– Неужели больше Москвы? – вытаращился Захаров.
– Не больше, а протяжённей. Город-то построен вдоль Волги. От ГРЭС до Заканалья – вы даже представить себе не можете – восемьдесят километров! Чтобы весь город проехать, надо трижды сделать пересадки с троллейбуса на троллейбус и ещё на один. Я только однажды так прокатился, от кольца и до кольца, и мне хватило. Больше никуда из центра не выезжал. Жили мы недалеко от вокзала, на улице Рабоче-крестьянской. Когда приедем – покажу. Там же поблизости и наши волгоградские достопримечательности: Мамаев курган, дом Павлова… Вы знаете, что Родину-мать скульптор Вучетич делал, а её лицо со своей жены копировал?
– Не копировал, а лепил, – поправил Кравец.
– Ну, конечно, ты у нас – отличник, – даже не обиделся Масленников. – А мужика с гранатой, ну, который на подступах к кургану, он вылепил со знаменитого маршала Чуйкова. Отец мне рассказывал, что Чуйков и Вучетич вроде бы были дружбаны, ну, как ты, Кравец, и как Захаров.
– Представляешь, Саня, – подхватил Юрка. – Я бы тебя вылепил. Здорового и мускулистого, как Аполлон Бельведерский…
– Стоит скульптура в лучах заката, а вместо х… торчит лопата! Хи-хи-с! – прыснул Мэсел.
– Поаккуратней с выраженьями, – предупредил Шалов. – Люди кругом! Ты, Масленников, рассказывай лучше про город…
– Я и рассказываю, товарищ сержант. Вообще, с этим курганом и со скульптурой много чего необычного произошло. Когда Родину-мать установили, вдруг над городом начал раздаваться какой-то страшный вой. Фронтовики говорили, что так немецкие пикирующие бомбардировщики выли. Представляете, днём всё тихо, а ночью воет. – Мэсел сделал многозначительную паузу. – Слухи поползли, что здешняя земля эту скульптуру отторгает. А потом разобрались, оказалось, что на мече у Родины-матери оторвалась стальная пластина и ветер, попадая внутрь меча, устраивал такой концерт. Аэродинамическая труба, одним словом… Тут же вызывали специальную монтажную бригаду, и на высоте почти сто метров этот лист приварили.
– И что?
– Да ничего. Стоит теперь, как миленькая, и больше ни звука. А ещё с Мамаева кургана открывается такая картина, что дух захватывает… Жаль, что вы её не увидите…
– Почему не увидим?
– Поздновато едем. Вот если бы в августе, то смогли бы увидеть кровавую степь.
– Как это, кровавую? – У Кравца после рассказа о воющей Родине-матери по спине поползли мурашки. – Кровь, что ли, выступает из земли?
Мэсел скептически посмотрел на него:
– Скажешь тоже, кровь! Тут никакой мистики. Просто на левобережье огромные плантации помидоров. Когда поспевают, становятся ярко-красными, тяжеленными. Кусты сгибают до самой земли. Поэтому, если смотришь на них издали, полное впечатление, что степь залита кровью…
– Что-что, а земля под Волгоградом кровью на самом деле вся пропитана, – согласился Шалов и неожиданно разоткровенничался: – Мой дед здесь воевал, как раз в армии Чуйкова. Был военным корреспондентом. Рассказывал, что его блиндаж был врыт в берег, как ласточкино гнездо, всего в двадцати шагах от немцев. Можно было слышать, как над головой фашисты переговариваются. Представляете, дед под носом у немцев всю Сталинградскую битву провёл. Ночью ползком выбирался в подразделения, беседовал с бойцами, возвращался назад и писал про их подвиги во фронтовую газету. Это он первый рассказал про знаменитого снайпера Зайцева, которому после дедовой статьи Героя дали.
«Надо же, у такого хорошего деда такой позорный внук, – подумал Кравец и сам себя одёрнул: – А может, зря я так про Шалова? Что нам делить? Мы оба – советские люди, оба станем политработниками, будем пропагандировать одни и те же идеи. Да и прошлое у нас одно и то же. И у меня дед – участник войны. Правда, был он в трудармии, так как поначалу раскулаченных на фронт не брали. А когда вышло разрешение, уже по годам не подошёл…» Кравцу захотелось сказать, что на самом деле фронтовики, их отцы и деды, это – самая главная гордость страны: они такого врага свалили… Но почему-то постеснялся.
Разговор в тему продолжил Захаров:
– А у меня дед по отцу был в разведке. Командовал ротой. На своём горбу больше тридцати фрицев из немецкого тыла приволок. У него к сорок четвертому разве что Звезды Героя не было, а весь остальной набор орденов – в наличии. Если расскажу одну историю про него, вы точно не поверите! Но дед мой, хоть и был коммунистом, всегда крестился, вспоминая её…
«Как у Славы Капээсэс, – вспомнил Кравец рассказ ротного мастера на все руки. – Отец – коммунист, а в Торума верит!»
– Ну не тяни, рассказывай, – попросил он.
– Так вот, в сентябре сорок четвертого, – начал Захаров, – дед вместе с группой разведчиков направился в тыл к немцам. Было это в Западной Белоруссии. Уже перелом в войне наступил. И наши почувствовали, что побеждают. Подрасслабились немного. В общем, пошли в поиск, не сдавая орденов и медалей, как положено. Просто напялили поверх гимнастерок маскхалаты, и – айда. Идут по лесу – грудь нараспашку, орденами поблескивают, автоматы на шее болтаются. Вышли на одну поляну и столкнулись лицом к лицу с такой же разведгруппой, только немецкой. У немцев шмайсеры сбоку – наизготовку. Дед шёл впереди, запоздало всполошился, потянулся к оружию, а немецкий командир вдруг поднимает руку и на чистом русском говорит: «Кавалеры в кавалеров не стреляют». Дед понял, что немец увидел его ордена, и тоже рассмотрел, что у фрица под воротом френча Железный крест с дубовыми листьями. Их, немецкая, высшая награда… Дед не знал, что делать: первыми выстрелить наши не успеют, да и стрельба всех в округе всполошит. Они-то уже за линией фронта где-то… Пока он размышлял, немец подал своим знак, и те быстро прошли мимо наших и скрылись в зарослях.
Шалов запротестовал:
– Чтобы фашист да проявил благородство… Придумаешь тоже: «Кавалеры в кавалеров не стреляют…» – передразнил он. – Итс импотенс! Это невозможно!
– Что же, по-вашему, товарищ сержант, мой дед врёт?
– Почему сразу – врёт? Может, просто чуток приукрашивает. У фронтовиков такое случается.
– Не будет мой дед приукрашивать. – Захаров обиженно умолк.
«История на самом деле необычная, – подумал Кравец. – Хотя вся жизнь и состоит из таких историй. Ведь расскажи я потом кому-нибудь про наш выездной караул, скажут: быть такого не может, придумываешь! Тем не менее всё это было».
В четырнадцатый вагон поезда Москва – Иркутск сели поздней ночью. Этому предшествовало два долгих дня.
Один день провели в Волгограде. Мэсел сдержал слово и устроил им экскурсию по городу. На Мамаевом кургане Кравец в списках погибших, к своему удивлению, нашёл пятерых однофамильцев…
Второй день был поделён на две неравных части. Сначала с двумя пересадками добирались до Сызрани. Потом толкались на вокзале, пытаясь купить билеты на проходящий поезд до Кургана. Купив, пристроили багаж в камере хранения и шатались по городу – в поисках каких-то давних знакомых Шалова.
Никаких знакомых так и не нашли, зато посмотрели Сызрань. Она показалась Кравцу похожей на бесконечно длинную деревню, на улицах которой им встретилось, однако, много красивых девушек. «Не город, а ярмарка невест». Впрочем, ни с одной из них познакомиться не удалось. Шалов всё время подгонял вперёд. Ко всему прочему у них закончились деньги, иссякли хлебные припасы, и снова наступил голод.
– А ты говорил, отожрёмся в карауле… Печень трески, деликатесы… – припомнил Захарову его слова Кравец. – Какая тут, на хрен, печень? Сейчас бы кашки училищной! Даже дробь шестнадцать за милую душу пошла бы…
– Кто же знал, что всё так получится, – не понятно за что оправдывался Захаров.
Когда вернулись на вокзал, он предложил:
– Давайте сядем в подземном переходе, положим шапки на пол и «на зубах» будем песни играть, как беспризорники в «Республике ШКИД»: «У кошки четыре ноги, а позади у неё длинный хвост…»
– Ага, чтобы нас тут же патруль заграбастал! – скривился Мэсел. – Уж лучше пусть Кравец изобразит инвалида, ногу под себя спрячет и станет просить: «Подайте раненому защитнику Отечества! Подайте ветерану всех войн!»
– Скажи ещё, участнику Куликовской битвы! – возмутился Кравец. – Вы что – сговорились? Нашли козла отпущения? Садись сам и попрошайничай!
– Итс ноу гоу! Это не пойдёт! – прекратил назревающую ссору Шалов. – Не хватает нам ещё на обратном пути влипнуть в какое-то дерьмо.
– Так ведь кушать охота, товарищ сержант, – привычно состроил слезливую мину Захаров.
– Всем охота. Терпи!
«Терпеть» до прибытия поезда оставалось ещё часа четыре. Но самое печальное, что и поезд не сулил спасения от голода. Чтобы время пошло быстрее, Кравец стал вспоминать все известные ему высказывания великих по поводу терпения. Первое, что на ум пришло, слова писателя Николая Островского: «Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой».
К Островскому в доме у Кравца было особое отношение. Дело в том, что Нина Ивановна в пору, когда была девочкой и лежала в тобольской больнице, переписывалась с матерью писателя. Как реликвию, хранила она несколько ответных писем Ольги Осиповны и первое издание книги «Рождённые бурей». Ещё подростком, по совету матери, Кравец прочитал всё, что смог найти о писателе-коммунисте, о его героической судьбе. Он заучил наизусть многие из высказываний Островского. Например, такое: «Надо жить так, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, мог сказать, что все силы, всю жизнь свою отдал делу освобождения человечества».
Сам Кравец умирать пока не собирался, потому и вспомнил слова одного древнего философа, кажется, Сенеки: «Переноси с достоинством то, что изменить не можешь». Ещё пришлись ко двору слова английского ученого Леббока: «Большие несчастья не бывают продолжительными, а малые не стоят внимания». Это последнее высказывание так ему понравилось, что он долго смаковал каждое слово. «Действительно, что такое голод? Чистая физиология. Человек без пищи может сорок дней прожить. Значит, до училища как-нибудь дотянем! А там, там…»