застрелить любого из них» — объяснил комендант.
Снились ли мне потом лица тех, кого я расстрелял тогда? Возможно, что звучит цинично, но для меня они были безликими «врагами народа», которые понесли заслуженную кару за свои преступные деяния. Я, в отличие от большинства палачей, искренне верил в то, что эти люди противники советской власти и моей Родины и поэтому подлежат уничтожению. А вот для стрелков они были людьми, которых начальство приказало убить. И если палачи не выполнят это задание, то сами могут оказаться на месте приговоренных к высшей мере наказания. При этом никто из палачей почему-то не думал, что он сам добровольно согласился стать стрелком. У каждого из них была возможность отказаться от участия в казнях, но они не сделали этого. Сначала стали палачами, а потом всю оставшуюся жизнь мучились от того, что им приходилось совершать. Плата за материальные блага и возможность ощущать свою власть над другими людьми. Вот только чувство превосходство над другими людьми было иллюзорным. Ничего они не могли решить. Если человека приговорили к расстрелу, то палач не мог помиловать его. Он лишь на несколько минут получал возможность ощутить власть над жертвой и отнять у нее жизнь. Возможно, что палачи запоминали имена и лица своих жертв. Лично я помню казнь только бывшего наркома внутренних дел Ежова, а все остальные расстрелы стерлись в моей памяти. Остались лишь места, где проходили казни.
Бутово
Через неделю после вступления в должность и знакомства с процедурой оформления документов, Блохин отправил меня на первое самостоятельное задание — на спецобъект «Бутово». Он подчинялся Управлению НКВД Московской области. Туда привозили для приведения смертного приговора заключенных из Таганской, Бутырской и Сретенской тюрем столицы, а так же тюрем Московской области.
Для бюрократов из НКВД этот спецобъект был источником постоянной «головной боли». Так как «Бутово» входило в структуру Управления НКВД Московской области, то и оформлять все документы должны были сотрудники 1-го спецотдела УНКВД, а не НКВД СССР. С другой стороны, расстреливали члены спецкоманды из НКВД СССР. При этом на время выполнения своих служебных обязанностей они поступали в оперативное подчинение коменданта УНКВД Московской области. При этом кто-то из центрального аппарата НКВД СССР должен был фиксировать результаты работы стрелков. Поэтому мне приходилось присутствовать при большинстве расстрелов. Оформлять необходимые документы в двух экземплярах — один для областного управления НКВД, а другой — для центрального аппарата НКВД.
Система учета подследственных и осужденных в НКВД была организовано безупречно. Другое дело, что когда Хрущев захватил власть в стране, то приказал уничтожить все документы, имеющие отношение к расстрелам, что бы скрыть следы. На Хрущеве крови невинных политических репрессий больше, чем на любом другом члене сталинского Политбюро. Современные «историки» не знают или не желают знать, но в 30-ые годы члена партии можно было арестовать только с санкции партийного руководства. Хрущев в 1937 году был 1-ым секретарем Московского горкома и обкома партии и санкционировал арест огромного количества людей, которые затем по указанию Хрущева (его подпись стоит под приговорами) были расстреляны.
Хрущев на XX съезде партии выступил в роли разоблачителя «культа личности Сталина» и рассказал о масштабах политических репрессий. При этом он не сообщил, что и сам принимал активное участие в творившемся в конце 30-ых годов беззаконии. Наоборот, он поспешил уничтожить все следы своего участия в политических репрессиях. В результате до сих пор невозможно установить, сколько человек было расстреляно в Москве и Московской области. Количество жертв, которое называют современные «историки» — сильно завышены. Звучит цинично, но из-за особенностей «технологического» процесса процедура